Если встать возле дома на тамошнем хуторе и крикнуть в сторону северного магнитного полюса, этот крик быстрее всего услышали бы у побережья Якутии. На излете гололедных зим никто не выходил из дому, не привязавшись веревкой; нужду справляли, свисая на канате с крутого уклона под самым хутором, подобно добытчикам птичьих яиц в горах, а дерьмо падало на край обрыва. Чистка скального уступа входила в круг весенних хозяйственных работ. Канат подлиннее свисал от входной двери до самого моря внизу и прозывался «тропинкой к дому».
Для жителей селений, расположенных дальше вглубь острова, хутор в таком месте был бельмом в глазу: их возмущало, что на таком краю света вообще кто-то жил, и власти много раз пытались выкурить людей оттуда посулами земли, разнообразными вызовами и оглашениями. Тогда в жизни страны самую главную роль играло сено с туна: у кого самый большой сенокос, тот и богач, – как будто все население там было какими-то травоядными веганами. И даже в Крайних долинах, где туна вообще не было, все-таки можно было сорвать пару травинок, чтоб обеспечить прокорм небольшой семье: этого хватало одной корове и паре-тройке баранешек.
Грандвёр во всех селениях была живой легендой, правда, большинство считали, что ее уже давным-давно нет в живых, потому что в молодости она прославилась на весь север Исландии геройским подвигом, на который, казалось, не могла решиться ни одна женщина и который ни одна женщина не повторит.
В середине зимоосени ее муж и два брата отправились ловить треску в дивную погоду. Батрачек в Крайних долинах не было, а хозяйка оставалась дома одна с четырьмя детьми, из них одним новорожденным, и к тому же должна была вскоре родить пятого.
На краю Крайних долин огонь в очаге горел с самой эпохи первопоселенцев, вот уже более девяти сотен лет – все тот же огонь в том же очаге, и так же было на каждом хуторе по всей стране, ибо в ледяном краю огонь потребен весьма. В каждой долине пылали эти олимпийские огни исландского простонародья, и их никогда нельзя было гасить. По вечерам огонь «клали спать», а поутру снова «поднимали». Это было великое женское искусство, передававшееся из поколения в поколение и только живым примером, потому что ни одна из праматерей не могла объяснить словами, как укрывать на ночь огонь. Однако порой случалось, что огонь в очаге умирал, – и тогда дело принимало скверный оборот, ведь автоматические бензиновые зажигалки пока что томились в приемной у Истории, коротая время ожидания за старыми журналами про горючие материалы.
И вот в самый разгар хлопот о детях хозяйка разлила воду из кастрюли в очаг – и от этого огонь полностью погас. Положение было безнадежным, ведь лодка с утра ушла на лов. До Оудальсфьорда из Крайних долин дойти пешком было нельзя: там по всему побережью отвесные скалы обрывались прямо в море. А до ближайшего хутора в Хейдинсфьорде, Дома-в-Заливе, было восемь часов ходу по бездорожью, а пройти можно было только по приливной полосе, да и то в тихую погоду, потому что многие участки этого пути в часы прилива непроходимы. На улице бушевала полярная непогода: метель и буря. Грандвёр заприметила положение луны на небе и принялась высчитывать время: она родилась и выросла в этих краях и часто ходила до Дома-в-Заливе. Она переждала вечер и ночь в кромешной тьме без огня в лачуге на самом краю земли, а с утра снарядилась в путь-дорогу. Погода к тому времени стала чуть более сносной, хотя с северо-запада хлестала метель с градом. Она утеплилась со всех сторон и привязала к себе младшего ребенка, устроив его в объятьях на своем беременном животе: она была на шестом месяце, – а троих старших оставила дома, дав им строгий наказ.
И шагнула в белую мглу.
На улице было, можно сказать, светло. Во всяком случае, сквозь косую пургу можно было увидеть, где кончается земля и начинается море. Она ощупью спустилась со скалы (макушка ребенка глядела вверх) и направилась на запад, так что морской прибой был у нее по правую руку. Она срезала угол по склону в сторону моря, ведь скоро ей предстояло идти по приливной полосе. К тому времени метель как раз улеглась, но волнение на море, как ей показалось, стало сильнее. Накануне вечером в темноте юная Грандвёр рассчитала, что до Бедовых банок, главного препятствия на ее пути, она должна дойти до того, как море заприливится. Но из-за сильного волнения возле тех трех высоких узких скал было не сухо. Но отступать нельзя, ведь дома, в лачуге без огня, ждали трое детей. И она привязала ребенка к своей голове и шагнула в эту влажную кутерьму. Прибой бился ей в грудь, но камни на приливной полосе были достаточно ровными. И сейчас она полушла-полуплыла в такт волнам вдоль подводных скал, уже миновала две из них, ей осталась только одна – и тут прибой разъярился: море подняло женщину в воздух и сначала как будто намеревалось швырнуть о скалу, но вместо этого потащило прочь от земли вместе с двумя детьми – рожденным и нерожденным. Первый спал у нее на затылке так называемым исландским сном: так называют дрему, которая одолевает младенцев, пока их родители борются со смертельной опасностью, и считается лучшим на свете видом сна.
