Как же на нашего Лешу Гусева похож! Я даже вздрогнул. Тот ведь тоже десантником был.
Наш Леша Гусев.
Хорошо косить от армии и при этом валяться в своей же больнице. Говоря откровенно, я не очень уж и косил, просто мне нужно было подтвердить диагноз язвенной болезни. А подтвердить это оказалось очень легко, так как бессонные ночи на дежурстве не способствуют заживлению язвы. Впрочем, бессонные ночи не способствуют никакому другому заживлению. Но все наши ко мне относились как к симулянту и говорили, что Паровозов закосил от армии и прохлаждается в терапии у Бронштейна, и лишь только я показывался в своей реанимации, меня тут же припахивали все кому не лень.
Персонала у нас вечно не хватало, зато если была охота чему-либо поучиться, тут никто не отказывал. Поэтому я здесь за первый свой неполный год работы научился делать такие штуки, какие не каждый врач за свою жизнь хоть раз увидит. И что ни день тут такое творилось, что потом можно было много лет вспоминать. По этой причине мне в терапии не сиделось, вернее, не лежалось.
Да и какая может быть терапия, когда в реанимации столько всего интересного, особенно по весне. Весной, если кто не знает, увеличивается световой день. А увеличение светового дня вызывает повышенный выброс гормонов в организме млекопитающих. Человек здесь не исключение. И если у большинства животных как у примитивных созданий изменение гормонального уровня приводит к всего-навсего брачным играм, то у людей все гораздо интереснее.
Люди по весне начинают придумывать всякие увлекательные занятия. Они пыряют друг друга ножами, прыгают с мостов в разнообразные и еще холодные водоемы, бьют себе подобных по головам и другим частям тела тупыми и острыми предметами, травятся, вешаются, вскрывают себе вены и артерии от несчастной любви, да и просто по пьяни.
Люди по пьяни угоняют автомобили, автобусы, мотоциклы и трактора и на них врезаются во всевозможные препятствия, по пьяни попадают под машины, под трамваи, под поезда и даже под автопогрузчики. Кроме того, частенько по пьяни они сгорают в банях на своих садовых участках, по пьяни лезут по водосточным трубам в женские общежития, да и вообще почти все наши пациенты попадают к нам по пьяни. Весной это особенно чувствуется, так как весной по пьяни не сидится дома.
А медсестра Томка Царькова поймала меня в коридоре, к стенке прижала и говорит:
— Ты, наглая рожа, один хрен ничего не делаешь, давай выходи вместо меня в субботу, я тебе четвертак плачу. Что значит не хочу, аферист, не хочет он! Как ты только не одурел в терапии своей сутками на койке валяться? Погляди на себя — урод, кожа да кости! Да любая нормальная баба от такого шарахаться будет! Не пойму, как жена твоя за тебя замуж пошла, наверняка она чокнутая. А ты на мои деньги пожрать себе купишь, может, и потолстеешь!
Ну как тут откажешь. Тем более за четвертак.
В общем, так получилось, что каждый вечер я приходил в реанимацию, а в терапию возвращался лишь под утро.
И через две недели этих бессонных ночей на контрольной гастроскопии у меня обнаружилась уже не одна, а две язвы. Заведующий отделением Александр Семенович Бронштейн нахмурился, спешно положил меня в блатную двухместную палату, прописал электросон и приставил ко мне нового врача, моего старинного знакомого Валю Седых, первейшего в институте гитарного виртуоза. Валя Седых пару раз заходил в медицинское училище, где репетировал наш ансамбль, и бескорыстно показывал секреты мастерства. Про Валю ходили легенды, не то он пил водку с самим Макаревичем, не то даже подрался с ним. В общем, мы с Валей постоянно трепались о гитарной игре и вспоминали молодость.
Моим соседом по палате оказался мужик с продувной мордой, заведующий складом кузовов для «Жигулей». Ему, видно, тоже стало скучно лечить свою язву, только в отличие от меня некуда было пойти, поэтому он на второй день начал бухать прямо в палате, не дожидаясь обеда. А так как бухать в одиночку было, прямо скажем, тоскливо, сосед быстро организовал себе приятное общество. Один его собутыльник звался Эдиком, это был паренек лет двадцати пяти с хитрой рожей, блатным прищуром и большой родинкой на шее. Он всю дорогу рассказывал, как в армии нес службу на складе ГСМ и продавал гражданским все что можно. А вторым был Гена, хотя все звали его Изотоп. У него была огромная, как глобус, голова и желтая кожа. Изотоп был, видимо, молодым, но никто точно не знал, сколько ему лет, на вопросы о возрасте Изотоп отвечал гордо, что сколько ни есть, все его. Я, конечно, мог подсмотреть данные в истории болезни, но было лень. Свою кличку он получил из-за того, что его водили на радиоизотопное сканирование в находящийся по соседству Онкологический центр. У Изотопа был алкогольный цирроз печени.
