Г-ну Э. Коппу, торг. и рыбопром., Фагюрэйри.
С чувством глубокой скорби и сильной печали Вам сообщается, что Ваше акулопромышленное судно, «Фагюрэйри», затонуло прошлой ночью, со всем экипажем, во время северного бурана, бушевавшего трое суток. Корабль разбился у Сегюльнесских скал. О сём свидетельствует Йоун Йоух., фермер, с Сегюльнеса, вчера, т. е. 18-го сего месяца. Мы шлем наши искренние соболезнования Вам, а равно и родственникам. Погибло много хороших людей.
От им. хреппоправителя, Сиггейра Стефаунссона, хутор Сугробная река, Пастора Сугробной косы (нерукополож.) и пасторского помощника г-на М. Херманссона
– Сигюрлаус Фридрикссон, хутор Нижний Обвал.
Сегюльфьорд.
Торговец посмотрел на Лужицу, в которой тихонько покачивались под солнечно-ясным снегопадным ветерком суда его коллеги. Он глядел на них и не видел из-за прибоя мыслей. Нижние волоски в его усах колебались от дыхания: он, сам того не заметив, начал дышать через рот. Не заметил он и того, что пульс перебежал из его руки в письмо, и оно подрагивало в такт перед его обтянутым жилеткой брюхом. Тут он поднял глаза на полку, где на своем месте стояла бутылка: бутылка бреннивина, аварийная бутылка. Он разорен? Всю его державу «на скалу нанесло»? Его удачу и достаток разбило в щепки сегюльнесским прибоем? Сколько стоит такой корабль? Какова сумма страховки? И капитан Свальбард – погиб? Свальбард старшой… Надёжа и опора всей торговли Коппа! «Сильный человек в моей жизни, – подумал Копп, – ее хранитель на суше и на море». Как такой человек мог погибнуть? Копп увидел перед собой его лицо, обветренные скулы… В его сознании они были как истертые суставы перил на блистательной лестнице в прихожей мироздания, которые целую вечность должны были быть несокрушимы! А этот изнуренный, но пышущий жизнью взгляд прищуренных глаз… и это рукопожатие, которого он сам – бумажная душонка – был недостоин. Эта морская лапища, эта клешня, этот широкий короткий плавник – пожать его было все равно что обменяться рукопожатиями с акулой. При этой мысли торговец притянул к себе свою руку – домашне-белую, сливочно-жирную, девичье-мягкотелую – и протер глаза.
Свальбард Йоуханссон. Такое имя просто не могло пойти на дно, наверняка оно еще где-нибудь всплывет, может, он жив… Нет, сейчас акулопромышленник вживую увидел перед собой, как голова и одна рука шкипера выныривают из пучины – снова и снова, и тотчас исчезают в ней вновь – снова и снова, пока со скалы в волны прибоя не падает свежесломанная большая мачта – чудовищное падение – и навстречу ей волна швыряет человека с прищуренными глазами, и когда они сталкиваются – старшой и мачта – удар получается сильный. Такой человек мог погибнуть только так. Неприятель поразил его алебардой[43], ибо подобных героев можно одолеть лишь их же собственным оружием.
«Фагюрэйри» не пошел ко дну. Он разбился о скалы.
Копп положил письмо на стол и вновь заметил сидящего на полу карапуза. Гест поднял на него глазенки, их взгляды встретились, мальчик улыбнулся, поднялся, держась за ляжку своего папы-торговца и победоносно поднял левую руку: в ней был шнурок, свисающий из детского кулачка, – черный, потрепанный – словно зловещий символ лопнувшего постромка, оборвавшейся жизни, перетершейся нити, да что он знал…
– Гетт из бати́нька вынуль!
Торговец поморщился и издал стон, а потом уселся на кресле поудобнее и взял мальчика на руки – этот мячик весом в фунт. И тотчас вспомнил: да, ведь его отец, Эйлив, конечно, тоже был в экипаже «Фагюрэйри».
– Гетт заснюрует!
Усач крепко вцепился в мальчугана и прижал к себе. А потом прижал еще сильнее. Тяжелое большое купеческое сердце отмеряло свои бронзовые удары рядом с карликовыми часиками, тикавшими в груди у мальчика. А потом торговец начал плакать чуть запинающимся, издалека нахлынувшим плачем, тяжковздоховым и густослезным. Мальчик некоторое время оставлял это без внимания, просто нежился в толстых руках отца, который все продолжал прерывисто всхлипывать с тяжелыми вздохами, а затем отодвинулся от навощенной бороды и груди и изобразил на лице преуморительное выражение убеждения:
– Уфпакося, Купакапа. Гетт посинить батинок. Гетт халёсий.
Книга 2В скитании и с китами
Глава 1Сын троих отцов
В безветренном фьорде стучат молотки. Что в мире может быть прекраснее! Кто-то решил крепко приколотить к этим местам свою жизнь! Кто-то в них верит! На белых досках сверкает солнце; чайка села на рыбежирный блик на лужице; со всех склонов заблеяло лето.
У всех жеребячья радость.
