Дима потрясенно качал головой, даже про сигарету в руке забыл. Поэтому я, вдохновившись, продолжал:
— Когда позже я стал видеть людей насквозь, а со временем и все события, что с ними случались в прошлом, мне и самому стало не по себе. Но постепенно я привык, как привыкают ко всему. Вот.
— Не, ну это же охренеть можно! Это ж кайф так жить! — воскликнул Дима. — Такие возможности открываются!
— Да? Ты так считаешь? Что это кайф? — горько усмехнулся я. — Вот ты, когда в метро сидишь напротив красивой девушки, о чем думаешь, когда на нее смотришь?
— Ну так это… — замялся Дима. — Думаю, вот телка сидит красивая, и все такое.
— Ну да, именно! — тут же согласился я. — Сидишь и думаешь, как бы с ней сейчас все такое. А я сразу вижу, что у нее, к примеру, хламидии, хронический гайморит, камни в желчном пузыре и что месяц назад она аборт сделала. Ну и как? Кайф так жить, по-твоему?
— Да-а-а! Дела! — посочувствовал мне Дима. — Я как-то о таком не подумал!
— С другой стороны, — стал я рассказывать про безусловно положительные стороны своего дара, — очень хорошо бывает в азартные игры играть, когда все карты, все расклады видишь. Но быстро надоедает, не игра получается, а поддавки. Или билеты экзаменационные. Но там, когда насквозь смотришь, все ведь наоборот написано, как в зеркале, поэтому не всегда успеваешь сообразить. Кстати, бывают дни, когда я ничего не вижу. Сам не знаю почему. Может быть, мозг отдыхает или ацетилхолин в синапс не в том количестве поступает.
Я сидел с серьезной рожей и молол все это, войдя во вкус. Вообще, когда верят каждому твоему слову и, что бы ты ни сказал, встречают это с экстатическим воодушевлением, попробуй тут остановись.
— Я ж еще и по радужке диагностику освоил, и тибетской медицине у монаха одного учился, он личным врачом китайского посла в Москве несколько лет работал, теперь только по запаху сотню болезней определить могу, а недавно по голосу научился диагноз ставить, могу даже по телефону. Но это если на линии помех нету. А то, когда треск в трубке, тут сам понимаешь, коарктацию аорты от митрального стеноза не отличить.
— Леха, это же какие бабки на всем этом можно делать! — Дима оказался человеком не лишенным прагматизма. — Чего ты здесь забыл, за гроши надрываться! Да и зачем тебе этот наш институт сдался!
— Я тебе еще вначале сказал, — строго напомнил я, — что прежде всего нужно быть врачом и клиницистом! Вот смотри, привозят больного, к примеру — падение с высоты. И я вижу, что у него в животе полтора литра крови, вижу, что селезенка в хлам порвалась. И что? Все равно, пока ему брюхо не вскроют, от моих способностей толку никакого. А то, что у него кровотечение, и без меня через пять минут станет понятно, с помощью примитивного лапароцентеза. А если опухоль? Тут и про виды опухолей все надо знать, и про химиотерапию, и про лучевую. Я уж молчу про гистологию, биохимию, патофизиологию и прочее. Короче говоря, тут нужно учиться и учиться, в том числе и руками работать, понял?
— Леха! Возьми в ученики! — преданно глядя в глаза, выдохнул Дима. — Не пожалеешь! Мы контору свою откроем, кооператив, деньги зарабатывать начнем!
— Контору мы еще успеем! — заверил его я. — Но сначала нужно институт закончить, диплом получить! А иначе к нам приличные люди относиться станут как к жуликам, как к Чумаку какому-нибудь. Мы же этого не хотим, правильно? А деньги что? Деньги никуда не денутся, можешь мне поверить! Как только статус получим докторский, так и начнем деньги лопатой грести!
И после этого, что бы я ни сказал, что бы ни сделал, все производило фурор, на все Дима реагировал с невероятным энтузиазмом. Я все-таки помимо болтовни не забывал его натаскивать. Показывал, как заряжать капельницу, как делать инъекции, как кормить в зонд, как перестилать. По ходу дела он продолжал восхищаться уже моими реанимационными навыками, особенно тем, что я помню все дозировки и процентовки лекарств, эх, знал бы он, что в училище я не был аттестован по фармакологии. А уж когда я вогнал больному на первой койке подключичный катетер, Дима и вовсе испытал катарсис.
Во время очередного перекура он мне поведал, что же с ним тогда произошло, летом восемьдесят седьмого. Я ведь неслучайно уведомил его перед последним сеансом, что после мне потребуется долгий период восстановления, поэтому Дима, не полагаясь на мое ясновидение, рассказал все сам.
Его замели в армию после первого курса. Так как Дима был боксером, чемпионом Москвы, кандидатом в мастера, он попал в спортроту, где выполнил норматив, став мастером спорта во втором среднем весе.
И вот уже после демобилизации сидел он дома, когда в дверь ему позвонил пацан сосед:
— Дим, слушай! Тут какие-то козлы ко мне ввалились! Я их первый раз вижу. Про какой-то старый долг говорят, а я без понятия! Выручай!
Дима ухмыльнулся, убрал пацана с дороги и отправился в квартиру напротив. Ударом с левой он мог проломить стену.
