– Не знал, что ты куришь.
– Четыре года не притрагивался к сигарете.
С окурком в зубах он вытащил снимки из проявочной машины и укрепил на негатоскопе. Даже мой неопытный глаз распознал хрупкие запястья детских ручек.
– Принеси мне атлас со стола.
– В путешествие собрался?
– Идиот, медицинский атлас! Это толстая книга с иллюстрациями. Авторы – Грейлих и Пайл, два рентгенолога.
Через минуту я нашел книгу в светлом переплете с огромным количеством фотографий, представлявших собой рентгеновские снимки рук разных размеров.
– Из этой книги ты узнаешь, сколько лет было девочкам на момент гибели?
– Да.
– Каким образом?
Он окинул меня удивленным взглядом. Обычно я мало интересовался его методами, концентрируясь на результатах.
– Ты что, не доверяешь мне?
– Я хочу знать, какова величина погрешности.
– Очень незначительная.
– Ты уверен?
– У новорожденных младенцев ладошки большей частью состоят из хрящей. С возрастом хрящевые ткани превращаются в костные.
– И когда этот процесс заканчивается?
– Примерно лет в девятнадцать. До тех пор возраст можно вычислить по количеству костной ткани. Хрящ на рентгеновском снимке не виден, поэтому сделать расчет легко. Существует еще один метод, основанный на окостенении черепа, но он менее точен.
Он достал из кармана халата циркуль и карандаш и сделал на снимках замеры. Потом подошел к книге и начал ее листать, пока не нашел соответствующую фотографию.
– Им обеим было по одиннадцать лет, – не глядя на меня, сказал он.
– Ровно одиннадцать?
– Что значит – ровно? Им было по одиннадцать лет.
Он взял стул и сел напротив меня:
– Выходит, твоя теория – это не просто теория.
– Да.
– Почему это так важно?
– Я был обязан удостовериться. Теперь, когда ты подтвердил, что он по два года держал их у себя, я впервые получил доказательство того, что девочка еще жива. Мало того, я точно знаю, когда он похитит следующую жертву. Все это косвенные улики, но пока и их хватит, чтобы получить у судьи ордер.
– То есть ты оказал услугу Кравицу.
– Как обычно. Он, конечно, воротил нос от этого дела как от безнадежного, но в действительности хотел, чтобы я им занялся.
– Когда ты ему расскажешь?
– Еще не решил.
– А что собираешься делать дальше?
– Прежде всего верну останки на место, пока на кладбище не появились посетители.
– Ты мне не ответил.
– Я знаю.
Мы снова упаковали наш жуткий груз и вместе с ним молча прошествовали мимо Агари и Жаки. По нашим лицам они поняли, что лучше не задавать лишних вопросов. Я погрузил черные мешки в машину, а доктор Гиснер, мгновение поколебавшись, сделал нечто совсем для него не характерное: подошел к Агари, взял ее за руку и долго не отпускал. Затем развернулся и, не говоря ни слова, исчез внутри здания. Она растерянно смотрела на меня, ожидая объяснений.
– Обеим мертвым девочкам было по одиннадцать лет.
– Не понимаю…
– Как и твоя дочь, они были похищены десятого августа, когда им было по девять.
Жаки сообразил первым. «О господи, значит, это правда!» – тихо пробормотал он и уселся на асфальт. Агарь переводила взгляд с него на меня, с меня на землю, потом снова на меня, пока до меня не дошло, что я должен произнести эти ужасные слова вслух, иначе она ни за что не примет жестокую правду.
– Он похищает их десятого августа, два года держит у себя живыми, потом убивает – и так же десятого августа два года спустя добывает себе новую девочку.
– Поэтому ты говорил про два дня?
– Да.
– Какое сегодня число?
– Два часа назад наступило девятое августа.
– То есть это завтра?
– Да.
Стало очень тихо. Минуту или две висела полная, кошмарная тишина, а затем Агарь прорвало. Рыдания поднялись ей в горло откуда-то из живота и выплеснулись на нас извержением вулкана.
– Доченька! Я хочу свою доченьку! Боже, верни мне мою дочку! Верни мне ее! Забери меня, но верни ее!
Не я, а Жаки обнял ее. Он утирал ей слезы и шептал что-то успокоительно-бессмысленное. Он гладил ее по голове, как будто это она была похищенным ребенком, и поддерживал до тех пор, пока у нее не перестали подгибаться ноги. Он принес из скорой одеяло и укутал ее. Он вызвал такси, он усадил ее, дрожащую, в машину. Не я, а Жаки сказал, что отвезет ее домой и вернется, а потом бросил мне ключи от реанимобиля и сел рядом с ней на заднее сиденье. Она опустила голову ему на плечо. Она плакала так, словно ее жизни пришел конец – или, наоборот, наступило начало? По правде говоря, обе вероятности были в равной мере возможны.
Все это сделал Жаки. А я просто стоял и смотрел.
И стоял так еще очень долго.
Поскольку выбора они мне не оставили, я залез в машину и поехал на кладбище. Макс и Мориц ждали меня на крыльце и помогли уложить мешки с костями на тележку. Все происходило в полном молчании. Они уже поняли, что их втянули в какую-то историю, которую вряд ли одобрит главный раввин, и предпочитали как можно меньше вникать в подробности. Меня это устраивало. Ицхака с его полицейской дубинкой поблизости видно не было, но я его уже не боялся. Я зашел в контору к Штейнбергу и застал его в привычной позе, дремлющим в кресле.
– Ты принес кассету?
– Да.
