— А вы, Елизавета, тоже думаете так потому, что любите?
— Да, я люблю! — воскликнула принцесса, резким движением бросаясь в объятия Екатерины и пряча свое раскрасневшееся личико на ее груди. — Да, я люблю, люблю так же, как любил мой отец: не обращая внимания на ранг, на права рождения, а лишь глубоко сознавая, что мой возлюбленный равен мне по благородству мысли, по аристократизму духа и глубоко превосходит меня во всех тех великих и прекрасных свойствах, которые должны украшать собой каждого мужчину и которые встречаются у очень-очень немногих! Так судите же, королева, может ли сделать меня счастливой этот указ? Ведь тот, кого я люблю, — не королевич, не владетельный князь…
— Бедная Елизавета! — сказала королева, сердечно обнимая девушку.
— А почему вы сожалеете обо мне, когда в вашей власти сделать меня счастливой? — настойчиво спросила Елизавета. — Ведь именно вам удалось уговорить короля снять с меня пятно позора! Так почему вам не попытаться уговорить его отменить тот самый пункт, который заключает в себе приговор свободе моего сердца.
Екатерина вздохнув покачала головой и грустно сказала:
— О нет, мое могущество не простирается так далеко!… Ах, Елизавета, почему у вас нет доверия ко мне, почему вы прежде не признались мне, что в вашем сердечке таится любовь, противоречащая этому указу? Почему вы не признались вашему другу в этой опасной тайне?
— Именно потому, что она так опасна, я и промолчала! И потому-то я и не называю имени моего возлюбленного. Благодаря мне, королева, вы не должны стать по отношению к вашему супругу государственной преступницей, потому что вам ведь хорошо известно, что король за сокрытие от него малейшей тайны казнит обвинением в государственной измене. Нет, королева, пусть я буду преступницей, но вам не следует быть моей сообщницей. Ах, ведь всегда крайне опасно быть поверенной подобных тайн! Вы можете видеть это на примере Джона Гейвуда. Он один был моим поверенным и он предал меня. Я сама дала ему оружие против себя, и он обратил это оружие во вред мне.
— Нет, нет, — подумав, сказала Екатерина, — Джон Гейвуд честен и надежен, он не способен на предательство!
— Он предал меня! — ожесточенно воскликнула Елизавета. — Он один знал, что я люблю и что мой возлюбленный — человек хотя и благородного, но не королевского рода. И он был тем, кто, как вы сами говорите, уговорил короля включить параграф о моем бракосочетании в акт о престолонаследии.
— Он сделал это, без сомнения, для того, чтобы спасти вас от роковой ошибки сердца!
— Нет! Гейвуд испугался опасных последствий сообщничества и захотел отделаться от этой опасности за счет моего сердца и счастья. Но вы, Екатерина, — благородная, великая и сильная женщина, вы не способны на подобную мелкую игру, на такие подлые, мелочные соображения! Так помогите же мне, будьте моей спасительницей и покровительницей! В силу той клятвы, которой мы обещали взаимную поддержку и помощь, на основании того рукопожатия, которым мы ее скрепили, я молю у вас помощи и защиты! О Екатерина, дайте мне гордое и блаженное счастье иметь возможность силой моего желания сделать когда-нибудь потом великим и могущественным того, кого я люблю! Дайте мне опьяняющую радость иметь возможность собственноручно вручить его честолюбию могущество и власть, даже корону! О Екатерина, я на коленях заклинаю вас! Помогите мне уничтожить этот отвратительный указ, который хочет связать мое сердце и право свободного выбора!
В пламенном возбуждении Елизавета бросилась на колени пред королевой и умоляюще простерла к ней руки.
Екатерина улыбаясь склонилась к ней, подняла ее и сказала:
— Мечтательница! Бедная юная фантазерка! Кто знает, будете ли вы благодарить меня в один прекрасный день, если я последую вашему желанию, и не проклянете ли вы сами того часа, который, быть может, принесет вам вместо желанного счастья лишь разочарование и несчастье!
— А если бы даже и так? — энергично воскликнула Елизавета. — Все-таки лучше вынести лично выбранное несчастье, чем быть обреченной навязанному счастью. Скажите, Екатерина: обещаете ли вы мне свою помощь? Хотите ли вы сделать все, чтобы уговорить короля отменить этот проклятый параграф? Если вы не сделаете этого, то, клянусь вам душой моей матери, я не подчинюсь указу, я торжественно и публично откажусь от всех прерогатив, которые мне в нем предоставляются, я…
— Вы — милый, глупый ребенок, — перебила ее Екатерина, — ребенок, который в детской заносчивости готов дерзнуть схватиться за небесные молнии и взять взаймы у самого Зевса его громовые стрелы! О, вы так юны и неопытны, что не знаете еще, насколько мало внимания обращает судьба на наш ропот и с каким упорством, презирая стремления и сопротивление, она ведет нас своими, а не нами намеченными путями. Вам еще придется узнать это на личном опыте, бедный ребенок!
— Но я не хочу! — воскликнула Елизавета, топая ногой о пол с детским гневом. — Я не хочу постоянно и на вечные времена оставаться жертвенным агнцем чужой воли! И даже самой судьбе не сделать меня своей рабыней!
