Пастор Ауртни использовал свои связи в кофейнях «внизу» (так здесь иногда называли столицу), и ему удалось выхлопотать из казны средства для постройки причала. И тут выяснилось, что лучшее место для причала было напротив церкви: посредине косы на внутреннем берегу фьорда. Причал как раз и привиделся ему там – он увидел его с крыльца по окончании мессы, когда провожал взглядом сегюльнесцев, идущих на взморье к своему шестивесельнику. А через год было возведено и само сооружение – именно на том месте, где он его предвидел.
Глава 3Ось фьорда и новый год природы
Потом, когда пастор стоял один на дне Сугробнокосской ложбины, высоко над поселком, – длинный одинокий юноша, вышедший на полночную прогулку в день первого с момента постройки причала летнего солнцестояния, – тогда он увидел все как есть: что здесь он, сам того не подозревая, проявил некую гениальность в планировке. Эта мысль явилась ему тогда, на пороге церкви после службы, словно бог иного рода. Ведь здесь, на прямой, проведенной по середине фьорда, были: солнце, церковь и причал. Первое, полуночно-красное, стояло на поверхности моря на севере, идеально располагаясь на одной линии с церковной колокольней и причалом-коротышкой, так как тень от церкви прочерчивала расстояние от солнца до самого конца причала. Все это вместе образовывало одну красивую ось фьорда от севера к югу: от солнечной ладьи через церковный корабль до рыбачьей лодки.
Тут пастору Ауртни вдруг вспомнился рассказ, который он слышал в конторе ландсфогта в Рейкьявике, где он одно время работал секретарем, ведь его почерк славился красотой и четкостью. Датский чиновник, поживший в великом Париже, на все лады расхваливал ландсфогту размеры и многолюдность этого города. «Каждый дом там – как скала в ущелье Альманнагьяу[49], и жильцов в нем не счесть. А в городе таких насчитывается десять тысяч!» А чтоб как-то упорядочить такое безобразие, в городе проложили из конца в конец широкие проспекты-оси, с юга на север и с востока на запад, и они разбили город на кварталы. «Так что можно, например, проехать, ни разу не повернув, от площади Бастилии до Елисейских Полей, а по дороге будет Ратуша и великий музей Лувр. И все это по одной ниточке, протянутой сквозь древнеегипетское «игольное ушко» посреди площади Согласия, а конец этой нити выходит из самой Триумфальной арки. И эта дорога называется Axe historique – памятная ось».
В глазах пастора Ауртни новый причал сделался Бастилией, церковь – площадью Согласия, а алое солнце – Триумфальной аркой. И вдруг пастор увидел – в один зардевшийся умогорячительный миг, – как от новой оси его Коса заполняется домами, так что пустого места не остается, а улицы продлеваются в море по причальным столбам: из Сугробной косы вырастает множество пирсов и причальчиков, словно лучи, а на земле поднимаются бесчисленные трубы поднебесной высоты и изрыгают белые облака тумана. А за Косой стоит в тихой заводи множество парусников, так что Затон выглядит как одна сплошная палуба, а мачты образуют безлиственную и беспарусную чащу.
Но что здесь произошло?
Преподобный Ауртни был совершенно сбит с толку – но постепенно пришел в себя. Он перетащил в свой фьорд целый Париж, а заодно и весь французский флот. Когда это видение растаяло, действительность открылась его взорам вновь: плавающее в море перед причалом красносолнце, коса с четырьмя деревянными домами, тремя сараями и горсткой жалких хижин под дерновыми крышами да бугорков-землянок. Перед ближайшей к церкви хижиной он увидел бродящего старика-призрака: Сакариас, завернувшийся в белую простыню, опирался на струю собственной мочи у восточного угла огорода.
Юный священнослужитель прошагал вниз по склону, качая головой над своим прихотливым видением, – но одновременно отметил про себя тот факт, что место расположения причала он, вероятно, выбрал правильно. Затем у него вновь пошла кругом голова: как же сильно один человек способен изменить жизнь целого фьорда! И чем ближе он подходил к поселку с его жиротопной площадкой, загоном для отсадки овец, рыже-пятнистыми коровами хреппоправителя и сероватыми ярушками врача, чайками на взморье, крачками с их криком и вороном на коньке церковной крыши – тем все яснее понимал, что именно ему выпадет участь застроить здесь следующие участки домами.
Он легким шагом проскакал по камешкам через шумливый ручей на отроге горного склона, а затем пошел мимо Хреппоправительского дома, по овечьей тропке за церковью, – и к себе в Мадамин дом. Осторожно закрыл дверь и тихонько прокрался к себе наверх. Хотя из комнаты работников в подвале раздавался гул голосов, а из кухни гром кастрюль, старые мадамы уже легли и спали своим мирным сном вечности: бородки пуховые, лона освященные. Интересно, скольким моим коллегам доставалось в наследство от предшественника целых две женщины? – подумал преподобный Ауртни, кладя волнистокудрую голову на подушку. Но хотя они во многих отношениях милы, они же такие чертовски старые… да, и пахнет от них дурно! – усмехнулся он про себя. Мне нужно обзавестись женой! Но где найти приличную партию? Здесь либо одни сплошные коровы, либо дурочки. Пожалуй, новая экономка недурна, только сложена крупно.