Тело человека на море легковесно, даже если эта единица насчитывает три души. И соленые объятья смерти утянули женщину, онемевшую от ледовитоокеанского холода, прочь от земли. Но она все же удержала обе головы над водой до следующего шквала. Он обрушился на нее и ребенка, а потом швырнул их к скале. Грандвёр была наполовину не в этом мире, наполовину во власти того ледяного соленого раствора, который способен отделить душу от тела ровно за три минуты, но все же подала признаки жизни, позагребав руками. Тело как будто услышало призыв смертебога из приливно-серой дали, вопрошавшего, хочет ли оно жить, и оно подало ответ непроизвольным воздеванием рук:
– ДА! ХОЧУ ЖИТЬ!
Женщину с двумя детьми по-прежнему выпердывало прочь из этого мира в ледяную мглу вечности, – но вдруг небо прояснилось, и в ее сознании воскресла искра надежды, волна подкинула ее вверх, и ее голова показалась над поверхностью воды. Но надежды тотчас погасли, когда женщина заметила, что прибой хочет отправить ее прямиком на черный утес на чудовищной скорости, путь Грандвёр и ее детей уже был намечен, она была словно какой-нибудь кусок морской травы, который не решает сам, куда ему плыть, а несется вдаль, подчиняясь законам силы и тяжести, – а ее несло на стену, которая должна была поставить точку в ее судьбе. Единственное, что она могла, – заслониться левой рукой, а другой обнять ребенка – ой, а где же ребенок? В тот миг показалось, что он отвязался от ее головы, – но она, вроде бы, успела ухватиться за ткань, которой он был привязан. Едва ей в голову пришла эта мысль, она ощутила мощный толчок в бок, сбивший ее с намеченной колеи таким образом, что, когда волна прибоя разбилась об утесную крепость, беременную женщину нанесло на ее передний угол, так что в вытянутой руке кости затрещали. Затем с угла утеса ее выплеснуло в крошечную бухту за скалой, она почувствовала под ногами берег и тотчас ощутила, что ребенка при ней нет: та боковая волна вырвала его и унесла. Она кое-как доковыляла до защищенного от волнобоя места, несмотря на тяжесть трех вымокших юбок, извергла из легких воду и наполнила их воздухом. Затем, со сломанной рукой, побрела назад к морю искать ребенка, но поиски продолжались недолго: он подплыл к ее ногам по поверхности воды, словно сам Моисей в тростниках, с блаженной улыбкой – а что же его душа? Отлетела?
Не отлетела, а только озябла. И с тех пор так и оставалась холодной.
Малютка Сайбьёрг [72] со временем стала пригожей девочкой, а потом – красивой девушкой на выданье, но ее душа все же была студеной, как море, так что никто не хотел связывать себя браком с этой ледовитихой, и она целых семнадцать лет прокуковала в девках на полке Крайних долин, словно товар, который никто не хочет покупать, пока преподобный Гвюдйоун, пастор, царствовавший в то время в Сугробной косе, смекалистый устроитель отношений, не взял ее с собой при объезде хуторов и не свел со своим чудаковатым плотником Лауси, которого больше интересовали страницы, чем девицы, жилья собственного у него не было, а хутор Нижний Обвал как раз недавно освободился. Так и создалась семья – из-за идеи, возникшей в преподобной голове. Той осенью пастор Гвюдйоун помер, а на его место пришел громила Йоун, великан, на каждых похоронах напивавшийся, пока алкоголь и неизвестная рука не собрались и вместе не столкнули его в открытую могилу, от чего возникло слово «сблаженился».
Беременная женщина, юная Грандвёр, с ребенком, животом и сломанной рукой пошла к Дому-в-Заливе, докуда было пять часов ходу, волновымокшая и вьюгопродутая. Это тотчас посчитали величайшим подвигом века, и тут и там начали писать статьи о героическом походе домохозяйки из Крайних долин, хотя нигде не печатали ее глянцевых фотографий или не брали у нее телеинтервью. Но все-таки ей пришло по почте одно письмо от поклонников – от дальней родственницы, проживавшей в Канаде, в штате Альберта.
На следующий день Грандвёр перевезли на лодке домой, с огнем в мешке и бараньей костью, примотанной к левой руке. Двое человек подняли ее по «тропинке к дому» на хутор-полку, где трое цветов жизни пребывали в земляночной темноте в целости и сохранности.
И все ее дети выжили, включая нерожденного, и со временем разъехались по всей стране, все, кроме Сайбьёрг, которая сидела смирно, покуда пастору не пришло в голову перевенчать ее ледовитую душу с Лауси. На следующую зиму весь крайнедолинский хутор – постройки, хозяина, работников и всю скотину – смело с утеса в море короткой лавиной, – всех, кроме Грандвёр, которая в это время справляла нужду.
Состарившись, женщина боялась не удержаться на туалетном канате, если на краю обрыва был скользкий лед. Вместо того она ходила к востоку от хутора под стену загона для овец, откуда до дома было неблизко. Утро было ясное. С наметенными ветром облаками, тянувшимися от Крайнедолинской вершины, словно козырек от кепки, и море со своими смертоносными волнами было почти красиво. Едва Грандвёр присела на корточки, как у горы начались родовые схватки, сопровождаемые снежным громом, и через миг все, что она имела, было уничтожено.