Зато бабушка Изотопа, что вырастила своего ненаглядного внука-алкоголика, была директором гастронома, что по тем временам считалось невероятным социальным и карьерным достижением. Как говорил сам Изотоп, мамаша бросила его еще в раннем детстве и уехала с хахалем куда-то за Урал, где и сгинула.
И вот это новоиспеченное трио принялось квасить с каким-то остервенением, как члены тоталитарной секты, которые ждут конца света. Водку им контрабандными тропами доставляли приятели заведующего складом кузовов, а закуску в количествах просто невероятных ежедневно подтаскивала бабушка Изотопа из своего гастронома.
Она навещала внука каждый божий день, всякий раз втаскивая в палату по две огромных сумки, больше похожие на рыболовные тралы.
Поставив их к стене у окна, бабушка, крупная рыхлая женщина, без сил опускалась на койку и, задыхаясь, произносила:
— Вот, Геночка, принесла тебе покушать!
На что благодарный внук неизменно отвечал:
— Да охота тебе сюда таскаться! Здесь же не зона, меня тут диетическим кормят.
На что бабушка с сомнением качала головой:
— Да разве ж я не знаю, как в этих больницах готовят! Тут и без того еда никудышная, так еще и своруют половину.
Отдышавшись, она начинала выгружать провизию. Всякий раз, оказываясь рядом, я, словно завороженный, не в силах был оторвать взгляд от этого зрелища, все смотрел и смотрел, не двигаясь с места. До этого мне казалось, что подобное разнообразие присутствовало лишь на страницах литературных произведений, где описывались залихватские будни купечества. Но нет, каким-то непостижимым образом осколки того разгула сохранились в подсобках некоторых московских гастрономов.
А эти бессовестные бухарики даже не отличались аппетитом. На столе у них царил скупой минимализм: банка селедки в винном соусе, черный хлеб и копченая колбаска. У Изотопа еда накапливалась в геометрической прогрессии, она была и в тумбочке, и под кроватью, и в холодильнике. Через какое-то время провизию пришлось складывать в тумбочку, под кровать и в холодильник Эдика. Потом и этого стало недостаточно, и запасы начали перекочевывать в холодильник и тумбочки нашей палаты. Можно было спокойно открывать в гастроэнтерологии что-то типа стола заказов, столь популярных в то время.
При этом все медсестры в отделении без перерыва жевали конфеты, шоколад и прочий кондитерский дефицит. Изотоп был хоть и пьющим, но не жадным.
У меня не было желания принимать участие в их оргиях, говоря начистоту, никто из них не обращал на меня никакого внимания, будто меня и не существовало вовсе. Но я частенько позволял себе немного отойти от предписанной мне диеты и слопать у Изотопа что-нибудь экзотическое, например стерлядь.
Наступил праздник Первое мая. И здесь у наших друзей не заладилось. Единственную бутылку водки они оприходовали еще до завтрака, а обещанную добавку по какой-то причине закадычные друзья директора склада кузовов не подвезли, более того, как выяснилось, они смотались на свои дачи, что было пределом коварства. В те времена водку в праздники, да еще на больничной койке лежа, человек мог достать себе лишь с превеликим трудом, а скорее не достать вовсе. Вместе с тем уже давно закончился обед, вот уже наступил вечер, и та единственная утренняя бутылка всех только раздразнила.
Тут наконец они вспомнили про меня.
— Леха, твою мать, ты же в этой больнице работаешь, достань нам спирта, не видишь разве — трубы горят!
На что я им сказал, насколько мог дипломатично, мол, идите вы козе на рог, ханыги проклятые, превратили палату в притон, находиться здесь нельзя. И в реанимацию отправился. Как раз в реанимации наши медсестры стол праздничный организовали, и как посмотрел я на это угощение, очень мне стало грустно.
Несколько кусочков серой докторской колбасы, квашеная капуста, картошка да кабачковая икра.
— Девчонки, — сказал тогда я, — хотите, я вам банкет организую, даже не банкет, а гастрономическую феерию? Слейте грамм триста спирта!
Девчонки, конечно, согласились на феерию и слили запрашиваемое количество в банку из-под глюкозы.
Я вернулся в терапию и произнес перед своими алкоголиками короткую, но пламенную речь.
— Так чего же ты молчал, — возмутился Изотоп. — Мне эта вся жрачка еще с детского сада поперек глотки стоит, да я всю ее отдам, вместе с бабкой, тащи свой спирт!
Но я был непреклонен:
— Сначала закуска, потом выпивка!
И тогда мы четверо, набив каждый по две наволочки под завязку отобранными мною деликатесами, кряхтя от тяжести, спустились по лестнице на второй этаж к дверям реанимационного отделения. Тут и состоялся торжественный акт приема-передачи к полнейшему удовлетворению сторон.
Пожалуй, никогда ни до, ни после в нашем отделении не было такого застолья, как в тот раз. Это действительно было гастрономической феерией, я не обманул. Хватило аж до Дня Победы. Мы сидели, оставив дежурных в блоках, которых сменяли каждые полчаса. Сидели так часа три, если не больше.
А потом привезли Лешу Гусева.
Когда скорая доставляла пациента в реанимацию, раздавался красивый м