нужно проявлять терпимость и не навязывать веру как бремя, а, наоборот, силою убеждения даровать ее как благодеяние!
— Итак, вы не считаете этих обвиняемых преступниками, достойными смертной казни? — спросил Генрих с деланным спокойствием.
— Нет, мой супруг! Я считаю их бедными, заблудшими людьми, ищущими праведного пути, по которому они желали бы идти, — твердо сказала Екатерина.
— Довольно! — воскликнул король, после чего знаком подозвал к себе Гардинера и, опираясь на его руку, прошел по комнате несколько шагов. — Не будем больше говорить об этих вещах, они слишком серьезны для того, чтобы обсуждать их в присутствии нашей юной, жизнерадостной супруги. Сердце женщины всегда склонно к прощению и милосердию. Об этом вы должны были подумать, Гардинер, и не возбуждать разговора о подобных вещах в присутствии королевы!
— Ваше величество, это — час, назначенный вами для обсуждения подобных дел!
— Это — назначенный час? — живо воскликнул король. — В таком случае мы неправы, что отвлеклись от серьезных занятий, и вы простите меня, королева, если я попрошу вас оставить меня с архиепископом наедине. Государственные дела нельзя откладывать!
Он предложил Екатерине руку и проводил ее до дверей, передвигаясь с усилием, но сохраняя на устах ласковую улыбку.
Когда она остановилась, вопросительно и ласково засматриваясь в его глаза и как бы желая спросить о чем-то, он сделал нетерпеливое движение и нахмурил лоб, после чего поспешно сказал:
— Уже поздно, и у нас государственные дела.
Екатерина не решилась заговорить; она молча поклонилась и вышла из комнаты.
Король злобно и мрачно посмотрел ей вслед, а затем обратился к Гардинеру:
— Ну? Что вы думаете относительно королевы?
— Я думаю, — ответил Гардинер медленно, как бы отчеканивая каждое слово и желая, чтобы оно врезалось в впечатлительную душу короля, — я думаю, что она не считает преступниками тех, которые называют исчадием ада святую книгу, написанную вами, ваше величество; кроме того она относится с симпатией к еретикам, не желающим признавать ваше главенство над церковью!
— Клянусь Пресвятой Богородицей, Екатерина сама была бы единомышленницей моих врагов, если бы не была моей супругой! — воскликнул король, возбужденный гневом, который начинал клокотать в нем подобно лаве в вулкане.
— Она и теперь — их единомышленница, несмотря на то, что она — ваша супруга! Она полагает, что ее высокое положение ограждает ее от вашего справедливого гнева и делает ее неприкосновенной, а потому она делает и говорит такие вещи, которые для всякого другого человека считались бы гнуснейшей государственной изменой!
— Что же она делает и говорит? — воскликнул король. — Говорите мне все без утайки, ваше высокопреосвященство! Полагаю, что мне, как ее супругу, надлежит знать все, что делает и говорит Екатерина!
— Ваше величество, королева — не только тайная покровительница еретиков и реформаторов, но и сообщница их. Она с рвением прислушивается к словам лжеучителей и допускает в свои покои этих Богом проклятых проповедников, чтобы слушать их фанатические сатанинские речи. Она отзывается об этих еретиках, как о христианах и истинно верующих; Лютера она считает светочем, посланным в мир Самим Богом, дабы он светом правды и любви озарил тьму и неправду церкви. И это того самого Лютера, ваше величество, который дерзнул писать вам оскорбительные, гнусные письма, грубым способом издеваться над вашей мудростью и вашим королевским величием!
— Екатерина — еретичка, это ясно! — крикнул король. Вулкан созрел, и кипящая лава готова была прорваться каждую минуту. — Она — еретичка, это очевидно! — повторил король. — А мы ведь поклялись истреблять в нашей стране всех богоотступников!
— Королева отлично знает, что застрахована от гнева вашего величества, — заметил Гардинер, пожав плечами. — Она кичится тем, что она — королева и что в сердце ее величественного супруга чувство любви сильнее веры!
— Никто не должен считать себя застрахованным от моего гнева и никто не должен кичиться уверенностью, основанной на моей любви! Она — гордая, самонадеянная женщина! — воскликнул Генрих, бросая взгляд на шахматную доску, и воспоминание о проигранной партии еще более возбудило его злобу. — Она дерзает противоречить нам и иметь волю иную, кроме нашей. Клянусь Пресвятой Богородицей, мы попытаемся сломить ее упорство и заставить согнуть гордую голову пред нашей волей. Я докажу всему миру, что Генрих Восьмой, король Англии, по-прежнему непоколебим и неподкупен! Я докажу еретикам, что я — воистину защитник и покровитель религии и веры в моем государстве, что никто не стоит на такой высоте, которая была бы недосягаема для моего гнева, и что нет человека, чьей головы не мог бы коснуться карающий меч справедливости. Королева — еретичка. Но мы поклялись истреблять еретиков и огнем и мечом и будем верны нашей клятве.
— Да ниспошлет Господь на вас благословение и увенчает вас славою; а церковь будет вас прославлять за это, как славного пастыря и своего главу.
— Быть по сему! — сказал Генрих, после чего быстрыми, почти юношескими шагами поспешил к своему письменному столу и торопливо написал несколько строк.
Гардинер стоял посреди комнаты, сложив руки, а его уста шептали молитву, между тем как его пламенный взор, казалось, стремился проникнуть в душу короля.
