е подле своего отключившегося супруга, а пастор стоял среди зала, собираясь выйти вон и идти домой. Это было все равно что заглянуть на миг в ад маленького городка, где место есть всего лишь для одной любви, для одного пастора.
Наверно, это чересчур для одного человека, думала невеста, – в день свадьбы впервые встретиться со всем, чем она жила; наверно, преподобный Стефаун выбил пастора из колеи, – а ведь он обещал сдерживаться и до кончиков пальцев воплощать собой лишь свою профессию. Братья помогли ей перенести жениха наверх, в комнату, и, поднимаясь по лестнице, она все смеялась и смеялась, ей сейчас только это и оставалось, она этого человека знала и насквозь видела его состояние, ибо за всей этой дребеденью стоял настоящий человек, великий человек, человек, с которым она переписывалась, перепевалась, который дал ей крылья, извлекал под ее голос трели из клавиатуры. Она закрыла дверь за братьями и сидела над ним на брачной постели, гладила его лоб и ласково улыбалась, он был – ее, и, наверно, в глубине души она была рада, что он не в состоянии исполнить тот долг, которого требовала эта ночь, потому что даже не стала снимать с него рубашку. Итак, свое супружество он начал с того, что напился мертвецки. И все же в этом мертвецком состоянии он был убежден, что этой женщине он отдаст всю свою жизнь.
На следующий день преподобный Ауртни принес клятву, что та рюмка была в его жизни последней. «Это же Вигдис!»
Да, пасторам пить нельзя, они все как один к хмелю нестойки, думал его новоиспеченный тесть, умудренный опытом, – кроме, пожалуй, нашего преподобного Стефауна, ему-то лишняя рюмка не повредит. Гляньте-ка: вот он сидит словно лучший друг Христа и смотрит, как этот счастливчик, жаждущий проблеваться, на неверных ногах вышатывается из зала…
Так думал торговец Торгильсен, откинувшись на своем почетном сиденье, выпуская сигарный дым в зал, – который вообще-то был складским помещением его лавки, – а сквозь это облако дыма было видно почти всех жителей поселка, при шляпах и галстуках, потому что этот малорослый торговец принадлежал к сорту grand и был любим своими земляками. Он следовал тому само собой разумеющемуся правилу экономики, что чем больше отдашь обществу, тем лучше у тебя пойдут дела. Они так и шли – но только за счет махрового бесстыдства в договорах, заключаемых за пределами городка.
Ну да, а еще этим пасторишкам на море не место, – продолжал размышлять торговец, – но этот – без сомнения, красавец, а еще у него хорошие рекомендации от высокопоставленных персон в Рейкьявике. Он отлично подходит такой домашней девочке, как Вигдис. А еще их объединяет музыка.
Глава 25Полное ведро слез
Она заметит по мне, что я ночью пил? Учует запах? Клятва, которую он дал сам себе в первое брачное утро, после свадьбы, при поездке домой тотчас обратилась в ничто. Он не утерпел и всю дорогу был пьян. И после этого иногда выпивал дома, на Сугробной косе, но только не в Мадамином доме, из уважения к двум пасторским вдовам. Вечером накануне долгожданного приезда Вигдис пастор Ауртни вместе с хреппоправителем пошли в Норвежский дом к Эгертбрандсену, приставленному сторожить китов, – обсудить планы на лето, так как норвежцы намеревались хранить часть добытых китов в море возле своего склада. Они заседали там до третьего часа утра.
И теперь, когда было уже шесть, он ждал на пристани, грыз леденцы и глотал ветер, усы у него были свежепричесанные, а в остальном был насквозь продушен дорогим немецким одеколоном. Глаза у него были остекленевшие, кожа прозрачная, да и сам он чувствовал себя неуверенно: как благородная барышня воспримет эту северную глухомань, этот поселок из семи домов?.. Удалось ли ему своими описаниями этих мест в достаточной степени убедить ее, чтоб она не питала на их счет слишком больших чаяний? Но, во всяком случае, ему удалось добиться, чтоб церковь заново покрасили.
«Это же Вигдис!» – в сотый раз слышал он голос своего бильдюдальского коллеги, пока крачка голосила над его головой, а грязная чайка присаживалась в лужицу на причале… Вот она вместе со спутницей сидит в шлюпке и плывет навстречу своей новой жизни.