Здесь кипит работа – строят сцену. Сцену мечтаний, сцену горестей. Здесь в последующие десятилетия будут проходить ежедневные постановки, каждый день новая пьеса, и все на одну тему: бурное сосуществование моря и человека. Зрители – семь гор вокруг фьорда – самые терпеливые в мире зрители, а небеса то поднимают, то опускают свой занавес.
Словом, здесь строят причал: первый коротенький причальчик в истории Сегюльфьорда. Прямо перед церковью, на внутренней стороне Сугробной косы. От дверей церкви до досок причала можно протянуть красную ковровую дорожку, – словно сам Господь задумал эту пристань, чтоб снизойти на нее, если ему вдруг придет в голову самому отслужить мессу в самом северном своем приходе.
А если серьезно, сюда приехал пастор с наметанным глазом.
«Гекла» – корабль, курсирующий вдоль побережья Исландии, вывалил из себя бревна и доски посреди Затона, а затем их сплавили на берег: тяжеленные столбы для причала выстроились там, словно колонны будущего святилища, а затем между ними положили поперечные балки, так что вышел мост (к которому сейчас прибивали половицы), ибо всякий причал – это мост между сушей и морем, точно так же, как всякая сцена – мост между жизнью, сидящей в зале, и смертью в глубине темных кулис.
А на новой сцене стучат молотки – барабаны новых времен. Главный среди плотников – усач Йоун Антонссон с Мьяльтэйри, наиуравновешеннейший человек, какими обычно бывают плотники – или становятся такими от многолетнего взаимодействия с деревом жизни. У него под началом стучат молотками трое мальчишек из пасторского дома, двое работяг от Кристмюнда из Лощины и старый Лауси с Обвала.
На берегу стоят трое пророков и наблюдают издалека: Сакариас, Йоунас и Йеремиас, – словно Господень надзор. В этом хреппе молотка не брали в руки целых пятнадцать лет, с тех самых пор как построили церковь, и эту ситуацию давно пора было исправить. Может быть, к этому причалу в Сегюльфьорде наконец подплывет завтрашний день?
– Если он придет завтра, значит, он придет сегодня, потому что сегодня – это вчера, – произнес Сакариас, но тут же осекся, будто сам запутался в собственной теории.
В последнее время он взял моду, выходя из дому, заворачиваться в льняную простынь, из-за чего приобретал весьма любопытный вид на фоне остальной вязанопорточной команды.
– От этого будет только содом окаянный, – пробурчал Йеремиас: в этой троице он был главным пессимистом. – Какому человеку в здравом уме захочется, чтоб к нему корабли прямо на тун заходили?
– Деревянный пирс, фи, – фыркнул Йоунас. – Это все равно что северный шторм на понюшку табака пригласить!
– По-моему, его зовут Ауртни, – разинул рот Сакариас. – Пастор Ауртни.
Они выстроились, словно трое худощавых парней на фото рок-группы более поздних времен, а между ними было расстояние метра в два. Так что они не слышали друг друга. Они никогда и не разговаривали друг с другом, хотя порой говорили все одновременно, а их рассказы постоянно напрягали нервную систему их домашних, потому что, как и подобает настоящим евангелистам, они постоянно рассказывали каждый свою версию одного и того же события.
Вскоре пришел новый пастор – преподобный Ауртни, молодой темноволосый человек с ухоженными усами, и увел пророков, потому что дома пришло время обеда. Он пока еще не выучил, как обращаться с этими стариками, а они неохотно следовали его приглашениям: к такой энергичности они пока что не привыкли. В конце концов он принялся понукать их и подгонять, как овец, всплескивая руками, и люди веселились, наблюдая, как он загоняет домой авторов Ветхого завета.
Лауси взял мальчика с собой на Косу – молчаливого печального мальчика, который не проронил ни слова с тех пор, как прибыл к ним перед самой Пасхой. Все же здесь, на другом берегу фьорда, двенадцатилетний Гест немного приободрился, ведь здесь что-то происходило, и он мог послоняться по бортам, поглядеть на строительство, помочь выпрямить гнутые гвозди, и был безумно рад, что вырвался с хутора – этого зубодробительно скучного, тупого, грязного хутора, полного молчаливых, вечно вяжущих женщин, вони и придурочных детей. С ними приехала собачка Юнона, которая шарилась по взморью в компании местных псов.
– Ты же слышал о Святой Троице, Гест. Это Отец, Сын и Святой Дух.
Плотник хотел разъяснить Гесту существование троицы пророков и завершил свою реплику этой крупицей богословия. Гест Эйливссон молчал, но продолжал стоять над Лауси – своим самым новым отцом, словно собака – перед хозяином (раз уж собачка Юнона от них усвистала), но лицо у него было совершенно безрадостное, неподвижное. Это было видно за версту: он все еще не мог оправиться от удара, каким оказалось для него возвращение в родной фьорд, вероятно, имевший над его душой какую-то власть (ему так сказали в свое время), и для него этот фьорд был огромным студеным углом, куда ставят провинившихся детей, – по сравнению с десятилетием, проведенным в деревянном дворце у Купакапы и Маллы-мамы. По ней он тосковал так, что у него буквально ныло в груди: по этому мягкому телу, по ласковому голосу и всему, что прилагалось к ним. Но он продолжал стоять и выслушивать этого чудаковатого мужика, который теперь взял его к себе и только и знал, что вещать о его «вечном»