Они опустили тело на пол, а потом подложили под него штевень – сделать по-другому они не могли, потому что смрад выкачивал из них все силы. Потом хуторянин поплыл по собственному Стиксу – тому ручью, который бежал сквозь его дом, хотя вода в нем уже почти прекратила струиться. Затем они привязали его, полусогнутого, к штевню, с руками за спиной, и получилась совсем недурная фигура гальюна, которая вполне украсила бы нос лодки Харона.
Эту фигуру они вынесли в темноту – и моментально внесли обратно. Дождь прекратился, но ветер усилился настолько, что они решили держать покойника в коридоре. Магнус должен был приехать на следующий день, с еще одним человеком, и забрать его. Это было единственное разумное решение. Хотя, может быть, они бы заехали по дороге к Кристмюнду за досками для гроба, а Лауси сколотил бы его прямо на месте. Так что они попрощались с хозяйкой, поблагодарили за прием, который она оказала пастору, и отправились каждый своей дорогой.
Гест последовал за Лауси; они оба шли пешком. Отец, сын и священный пес.
Но всего лишь через пару минут они снова вернулись в хижину, потому что сквозь ту бурю, которая сейчас заполнила весь фьорд, было не пройти ни конному, ни пешему. Например, Магнус не уследил за своей шапкой, и мгла сорвала ее с него и проглотила в одночасье, как пропасть поглощает камень.
И вот они снова сели в пропахшей хлевом бадстове, слегка смущенные, ветром побитые, – четверо мужчин самого разного возраста. Корова повернула свою тяжелую голову и оглядела их из своего угла с таким выражением, словно спрашивала, не вознамерилась ли новоиспеченная вдова взять себе троих новых мужей вместо одного Эйнара. А вышеупомянутая вдова быстро и проворно перелезла через поперечную балку и стала гораздо гостеприимнее, чем прежде, казалось, она почти рада, что они вернулись в ее жилище, и велела им остаться ночевать, ведь сейчас, когда Эйнара выставили в коридор, места стало много; и она снова предложила им ту знаменитую клейну с Первого дня лета, а еще сказала, что у нее есть чуть-чуть каши из исландского мха и каши из рыбьих костей, – правда, последней поменьше. Преподобный Ауртни попросил ее погодить с этим и выложил в качестве ужина остаток еды, которую они с Магнусом взяли с собой в дорогу, и его за глаза хватило, чтоб насытить всех, включая обитателей хижины. Стейнка обводила большими глазами кусок копченой брюшины, который ей дали, а Гест в душе радовался половине подового хлебца, испеченного на кухонной плите в Мадамином доме – лакомству, которое он в последний раз пробовал еще на кухне у Маллы, милой Маллы. По временам он скашивал глаза на трех влиятельных особ, сидящих рядом: плотника, пастора и силача Магнуса. У мальчика стало зарождаться чувство: ему хорошо ужинать в таком обществе, он не видел, чтоб эти люди желали ему зла.
Когда они закончили трапезу, то сложили свои аски на пол, чтоб собаки вымыли их своими всеочищающими языками, а затем хозяйка и ее сын Гисли принялись вязать. Орудия для этого занятия предложили и Лауси, но он вежливо отказался и передал их Магнусу, а сам достал табакерку и предложил всем присутствующим и корове Гекле понюхать табачку. Никто не стал. Тут преподобный Ауртни почувствовал, что в этот вечер именно он правит бал, – и он вынул свой большой черный мануал и открыл на том месте, на котором, по его мнению, находилась эта бадстова.
– Здесь я сошлюсь на Евангелие от Луки: «Учитель Моисей написал нам, что если у кого умрет брат, имевший жену, и умрет бездетным, то брат его должен взять…»[60]
Пастор сделал остановку в чтении и выругался про себя: какой же он еще неопытный – ведь это совсем не та глава! Но маленькая паства уже прилепилась ушами к этим строкам, и Стейнка требовала еще.
– Что он должен взять?
Преподобный Ауртни не посмел возразить.
– «…его жену и восставить семя брату своему. Было…»
– Вот как? Это церковное уложение такое? И что же?
– «Было семь братьев. Первый, взяв жену, умер бездетным. Взял ту жену второй…»
– Э-э, нет. Только не Ханнеса. За него я не пойду.
Глава 12Летнее солнышко
Едва пастор нашел нужную главу в Библии, как в коридоре раздались возня и крик:
– Вечер божий! А вот и солнце!
Вскоре дверца на петлях, закрывавшая бадстову, отворилась, и глазам собравшихся предстало пугалообразное существо: большеглазое, бородатое и на вид слегка придурковатое. В одну сторону из дверцы торчала шапка с кисточкой, в другую – длинная, заплетенная в косицу бородка, а концы шарфа, полы пальто, воротник и неопрятная рвань, виднеющаяся из рукава, казалось, стремились каждое в свою сторону, словно ветер хотел одним ударом разметать это странное создание. Больше всего этот человек напоминал барабан, простреленный в середине пушечным снарядом; казалось, в нем все держалось лишь на одном шнурке, которым он был опоясан, да на кожаном ремне, наискось пересекавшем туловище.
– Бог в помощь, честной народ! Солнце вошло!
