– Мне понадобится машина скорой помощи.
– Скорой помощи?
– Сегодня ночью.
– Сегодня ночью?
– Может, хватит за мной повторять?
Пяти минут разговора с ним хватало, чтобы заразиться его манерой: он выдавал очередь коротких фраз с неожиданными паузами на размышление. В первую нашу встречу нас разделяли прутья решетки диаметром в 24 миллиметра, окрашенные в синий цвет. Это было в обезьяннике полицейского участка Яффы, на коричневых стенах которого красовались арестантские перлы типа: «Шлюха подзаборная, хочу тебя трахнуть». Я был двадцатишестилетним полицейским, оставленным на внеочередное дежурство, а он – двадцатидвухлетним подозреваемым в краже со взломом, громко требовавшим своего адвоката. Я удивился: откуда у парня его возраста «свой» адвокат. Он окинул меня бесстрастным взглядом: «Должен же кто-то присматривать за моим бухгалтером». В конце концов выяснилось, что никакого адвоката у него нет, но я уже принес нам два стакана крепчайшего черного кофе, и Жаки ни с того ни с сего принялся рассказывать мне о своем отце.
Отец Жаки работал таможенным экспертом. Низенький худощавый тунисец, он каждый день ездил из Яффы в Ашдод оценивать стоимость ввозимых в страну товаров. На его зарплату жили шесть человек. Он сам, Жаки, его мать и две сестры, а также бабушка, которая перебралась к ним после смерти дедушки, потому что государство лишило ее дешевой муниципальной квартиры. Жили они очень бедно, и большую часть своего детства Жаки провел на лестничной площадке, вставив в выключатель лампы с таймером спичку, чтобы не играть в темноте. В 14 лет он бросил школу и пошел продавать альбомы с наклейками «Этот удивительный мир». Через месяц он взял ручку и бумагу, произвел подсчеты и выяснил, что его заработок вдвое больше отцовского. Тогда он сел на автобус и с двумя пересадками отправился в Ашдод. У него созрел план. Его отец уволится, получит компенсацию, и они вместе откроют компанию по продаже альбомов и наклеек. В результате – при любом раскладе – доходы семьи резко возрастут.
Увидев Жаки у себя в кабинете, его отец очень удивился и велел ему посидеть в сторонке, пока он не закончит со срочными делами. Жаки примостился на полу в уголке и еще раз проверил свои выкладки. В это время в комнату зашел отцовский начальник – выпускник университета двадцати девяти лет от роду. Он взял у отца бумаги, сел на стул и начал их проверять. Напротив стула, на котором сидел начальник, было окно. Ему в глаза, мешая читать, бил солнечный свет. Через несколько минут это ему надоело. «Встань, Рафаэль, – приказал он отцу Жаки, – а то мне солнце в глаза светит». Рафаэль послушно встал и поменялся с ним местами. Так он и сидел, положив руки на колени и безостановочно моргая, вынужденный вместо парня на тридцать лет моложе себя терпеть слепящий свет солнца. По лбу у него катились крупные капли пота. Когда начальник дочитал бумаги и ушел, отец спросил у Жаки, зачем он пришел. «Просто так, – ответил тот. – Соскучился».
Гораздо позже я узнал, что был единственным человеком, с кем Жаки поделился этой историей. Ему было стыдно не за отца, а за себя. Он чувствовал, что предал его, не предложив сменить работу.
– Ты только зря заморочил бы ему голову, – возразил я. – Не каждому дано заниматься бизнесом. Многие люди слишком боятся независимости.
Жаки кивнул, но выражение упрямства с его лица не исчезло:
– Он бы в любом случае отказался. Но я должен был предложить.
Я попытался представить себе, что это значит: в четырнадцать лет быть взрослее родителей, но не смог. Это было от меня слишком далеко. Через неделю после освобождения он позвонил мне:
– Господин полицейский, я должен тебе чашку дерьмового кофе.
Такое случается нечасто, но подружились мы сразу, в день знакомства, а отношения выстраивали еще долго после этого. Я побывал инспектором отдела по борьбе с наркотиками, потом безработным, потом частным детективом. Он стал смотрящим в воровском мире и занимался бизнесом, часть которого была вполне легальной, а другую он именовал «импортно-экспортными операциями». Я никогда не спрашивал, что это значит, потому что знал: он ничего не станет от меня скрывать. Жаки отличался абсолютной преданностью, какую редко встретишь в людях. Сейчас я собирался ею воспользоваться.
– Расскажи мне все с самого начала, – попросил он, – и по порядку.
Второй раз за день я достал свои бумаги и начал одну за другой предъявлять ему. На третьей газетной вырезке он снял свои желтые солнцезащитные очки от «Армани», придававшие ему вид стареющей рок-звезды семидесятых, и двумя пальцами взялся за переносицу. Вторая рука, в которой он держал сигарету, лежала у него на животе. Росточка Жаки был небольшого, примерно метр семьдесят, с рыжеватыми волосами. Двигался он порывисто, как человек, которому кажется, что мир вращается слишком медленно.
Я показал ему все документы. Закончив читать, он медленно поднял руку, а потом с такой силой вдавил сигарету в стоявшую между нами жестяную пепельницу, что та крутанулась на месте. Мы смотрели на нее, пока она не замерла.
– Как можно растить детей в этом мире? – спросил он.