— Вот бумага, ваше высокопреосвященство, — сказал Генрих, — возьмите ее и сделайте все необходимое. Это — приказ об аресте, и, раньше чем наступит ночь, королева должна быть заключена в тюрьму!
— Поистине вашими устами глаголет Сам Бог! — воскликнул Гардинер, принимая бумагу. — Ангелы на небесах поют вам аллилуйю и с умилением смотрят на героя, который победил свое собственное сердце, чтобы быть угодным Богу и церкви!
— Поспешите! — торопливо сказал король. — Все должно быть сделано в несколько часов. Передайте эту бумагу графу Дугласу с тем, чтобы он отнес ее к лорд-лейтенанту тюремного замка и чтобы тот сам пожаловал сюда с необходимым конвоем. Эта женщина — королева, и я хочу даже в преступнице чтить ее королевский сан. Ее должен доставить в тюрьму лорд-лейтенант, чтобы никто ничего не подозревал до решительного момента. Ее друзья вздумали бы, пожалуй, просить моей милости; а я ненавижу эти вопли и слезы. Идите! Я утомлен и нуждаюсь в отдыхе и сне. Я совершил, как вы говорите, богоугодное дело; быть может, в награду за то Господь пошлет мне подкрепляющий сон, в котором я так нуждаюсь и которого я тщетно жду!
Король откинул полог своего ложа и, поддерживаемый Гардинером, лег на мягкие подушки.
Гардинер задернул полог и сунул роковую бумагу в карман, так как оставлять ее в руках было бы весьма опасно: чей-нибудь любопытный взор мог остановиться на ней и угадать ее содержание, или же какой-нибудь дерзкий друг королевы мог вырвать ее у него из рук, передать и предостеречь ее. Нет, так лучше, в кармане никто не найдет и не заметит бумаги.
Спрятав таким образом драгоценный документ в глубоких складках своей одежды, Гардинер поспешно вышел из комнаты, для того чтобы поделиться с графом Дугласом вестью об успешных результатах своих трудов.
Уходя он ни разу не оглянулся назад. А между тем, если бы он сделал это, то кинулся бы обратно в комнату подобно тигру, бросающемуся на свою добычу, или ястребу, кидающемуся на голубя. Как раз на том месте, где стоял Гардинер, когда прятал в карман приказ короля об аресте королевы, лежал на полу белый лист бумаги.
Увы, даже ряса священнослужителя не всегда достаточно надежна для опасных тайн, и даже карман архиепископа бывает иногда дырявым.
Гардинер уходил с гордым сознанием, что хранит в кармане приказ об аресте, а между тем роковая бумага осталась лежать на полу посреди королевского покоя.
Кто поднимет ее? Кто сделается соучастником ужасной тайны? Кто узнает о судьбе королевы, впавшей в немилость короля и осужденной на заключение в темницу?
Все было тихо в королевском покое. Ничто не шевелилось, даже тяжелый камчатный полог королевского ложа.
Ах, король должен был бы быть благодарен своей супруге. Досада за проигранную партию в шахматы и гнев, вызванный еретическими воззрениями королевы, возбудили и утомили его настолько, что он действительно уснул крепким сном.
Бумага продолжала лежать на полу.
Вдруг дверь тихо приоткрылась. Кто это осмелился входить в покои короля без доклада и без зова?
Только три человека имели право на то: королева, принцесса Елизавета и Джон Гейвуд, королевский шут. Кто из троих вошел теперь?
То была принцесса Елизавета, явившаяся, чтобы приветствовать своего короля-отца. Она всегда пред обедом находила его в этой комнате, и изумилась, что его не было на этот раз. С удивлением оглядывая комнату, она вдруг заметила бумагу на полу; она подняла ее и стала разглядывать с детским любопытством. Что могло содержаться в этом документе? Очевидно, ничего таинственного, в противном случае бумага не лежала бы на полу.
Принцесса развернула ее и прочитала, и тотчас же ужас и отчаяние отразились на ее прекрасном лице, а с ее уст сорвался легкий возглас. Но Елизавета была сильна душой; неожиданность и ужас не затуманили ее ясного взора и ума. Королева была в опасности; ей грозило заключение. Принцесса узнала это из бумаги. Но нельзя было предаваться смятению, нужно было действовать, нужно было предостеречь королеву.
Елизавета спрятала бумагу у себя на груди и легкими шагами вышла из комнаты.
С раскрасневшимся лицом и горящими глазами она вошла к королеве и в страстном порыве кинулась в ее объятия.
— Екатерина, моя королева и мать! — сказала она. — Мы поклялись защищать друг друга в опасности! Судьба милостива ко мне и дала мне сегодня случай исполнить мою клятву. Возьмите эту бумагу и прочтите ее! Это — приказ о вашем аресте, собственноручно написанный королем. Когда прочтете, обсудим, что предпринять, чтобы предотвратить грозящую опасность.
— Приказ об аресте? — содрогнулась королева. — Это — то же, что смертный приговор! Кто раз перешагнул порог ужасной тюрьмы, тот навсегда будет погребен в ней, будь то даже королева! О Боже, ужасно умереть, когда ты так молода и кровь горит в жилах!… Принцесса, вы понимаете, умереть, когда в будущем еще столько надежд, столько заманчивых желаний?! Спуститься в мрачную тюрьму, а потом в могилу в то время, когда жизнь манит тебя на тысячу ладов и в сердце едва лишь пробудилась весна?