Голос был светлый, сентиментальный, произношение четкое, как у актера, с соответствующей жестикуляцией: правая рука бродила по воздуху, как у оперного певца, скрытая рукавом пальто. Сами руки у человека были коротки, а голова большая – почти одно сплошное лицо с выпуклым морщинистым лбом. Хотя рост у него был средний, в его общем виде было что-то от карлика. Но больше всего взоры Геста привлекла улыбка, которой все это сопровождалось. В те годы улыбались не так уж часто.
– Ну, народ, что приуныли? Вы всё из дома распродали? Это поэтому у вас один в коридоре спит? Я уж его пробовал будить – поцеловал, совсем как солнце – того поэта с юга[61], но все впустую, впустую! А кто тут гости? И приветствую дражайшую хозяйку и мое почтение почтенному хозяину! Давненько я к вам в Хуторскую хижину не заглядывал, милая моя Стейнка да Эйнар – сын Саймюнда-торговца. Но в этот вечер вам повезло, ведь я шел прямым ходом домой в Пастбищный, а меня вот взяло и сюда занесло; здравствуй, здравствуйте, привет честному народу.
Он снял с себя большую торбу, скрывавшуюся у него за спиной – кожаное чудо-юдо, зверюгу величиной с собаку и похожую на нее настолько, что псы приблизились к этой сумке с опаской, а Юнона даже зарычала. Хозяйский кобель тотчас принялся вынюхивать у нее под хвостом. Потом вошедший развязал шнурок вокруг пояса, выбрался из огромной и давно промокшей верхней одежины и повесил ее на веревку над передней кроватью. Все это он проделал весьма естественно, без малейших заминок, сложив губы в бороде трубочкой, так что у всех присутствующих тотчас возникло ощущение, что этот побродяга – самый настоящий светский человек: дом для него – весь свет, здесь – в такой же мере, как и в любом другом месте. После этого он резко встрепенулся со звуком «бр-р», а затем подошел по очереди к каждому, склонился перед ним и как следует поцеловал в щеку.
– Приветствую вас, отрок, – обратился он к Гисли и расцеловал в обе щеки, с почетом, подобающим юному принцу, а потом проделал то же самое с Гестом.
Наш герой ощутил от этого мужика запах, которому не знал названия, но который почему-то связал с полной луной, увиденной однажды над островом Гвендсэй[62] в Ла-Манше.
– Солнце, солнце к нам пришло! И светит на вас, здравствуйте, честной народ! А зовут меня Рёгнвальд, а по отчеству – Соульскинссон! [63] – представился он льдиноволосому парню Магнусу, но пастора поцеловать не решился. – Ой, а кто… кто этот важный господин? – спросил он, ограничившись рукопожатием. Зато Лауси достался мокрогубый поцелуй в щеку. – А это же сам Сигюрлаус-плотник, здрасьте-здрасьте, солнце шлет вам свой привет. И Стейнка, здорóво, родная, а где же Эйнар?
– Там, в коридоре. Он умер. А это наш новый пастор, преподобный Ауртни Беньяминссон.
– Бенедиктссон, – поправил преподобный.
– А вот это – Гест, сын Лауси. А этот – Магнус, подручный с Сугробной косы. Откуда тебя занесло?
– А Сигюрлаус, стало быть, твой новый благоверный? И поэтому вы срочно вызвали пастора? Ну, что я скажу – быстра же ваша сестра! Ай, можно, я тут в уголке присяду, а не будет ли у вас песен – Солнце покормить? – сказал он и плюхнулся в углу рядом с хозяйкой, на среднюю кровать у балки. – Ну и ветрище же сегодня, Солнцу пришлось с берега реки добираться чуть ли не ползком.
На нем был шерстяной свитер красивого голубого цвета, но весь вывалянный в сене. Свитер причудливо бугрился на груди, плечах и предплечьях, словно был с набивкой внутри. В остальном же этот человек был одет в лохмотья, колени латаные-перелатаные, а ниже них многократно обернуты рвань-носки. Костяшки его пальцев были обмороженно-белыми, а сами пальцы – почти фиолетовыми.
Некоторое время ушло на то, чтоб разубедить бродягу в его ошибочном – хотя и интересном – мнении, будто он попал на бадстовную свадьбу, где собрались мало званых, да много избранных. А потом ему подали то, что осталось в хижине: пасторскую провизию к тому времени уже съели. Стейнка поправила свою шапку, вышла в кухню и тотчас вернулась с маленьким корытцем каши из исландского мха. Эта каша была сугубо исландским изобретением и долгое время составляла основную пищу местной бедноты.
В стране, где на земле ничего не росло кроме травы да картошки (выращивать последнюю научились лишь хёвдинги), изголодавшийся народ последовал примеру своих овец и искал дополнительное пропитание в горах. Каждое лето, после того как ягнят отсаживали от маток, люди отправлялись в поход за мхом на целую неделю, и эта шершавая серая пища (которую длинные языки прозвали «высокогорной водорослью» или «морской растительностью с гор») много веков поддерживала жизнь в обитателях хижин. Лучшим мхом считались так называемые кожа́нки, затем уго́рницы и после них крючковатки. Худшей считалась вересковица, а пёсий пух вообще ни на что не годным. После долгой варки из мха получалось клеевидное вещество, – после того как его ростки наконец переставали держать форму и сливались в одну слизь темного цвета, в которую потом добавляли еще воды или (в более зажиточных хижинах) молока.