На самом деле он был убежден, что тайно помолвлен с умной девицей хорошего рода из Бильдюдаля[50] – Вигдис Торгильсен, дочерью торговца, но сейчас с тех пор, как он получил от нее последнее письмо, прошло уже шесть месяцев. Его он прочитал в день святого Торлаука, один у себя в комнате, этот текст был ему как музыка, и его сердце подыгрывало в такт. На следующий день он сел в церкви и облек эту музыку в органные ноты – пальцы у него закоченели, а дух пламенел. Эту мелодию вместе с ответным письмом он отправил с первым в том году кораблем, – но от нее пока не было вестей. За те четыре года, что прошли со времени их тайного обручения, их письма никогда не бывали в пути больше двух месяцев. А сейчас, очевидно, возникло какое-то затруднение. А вдруг она узнала о том, что с ним произошло во время выпускного путешествия? Он отстал от товарищей и проснулся в землянке в Кеплавике в чужих объятьях – а улыбка у незнакомки была щербатая. Он, конечно, знал, что его новое начальство, Бог, простит его, ведь выпускникам Пасторской школы чуть ли не буквально рекомендовалось перебеситься в промежутке времени от выпуска до рукоположения, чтоб потом их жертвами не пали их же прихожанки. Но Вигга-то никогда бы не простила, что он мог так оступиться! И наверняка ведь об этом разболтали! В той бадстове спало по меньшей мере пятнадцать человек. И все, будь они неладны, ухмылялись! Распроклятой утренней ухмылкой!
Наверняка сейчас рыбы принесли на хвостах эту историю на Западные фьорды. Да, наверняка все кончено, к тому же таким бесславным образом – он променял лучшую в стране невесту на беззубую деваху из землянки! Пастор закусил губу и наклонился, чтоб выглянуть в окно своей комнаты, которое выходило на север. Время было – четверть второго, всего пять минут до восхода солнца. Он облокотился на прохладный подоконник и стал ждать, а по его бурным мыслям плавал облик Вигдис.
На улице была вершина лета – единственный настоящий Новый год природы, и он разворачивался, привычно соблюдая все обычаи подобных праздников. В без десяти час солнце отступило при дивно-алом пении облаков, и тут же все птицы замолчали и спрятали голову под крыло. Этому правилу подчинились даже чайки и большинство крачек. Словом, у румяной полуночной богини был заведен обычай в ночь солнцестояния купаться в море, и это солнцекупание длилось ровно двадцать девять минут. А потом оно вставало из своей купальни, с солено-желтым ликом, и поднимало всех из постели: принимайте красоту мира! Садитесь на вершину ваших дней! Живите сегодня ночью, чтоб завтра вы могли умереть! Однако эти пожелания осуществил лишь один новый пастор, который подождал, глядя сквозь стекло, пока солнце не поднимется как следует над гладью моря, а потом улегся на покой.
Над этими северными одиночеством и скукой царило ясно-светлое небо, одновременно совсем пустое и до отказа полное: опустошенное, так как в нем не было ни хлопот, ни тревог – но исполненное духа, полное веры. На море перед косой была мелкая рябь, а позади косы – затонное затишье, и на кочках и дерновых крышах – травиночное безветрие. Вот послышалось, как хлопнула дверь склада торгового товарищества «Крона», а потом – ничего, лишь одинокий вопль крачки со взморья. Здесь вершилась прекраснейшая ночь в году – но жители фьорда проводили эту ночь во сне по причине усталости и изможденности. Горше всего та нищета, при которой нельзя позволить себе даже бесплатное!
Глава 4Мочебдение
Если мы задержимся на этой картине чуть подольше, то увидим: в светлый зал – фьорд – просунулась человеческая голова; ведь сейчас двери церкви с торжественной медлительностью открылись на дорожку, и через порог переступил белобородый старый лысун с белой материей на плечах. Он повернулся, закрыл за собой, а затем осторожно заковылял по тропинке по направлению к причалу, а под его льняным балахоном проглядывали серые расхлябанные шерстяные подштанники и такого же цвета носки, а обуви на нем не было.
Старый Сакариас в середине лета спал всегда мало. Тогда в его мочевом пузыре бывало светло, и он часто ходил по огородам и тунам, радуя истосковавшиеся по дождю одуванчики своими струями – многочисленными, короткими, отвесными. Во время этих своих мочебдений он бродил по всей косе, делал свои замеры освещенности или сидел в церкви, пережевывая псалмы. Он уже почти одолел целый псалмовник. Но после появления нового причала его ночные блуждания всегда заканчивались у него, – а потом он осторожно шагал на доски. И каждую ночь он делал по причалу на один шаг больше, а после этого со всех ног бежал обратно, словно его угораздило шагнуть на те блистающие мостки, которые Господь кладет перед своими лучшими людьми, чтоб облегчить им переход через Райскую реку, – но немногие решаются пройти по ним, ибо сияние рая на том берегу столь ярко, что конец мостков кажется висящим в воздухе.