Я не ответил. У Жаки от первого брака есть дочь, Керен. Ей десять лет, он проводит с ней каждый понедельник и четверг и каждые вторые выходные. Насколько мне известно, он не пропустил ни одной встречи.
– Так кого ты ищешь?
– Последнюю пропавшую девочку, Яару Гусман. Может, она еще жива.
– Она исчезла два года назад, – возразил он.
– Не исключено, что он держит ее у себя.
– Ты серьезно?
– Да.
– Зачем?
– Без причины. Поэтому его так трудно найти.
– Всегда есть причина.
– Потерпи со своими вопросами еще пять минут. Сюда едут Гастон и Кравиц.
Потерпеть пришлось не пять, а десять минут, но они приехали: Гастон – волоча свою искалеченную ногу, Кравиц – свою задетую гордость; в руке он сжимал серо-лиловый мячик. Сознание того, что без нас ему никак не обойтись, выводило его из себя, но деваться было некуда. Мы сидели вчетвером, пили чай с мятой и тасовали немногие имеющиеся у нас улики. На одно странное мгновение мне почудилось, что я парю в воздухе над нами, как душа только что скончавшегося пациента больницы из третьеразрядного фильма; при этом точно известно, что скоро душа пожалеет о своем необдуманном поступке и быстренько вернется в тело. Жаки откинулся на спинку стула. Именно он задавал тон в беседе, формулируя вопросы, на которые отвечал Гастон. Мы с Кравицем в основном старались им не мешать. В любой семье, даже в такой нелепой, как наша, роли всегда четко распределены. Жаки был любопытным почемучкой, Кравиц – скептиком, Гастон – деревенским мудрецом, преисполненным бесконечного терпения и всегда готового дать правильный ответ. Ну, а я служил им связным.
– Я знавал одного человека, – сказал Жаки, – который зарезал жену электропилой. Он распилил ее на куски, пока она была еще жива.
– Это совсем другое дело.
– Почему?
Кравиц, наверняка прочитавший все книги, написанные на эту тему, объяснил:
– Потому, что тот, кто пилит свою жену на куски, делает это в порыве гнева. В нашем случае никакого гнева нет. Этот тип ни на кого не злится. Он вообще не испытывает никаких известных тебе чувств.
– Тогда почему он это делает?
Гастон даже больше, чем обычно, походил на широкоплечего гуру из калифорнийского ашрама Ошо.
– Ты когда-нибудь видел, как танцуют глухие?
– Что?
– Глухие. Если включить им музыку на очень сильную громкость, они ощутят вибрации пола и смогут двигаться в правильном ритме.
– При чем здесь это?
– Если на одной сцене с ними окажется обычный человек, для него это будет невыносимо. Слишком громко.
– Ты хочешь сказать, он делает это потому, что хочет что-то почувствовать?
– Он делает это потому, что не способен испытывать привычные нам чувства. Он не слышит звуков на нормальной громкости. Ему нужно кое-что значительно громче.
– Но он их мучает.
– Представь себе человека, глухого от рождения, который вдруг находит способ пробить стену окружающей его тишины. Ему открывается, что существует музыка, которую он в состоянии услышать. Он не понимает, что у всех остальных от этой музыки болят уши. И объяснить ему это невозможно. Если ты всю жизнь слышал только тишину, ты никогда не поймешь, что такое адский грохот.
Он умолк, погрузившись в собственные мысли. Шалом прокричал нам из-за стойки, что приготовил свежую шакшуку, и если мы хотим… Мы не хотели.
– Но почему он выбирает именно убийство?
– Я не уверен, что сюда подходит слово «именно». Как правило, такие, как он, начинают с другого: мучают котов, травят птиц, но очень скоро им становится мало.
– Мало чего?
– Мало опасности, мало запретов, мало жестокости. Выбор велик. Им требуется мощный стимулятор, чтобы вызвать хоть какую-то реакцию. Ты же знаешь, есть люди, которые всю жизнь курят траву и полностью счастливы. А есть такие, кто переходит на героин, иначе их ощущения тускнеют.
– Но он ведь должен находить для себя какое-то оправдание. Может, он террорист? Думаю, ХАМАС охотно принял бы его в свои ряды.
– Серийные убийцы, – вставил Кравиц, еще раз доказав, что хорошо усвоил прочитанные книги, – обычно совершают убийства внутри своей этнической группы. Черные убивают черных, белые – белых, азиаты – азиатов.
– Еврей убивает евреев?
– Вполне вероятно.
– А может быть так, что раньше он убивал взрослых, а потом перешел на детей?
– Возможно, но маловероятно, – ответил Гастон. – Эти убийства наверняка имеют сексуальную подоплеку. А в сексе у каждого свои выраженные предпочтения.
– Он умен?
– Умен, педантичен, расчетлив. Из тех, кто раскладывает трусы в шкафу по цвету.
– Если он умен, неужели он не понимает, что он законченный извращенец?
– Даже если понимает, ему это ни к чему. Это для нас он извращенец. Но у него мозги устроены по-другому.
Мы просидели за столом еще около часа, снова и снова пытаясь сложить детали пазла в цельную картинку, но безуспешно. Я рассказал им о возможной связи убийцы с ассоциацией помощи матерям-одиночкам, и Кравица слегка задело, что он не додумался до этого первым. В этом один из недостатков работы