— Тюрьмы для будущих узников системы.
— Пойми, анархист, то, что ты называешь «клеткой», на самом деле гарантия достойной жизни для всех, независимо от богатства и происхождения. Это план развития на тысячелетия вперёд!
— Тю-ю, — плевался анархически настроенный собеседник. — Монополия на принятие решений не должна принадлежать консерваторам, поклоняющимся деревянной кукле.
Оба помолчали. Лебедев, видать, подбирал аргументы.
Анархист же выпил водки. Лучший аргумент в споре:
— А ещё эти инъекции дебильные. Ну зачем они? Двадцатый век почти наступил, а нас всё ширяют, как в древности. Потом два дня ходишь, как деревянный, сам в куклу превращаешься. А я, может, уколов боюсь? На Западе давно никто не колется.
— Если хочешь знать, то вопрос с инъекциями почти решён, с 1901 года их полностью отменят, — пылко возразил Лебедев. — Их делали для нормализации графика выхода Судитронов. Но скоро внедрят новую линейку кукол. Они будут быстрее, так что надобность в Почтительном Ожидании отпадёт.
Анархист не унимался:
— А на хрена кукла? Что мы, дети какие-то?
— Люди прошлого любили переносить на неодушевлённые предметы человеческие образы. Вот и придали механизму вид человека. В наши дни разрабатывается проект изменения внешности Судитрона. Есть предложение абстрагироваться, переделав куклы в геометрические объекты.
Анархист пьяно пробормотал:
— Ваще отстой будет. Так хоть кукла, а то прикатится параллелепипед какой-нибудь, хули его слушать?
— Об этом и идёт общественная дискуссия. В которой наше поражённое нигилизмом поколение никак не представлено. Нужно бороться не за то, чтоб нас услышали, а против глухоты в целом.
Анархист хлопнул ещё водки:
— А идёт ли общественная дискуссия, чтоб всю эту гнилую систему к херам собачьим разломать и выкинуть за борт истории? Вот это было бы дело.
Лебедев поднялся и навис над Анархистом:
— Смелые, речи! Признайся, ты бы отказался от просьбы Судитрона?
Анархист притих, протрезвел даже:
— Э-э-э, братуха, что-то меня не туда занесло.
— То-то же. Кроме того, ты повторяешь ложь несогласных, о том, что Судитрон работает в чьих-то личных интересах. Идея Судитрона, как верховного механизма организации, — это автоматическая саморегуляция общества, согласно парадигме разумного управления, а не пожеланиям промышленников и родовой аристократии.
— Но и ты согласись, что есть нечто противоестественное в том, что мы живём на всём готовеньком. Ладно, триста или сколько там лет назад, великие люди построили эту сеть. Но что построили мы? Неужели мы какие-то неспособные ни к чему инвалиды, которые живут на всём готовом?
Лебедев почесал затылок:
— Согласен. Недоработка. Но это и есть пространство для общественной дискуссии, а не для террористических методов изменения глобального порядка. Может, это и есть наш участок работы для общечеловеческого процветания? Предки оставили нам Судитронов и Глобальную Перевозку, а мы не должны дать им исчезнуть.
5
Я поднялся и побрёл к столу, чтоб обновить содержимое стакана.
Умеют же некоторые складно говорить. Почему я не такой?
Почему меня не волновала судьба глобальной сети? Не тревожила система международной торговли? Не задевали проблемы общего управления сетью в условиях существования государственных границ? Не заботило будущее мировой социально-экономической системы, сложившейся в условиях глобальной транспортной сети?
Ни одна из этих умных тем, которые постоянно поднимали и обсуждали на политических инфостендах, не вызывала у меня желания поспорить, внести предложение.
Я как не взрослый.
Меня волновала Алтынай, музыка, желательно бодрая и ритмичная, ну и, немного, Джессика.
Стоп.
А где Алтынай? И Волька?
— Где они? — заорал я так, что оба спорщика замолчали, а целующиеся замерли.
— Кто? — спросил Лебедев.
— Эти… эти… двое, — меня так трясло от злобы, что не мог выговаривать слова, даже имена забыл.
Занавески кровати в углу колыхнулись. Обострившееся ревностью зрение уловило движение. Я швырнул стакан на пол. Перепрыгнув через диван с целующейся парочкой, достиг кровати.
Рывком сорвал занавеску. Так и есть — Волька ворочался поверх девушки. Её тёмные волосы разметались по белым простыням, как краска из разбитой помповой кисти анимастера.
Обеими руками схватил Вольку за ногу и стащил на пол. Рассчитывал со всей силы стукнуть в лицо, но удар пришёлся куда-то в темечко. Я больше себе руку ушиб.
— Ты чего? — крикнул Волька.
Сделал мне подсечку, повалил на пол и пару раз хлестнул ладонями по щекам. Я брыкался, старался скинуть с себя Вольку. Он прижал меня локтем к полу и занёс кулак.
Девушка на кровати сначала завизжала. Потом укуталась в одеяло и спустилась ко мне на пол:
— Я тоже тебя люблю, Лех! — она пьяно попробовала поцеловаться. — Думала ты забыл меня! Я тебя всегда помнила.
Это была не Алтынай, а девушка, влюблённая в меня в Колледже.
Она пахла чужим сексом.
6
Голый Волька слез с меня. С содроганием ощутил, как его яйца и ещё стоячий член скользнули по моим ногам.