Он подался вперед и протянул руку, в которую я вложил вещественное доказательство его противоправной деятельности.
– Я и так могу позвонить в полицию и рассказать, что вы берете взятки.
– Они тебе не поверят.
– Скорее всего, нет.
19Четверг, 9 августа 2001, утро
Я спал.
Беспробудным сном без сновидений, каким спят только аллигаторы и бортпроводницы. Я в одних трусах лежал, разметавшись, на кровати, с неудобно вывернутыми руками, и отказывался признавать, что вот уже пять минут кто-то звонит мне в дверь.
Когда я смог наконец разлепить глаза, то обнаружил, что зеленые цифры на моем будильнике показывают десять утра. Я спал меньше четырех часов. В дверь продолжали трезвонить. Я обдумал несколько вариантов развития событий, и по меньшей мере в одном из них фигурировала стрельба очередями через глазок. Но я все же натянул шорты и белую футболку и поковылял к гостиной.
За дверью стояли мужчина и женщина, точнее говоря, двое полицейских в форме, включая синие бейсболки на голове и наручники у пояса. Несмотря на прерванный сон, я напомнил себе, что испытываю глубокое уважение к силам правопорядка, особенно если они представлены блондинкой с губами, накрашенными лиловой помадой с блеском, и такой анатомией верхней части туловища, которая полностью исключает необходимость оборудовать автомобиль подушкой безопасности.
– У вас что, руку на звонке свело?
Она заморгала, соображая, что ответить, но напарник ее опередил:
– Ну, Ширман, с тех пор как я видел тебя в последний раз, ты таки набрал пару килограмм.
Его фамилия была Шварцкопф, или Шварцфильд, или что-то еще, начинающееся на «Шварц». Низенький и лысый, он еще в те времена, когда я работал в следственном отделе, помешался на культуризме. Судя по всему, все эти годы он продолжал усердно качаться и теперь выглядел, как надувная игрушка. Когда-то я отказался взять его в ОСПП – особое следственное подразделение полиции, или, в менее официальной версии, особо ссученное подразделение подонков, – которое расследовало двойное убийство в районе Ха-Тиква, и он решил, что я поломал ему карьеру. Истина заключалась в том, что карьеру ему сломало то, что он был злобным придурком. Но в личном деле такое не пишут.
– Чего надо?
Спросонья мой словарь не блещет богатством.
– Тебя срочно вызывает начальник окружного управления.
– Дай ему бог здоровья.
– Давай, пошевеливайся.
Шварцман, вспомнил я имя надувной игрушки. Шварцман.
– Передай ему, что с тех пор, как он меня уволил, я не подчиняюсь его указаниям.
– Предпочитаешь поехать в наручниках?
– Может, попробуешь их на меня надеть?
– Может, и попробую.
– Может, я засуну тебе голову в жопу?
– Поосторожнее, Ширман. Это оскорбление полицейского при исполнении.
– Тебя невозможно оскорбить. Ты такой идиот, что все равно ничего не поймешь.
Губная помада с блеском, растерявшись от такой неприкрытой враждебности, решила вмешаться:
– Кравиц просил тебе передать, что госпожу Гусман тоже вызвали.
Я тянул время. Долго принимал душ, брился, чистил зубы, дважды сменил рубашку. Протест, конечно, вышел жалкий, но он хоть немного примирил меня с собой. Потом я позвонил в контору «Гусман и Гусман» и позвал к телефону Гусмана-старшего. Через минуту он взял трубку.
– Господин Ширман?
– Есть вероятность, что ваша внучка жива.
Он не стал тратить время на «как» и «почему»:
– Что я могу сделать?
– Если меня арестуют, вы будете моим адвокатом. У вас в сейфе лежит мое письмо, в котором перечислены все косяки, которыми полиция отличилась в этом расследовании.
– Когда вы мне его передали?
– Вчера ночью.
– Хорошо.
– Господин Гусман…
– Леон.
– Если я найду ее, передайте своему сыну, что мне не следовало на него кричать. Он ничего не знал.
– Я передам.
Я отказался ехать с ними в патрульной машине и сел за руль своего «Бьюика». По радио рассказывали об очередном теракте, совершенном утром в Иерусалиме. Взрыв в пиццерии «Сбарро», пятнадцать погибших. Пятеро – члены одной семьи, репатрианты из Голландии. Это грубо напомнило мне, что там, снаружи, существует целый мир, которому ничего не ведомо ни о моем расследовании, ни о пропавших девочках. Начальник управления ждал нас в полицейском участке на улице Дизенгоф. По старой привычке я припарковал машину у тротуара, на стоянке не очень джентльменского клуба людей в синих мундирах.
Едва зайдя в участок, Шварцман пробормотал, что его ждут дела, и испарился. Очевидно, на совещание больших мальчиков его не пригласили. Губная помада вела меня по коридорам, и, судя по реакции встреченных полицейских, не только я обратил внимание на ее выдающиеся достоинства. По пути она успела рассказать мне, что ее зовут Мири, что она переехала в Тель-Авив из Иерусалима, чтобы стать следователем, закончила факультет криминологии со средней оценкой 9,4, хотя ее родители и бойфренд настаивали, чтобы она изучала бухгалтерский учет. Я из вежливости спросил, не училась ли она у Гастона, и она ответила, что да, добавив, что он очень милый и однажды она списала у него на экзамене. Если бы коридор был чуть длиннее, я бы наверняка узнал еще много интересного о ее жизни. Я думал, что мы идем в кабинет начальника управления, но она привела меня к комнате для совещаний, распахнула дверь и с вежливос