Войдя, он успел лишь сказать:
— Ну что тут за дела?
И получил ножом в сердце. Он даже рассмотреть никого толком не успел. Шатаясь, дошел до своих дверей и отключился.
В этот самое время мать Димы возвращалась с работы, возможно предвкушая ужин и увлекательный фильм по телевизору. Она была доктором, точнее, анестезиологом и работала заведующей отделением в большой московской больнице. Когда двери лифта открылись, оказалось, что вся площадка залита свежей дымящейся кровью. Повернув голову, она обнаружила, что дверь в их квартиру приоткрыта и заляпана кровавыми отпечатками ладоней. От ужаса у нее пересохло во рту и застучало в голове. На трясущихся ногах она подошла к двери и заглянула.
На полу в прихожей в луже крови лежал ее сын и агонизировал. И тут она мгновенно собралась и сделала невозможное. Сорвав телефон с полки на пол, одной рукой набрала номер скорой «03», другой затампонировала рану носовым платком, принялась дышать рот в рот и в паузах кричать в трубку, лежащую рядом:
— Проникающее ранение грудной клетки с ранением сердца! Присылайте бригаду реанимации! Предупредите семьдесят первую больницу, пусть разворачивают операционную для торакотомии, кровь вторая плюс!
Они жили в Кунцеве, и до семьдесят первой там было рукой подать. Реанимобиль домчался спустя какие-то минуты, и Диму успели взять на стол еще на работающем сердце. В больнице ему пришлось провести ровно месяц. Десять дней в реанимации, три недели в отделении.
Услышав эту историю, я живо представил себе в красках, что же перенесла его мать. И сразу пожалел о своих экспериментах. Но открыться прямо сейчас, когда он смотрел на меня, будто школьница на кинозвезду, тоже было невозможно.
А Дима продолжал петь мне дифирамбы по поводу каждого моего жеста и действия, тем более к вечеру один за другим начали поступать больные, и там было чем себя проявить. А еще, когда кто-нибудь из нашей бригады вел себя со мной, по мнению Димы, фамильярно, он тут же вскидывался и реагировал весьма возмущенно:
— Какой он вам Лешка? Вы еще всем потом рассказывать будете, что с ним работали!
На Диму смотрели странно, пожимая плечами. Мол, взяли на работу мальчика, а он сумасшедшим оказался.
Конечно, можно было тянуть так еще долго, и у меня бы хватило фантазии еще месяц-другой изображать из себя графа Калиостро. Но дежурство выдалось мало того что бессонное, так даже и все перекуры закончились. Первую ночь осени граждане решили отметить ударным травматизмом. Поэтому наутро я вымотался до такой степени, что продолжать все это было уже неохота. Зато я договорился с сестрами из соседнего блока, и нам разрешили вдвоем сбежать в институт до утренней пятиминутки.
И вот когда мы ехали от Зубовской в Кожную клинику на троллейбусе, а Дима продолжал смотреть на меня как на чудо природы, не прекращая строить планы по нашему совместному обогащению, предлагая разнообразные варианты использования моих сверхспособностей, я и решил признаться. В тот момент, когда троллейбус проезжал мимо памятника Пирогову, я не выдержал и ткнул пальцем в окно. Там на противоположной стороне улицы проплывало здание темно-красного кирпича:
— Узнаешь место?
— Ну да! — немного растерявшись, сказал Дима. — Детская клиника, а что?
Еще до начала учебы на первом курсе, а именно в августе, после вступительных экзаменов, как только моя фамилия обнаружилась в списках, я дал себе страшную клятву, что никогда не позволю больше использовать себя на халяву. Никакой общественной работы, никаких добровольных народных дружин, никакой художественной самодеятельности. Достаточно. Только учеба и работа. Учеба днем, работа ночью. И мне удавалось придерживаться своих принципов, правда, с некоторыми оговорками. Я мог включиться в общественно-полезный труд эпизодически, например съездить на овощную базу, но когда осенью перед третьим курсом всех студентов по традиции решили загнать куда-то под Можайск на картошку, причем на месяц, я понял, что настал повод вспомнить клятву, данную двумя годами раньше.
Я просто забежал в нашу эндоскопию, где Инка Гуськова настрочила на машинке протокол, по которому моя язва хоть и кровила, но оставалась надежда на консервативную терапию. С этим протоколом я поспешил в районную поликлинику, там мне выдали студенческую справку и направление на госпитализацию, если я вдруг начну загибаться. Язва у меня и правда была, так что я не особо и симулировал.
И вот в Клинике детских болезней на Пироговке устроили собрание для второго лечфака. Народу набилось — не продохнуть. Шум, смех, все темы разговоров были об одном: как я провел лето. Особенно было что рассказать тем, кто в «Сеченовец» съездил или в «Дружбу». Главные летние базы Первого меда, что вы хотите. А я хоть и провел несколько сезонов в «Дружбе» пионером и считал это место лучшим на земле, в разговорах этих участия не принимал, уж больно давно все было, да и не хотелось вот так, впопыхах, в суете, рассказывать о святых для меня местах.
Вместо этого я принялся вспоминать, как сто лет назад в этой аудитории, на новогоднем концерте выпиливал