— Ну, мы еще увидим это, — улыбаясь сказала Екатерина. — Попытаемся по крайней мере на этот раз пойти против судьбы, и я помогу вам, насколько это будет в моих силах.
— А за это я буду любить вас, как мать и сестру, — воскликнула Елизавета, горячо и сердечно обнимая Екатерину. — Да, я буду любить вас за это и молить Господа, чтобы Он дал мне когда-нибудь возможность доказать вам на деле свою благодарность и вознаградить вас за вашу доброту и великодушие!
IIIИНТРИГИ
С некоторого времени боли в ногах короля значительно усилились, и, несмотря на бешенство и возмущение, он принужден был оставаться пленником своего колесного стула. Поэтому было вполне естественно, что Генрих пребывал в мрачном и недовольном настроении духа и что молнии его гнева ниспадали на всех, кто имел печальное преимущество оставаться в его окружении. Страдания не только не смягчили его нрава, а лишь усиливали природную необузданность, и зачастую по всем залам Уайтгольского дворца раздавались гневное рычание короля и громкая ругань, которая не щадила никого и не обращала внимания ни на ранг, ни на положение.
Граф Дуглас, Гардинер и Райотчесли отлично умели использовать злобное настроение короля в свою пользу и доставить страдающему королю хоть небольшое удовлетворение — удовлетворение заставлять страдать и других.
Никогда еще в Англии не видали столько костров, как в эти дни болезни короля; никогда еще тюрьмы не были так переполнены, никогда еще не проливалось столько крови, сколько проливалось ее теперь, при короле Генрихе!
Но всего этого было еще слишком мало, чтобы удовлетворить короля, его друзей, советников и духовника. Оставались еще два могущественных столпа протестанства, опрокинуть которые еще предстояло Гардинеру и Райотчесли. Этими столпами были королева и архиепископ Кранмер. Оставались еще два могущественных и ненавистных врага, которых следовало победить Сеймурам: это были герцог Норфольк и его сын Сэррей.
Но всевозможные партии, представители которых осаждали нашептыванием королевские уши, были в то же время в самом фантастическом и непримиримом противоречии друг с другом и только и домогались того, чтобы вытеснить других из доверия и милости короля.
Папистская партия Гардинера и графа Дугласа напрягла все усилия к тому, чтобы лишить королевского благословения Сеймуров, те же, в свою очередь, лезли из кожи, чтобы поддержать власть расположенной к ним молодой королевы и поразить папистов в лице одного из самых их влиятельных вожаков — герцога Норфолька.
Одна партия находила доступ к королевским ушам посредством королевы, другая — посредством его фаворита, графа Дугласа.
Никогда еще король не был милостивее и благосклоннее к королеве и никогда еще он до такой степени не нуждался в графе Дугласе, как в эти дни болезни и телесных страданий.
Но была еще и третья партия, которая занимала значительную часть королевского благоволения и обладала могуществом, внушавшим тем больше опасений, что оно использовалось совершенно независимо и вне каких-либо посторонних влияний.
Это был Джон Гейвуд, королевский шут и эпиграммист, которого боялся целый двор.
Только один человек мог иметь влияние на него: Джон Гейвуд был другом королевы. Благодаря этому казалось, что в данный момент «еретическая» партия, главой которой считали королеву, преобладала в влиянии при дворе, и совершенно понятно, что паписты питали к королеве пламенную ненависть, и вполне естественно, что они неутомимо сплетали все новые и новые сети и планы, которые должны были погубить ее и лишить короны.
Но Екатерина слишком хорошо знала об опасности, угрожавшей ей, и была настороже. Она следила за каждым своим взглядом, взвешивала каждое слово, и сам Гардинер или Дуглас не могли бы придирчивее оценивать каждый день и каждый шаг королевы, чем это делала она сама. Она видела меч, ежедневно нависавший над ее головой, но, благодаря своему уму и рассудительности, благодаря постоянной тщательной осмотрительности и хитрости ее друга Гейвуда, ей удавалось пока еще предупреждать падение этого меча.
Со времени прогулки верхом в лес Екатерина никогда более не говорила с Томасом Сеймуром, потому что отлично знала, что, куда бы ни направила она свои стопы, за ней неминуемо последует шпион, что в любом укромном уголке она могла быть подслушана любопытным ухом и что сказанные ею слова повторят там, откуда на нее низвергнется смертный приговор. Поэтому она отказалась от счастливой возможности встречаться с своим возлюбленным иначе, как в присутствии свидетелей, и разговаривала с ним только во всеуслышание пред всем двором.
Да и к чему нужны были ей тайные свидания? Ведь она могла видеть его и впивать радость и надежду при виде его гордой, прекрасной фигуры! Ведь он мог, несмотря ни на что, быть с нею рядом и она имела возможность прислушиваться к музыке его голоса!
Екатерина, двадцативосьмилетняя женщина, сохранила в себе невинность и мечтательность молодой четырнадцатилетней девушки. Томас Сеймур был ее первой любовью, и она любила его той стыдливой, полной невинности страстью, которая свойственна первой любви. Поэтому ей было совершенно достаточно видеть Сеймура, быть около него, знать, что он любит ее, что он верен ей, что ей принадлежат все его помыслы и желания, как ему — ее!