Влюблённая из Колледжа, что-то продолжала бормотать и покрывала меня липкими поцелуями. Волька натянул джинсы и вышел в подъезд, хлопнув дверью.
Лебедев помог мне оттащить Влюблённую из Колледжа обратно на кровать. Я взял со стола бутылку чего-то и два стакана. Вышел вслед за Волькой. Тот курил в приоткрытую форточку, в которую задувал холод и капли дождя.
Некоторое время мы молча стояли. Волька расправил плечи, подставляя мускулистое тело дождю и холодному ветру. Я наоборот — скукожился от перепоя и осознания вины.
— Ё-маё, ты решил, что я с Алтынай?
— Да.
— Значит, ты считаешь, что она способна с первым встречным?
Я виновато наполнил стаканы:
— Извянки, по пьяни напутал.
— Больше не путай. Могу и убить ненароком.
— Я подумал, Алтынай и ты, за моей спиной… Не разобравшись ринулся.
— Какая твоя спина? Разве Алтынай тебе чем-то обязана?
— Ты прав, мы даже не целовались.
— Брателло, я сразу понял, что ты её любишь. Но за кого ты меня принимаешь? Разве я способен старому дружбану подлянки кидать?
— Просто ты… такой.
Волька нахмурился:
— Договаривай.
— Ты парень-мечта. Своя хата есть, денег полно. Артист. Анимастер.
— Ты дурак, Лех. Да, я парень-мечта. Но не для девочек, они-то не дуры, а для таких сопляков, как ты. Вы хотели бы быть мной, да вам ссыкотно делать усилия в этом направлении. Мир жесток, брателло, так что не бойся бить первым. Хотя, ты молоток, ты ударил. Но слабо.
— Ты о чём сейчас?
Волька почесал темечко, куда пришёлся мой бестолковый удар:
— Да ё-маё, хер знает. Третий день бухаем как-никак.
— В твоих словах есть правда. Чувствую себя, как говно.
Волька докурил, выбросил окурок в окно. Поёжился, растёр тело руками. На мокрой коже выступили пупырышки. Он прикурил вторую сигарету. Я стоял рядом, продолжая держать бутылку и стаканы.
Волька нервно выпустил дым, принял из моих рук стакан:
— Вот ты говоришь, что я успешный и всякое такое, но ты даже не знаешь, как далеко я от настоящего успеха. Я по работе дельцов видел, которые на одном порно для онанистов вроде тебя такие бабки поднимают, что и не снилось.
— Сам ты онанист.
— Не дави кисляк, я к слову.
— Разве успех деньгами меряется?
— А чем? Тем, что мой талант признают старые мудаки из выставочных комиссий? Да я хоть завтра отнесу свои абстрактные аниматины в галерею и стану «молодым, подающим надежду талантом». Но я не хочу. Пусть старые гомики сосут друг у друга в своих сранных галереях.
— А чего хочешь?
— Ясности, Лех. Мне не хватает ясности.
— Мне тоже. Не догоняю о чём ты.
Волька взмахнул стаканом:
— Представь, что чувствуют люди, которые добились успеха не в том деле, каким любили заниматься. Понимаешь? Вот, взять тебя, Лех. Ты же пишешь какие-то рассказы?
Не люблю, когда кто-то говорил о моих литературных потугах. Не то, что бы стеснялся, я-то знаю, что талантлив. Но всё равно было ощущение, что лезли не в своё дело:
— Ну, пишу, немного. Редко.
— Ты не смущайся. Помнишь, мы вместе ходили в кружок по мастерингу аниматин? Представь, всем понравились твои детские аниматины. Весь мир закричал: — «Кто автор? Он гений! Подайте его сюда». Ну, нашли тебя, старенького железнодорожника. Спросили: — «О, великий творец, есть ли у тебя ещё аниматины?» А ты им: — «У меня тут книжечки новенькие. Я рассказы пишу». Люди плюнули и ушли, сказав: — «Дебил какой-то. Кому нужны его книжечки, когда у него были гениальные аниматины?»
— Грустно.
— Вот я и про себя так думаю. Может, я зря бросил самбо заниматься? Всю жизнь буду собирать дурацкие аниматины, да сдохну в холодном подвале на груде шестерёнок и потрескавшихся порноматин Джессики Линс — моего единственного шедевра. А где-то в параллельной вселенной мой двойник — олимпийский чемпион по самбо.
— Да, я понял, о чём ты. Я трачу время, работаю железнодорожником, а сам хочу…
Волька прервал меня нетерпеливым жестом. Такая у него черта характера была: не обращал внимания, когда кто-то говорил о себе, а не о нём.
Он поднял стакан:
— За любовь!
— За любовь, — вяло повторил я и опрокинул в себя всё содержимое. Лимонад.
— Тьфу, что это? — Волька выплюнул лимонад. — Опять напутал? Ё-маё, именинник, иди проспись уже.
— Где Алтынай?
— Домой уехала. Сразу, как ты вырубился. Сказала, что дольше не может оставаться, у неё…
— Да, у неё строгий папа.
Волька подставил обнажённый торс ближе к форточке, дождь быстро покрыл его тело водяными капельками.
— Дай закурить.
Волька повернулся к дождю спиной, освежая и эту часть:
— Ты же не куришь?
— Иногда курю.