Она со смехом поднялась на причал, со смехом бросилась к нему в объятия, она была его женой. Но она как-то слишком долго смотрела ему в глаза – стаканы считала? А он взамен стал считать золотистые веснушки у нее под глазами. Но она ничем себя не выдала, ее радость, судя по всему, была совершенно искренней – или как? Он не был уверен. Ему пришлось искать правду на лице подруги. Вигдис представила их друг другу, в той же манере, как и в день свадьбы, а он попытался припомнить ее и сердечно поприветствовать, затем снова улыбнулся своей жене, но при этом тотчас молниеносно бросил перед собой испытующий взгляд на Сусанну – и тут увидел, как улыбка сошла с ее губ, едва она окинула взглядом поселок. Он наблюдал, как она перебегает глазами от одного дома к другому, и по этим движениям глаз понял, какое же это на самом деле убогое место. И именно в этот миг, когда на нее больше не смотрели похмельные мужнины глаза, Вигдис улучила момент посмотреть в сторону, а затем вдаль: на конец Косы, Норвежский дом и склады, на лачуги Йоуи-акулятника и других мужиков. Какой ветхий мир! После этого со дна ее души поднялось слово «ссылка». И все же – на что только человек не пойдет ради любви и брака! «Я добьюсь, чтоб он попросил о переводе в другой приход при первой же возможности, здесь я больше года пробыть не смогу». А ее подруга поддакнула ей, когда их взгляды встретились как раз над разделявшими их усами мужа.
Он проводил их до Мадамина дома, и они проплыли вверх по лестнице – две длинноподольные невероятные богини, – а затем молодую пасторскую жену подвели к двум вдовам. Они приняли ее с радостью и сердечностью (мол, наконец она приехала, чтобы сменить нас!), – которые им, впрочем, плохо удалось продемонстрировать ей. Пастор Ауртни попытался завязать между этими четырьмя женщинами разговор, но получилось плохо. Старые мадамы слишком долго молчали, а западнофьордские подруги почти лишились дара речи при виде того, как здесь все чудно́, как по-жалкому глухо и пустозвонно бьют стенные часы в гостиной, как старые вдовы похожи на призраков. Вигдис не могла отделаться от мысли, что, возможно, и сама она кончит, как они. Этот маленький замкнутый мирок переделает ее так медленно и тихо, что сама она заметит это лишь тогда, когда уже будет поздно. Подруги стояли здесь перед портретами самих себя в старости. Здесь жили люди с мертвой душой. Здесь люди жили на задворках мира, где все было в стороне, все было безрадостным, где солнце едва светило, а единственным культурным развлечением были крики крачек.
Вигдис посмотрела на мужа глубоким взглядом и послала ему мысль: «Твоя голова здесь единственная, сам знаешь». А затем она извинилась и спросила, есть ли тут комната, где можно помыть руки? Увы, таковой не оказалось, но если ей нужно умыться, то на кухне есть ведро воды. Но воды в царстве экономки Халльдоуры оказалось мало, и она повела новую хозяйку дома вниз по лестнице в прачечную: там стояло полное ведро с водой. Вигдис зашла в холодно-сырую подвальную комнату с земляным полом, твердым как камень, и каменными стенами, склонилась над полным ведром воды, возвышающимся на низенькой табуретке, и тут больше не смогла сдержать слез – и добавила несколько таковых в ведро, беззвучно. Однако, когда она увидела, как они падают в неподвижную холодную воду, ей показалось, что это она наплакала полное ведро.
Это было гораздо труднее, чем она ожидала! Несмотря на свой ум и взгляд на мир, более-менее свободный от заблуждений, она все же создала себе иллюзию, нарисовала для себя картинку в розовом цвете. Дочь торговца, прожившая в родительском доме двадцать семь лет, представляла себе этот пасторский мир по-иному. Как можно было называть это приходом, если здесь больше подходило слово «привал»? Словно здесь кто-то сделал привал на одну ночь, наскоро сколотив один причал и одну церковь. Может, здесь и нельзя жить без выпивки?
Молодожены встретились на верхней ступеньке лестницы, ведущей из подвала: у него глаза в кучу от пьянства, у нее – на мокром месте от слез. Они какое-то время молча смотрели друг на друга, и наконец пастор согнулся и сказал:
– Я больше не буду. Обещаю.
Глава 26Подбородочница и борода
Пастух. Это слово таит в себе волшебство. Пастух всегда один, он свободен и поднимается в горы, он вседа молод, всегда способен, он всегда паренек. Гест был словно создан для этой роли, проворный на ногу и спорый в движениях.
Больше всего он любит ответственность. И сейчас он отвечал за тринадцать овец. В его обязанности входило вставать раньше всех, приводить стадо, обычно державшееся возле хутора, и загонять в загородку для дойки, а после нее брести со скотиной вдоль фьорда и проводить там день в безмятежном (знай себе, посвистывай) надзоре за пастьбой, а затем в нужное время приводить рогатых подруг на вечернюю дойку. Помимо тумана и дождя главной проблемой здесь было отсутствие часов: наручных часов на этом хуторе, как, впрочем, и в других лачугах страны, не было, а солнце в Исландии было таким беспутным, что сегодня ходило по небу одним образом, а завтра – другим. На некоторых хуторах было заведено расстилать на кровле белую простыню, чтоб подать знак, что сейчас пастуху со стадом время идти домой. Но в Следующем Обвале таких роскошных предметов не водилось, а вот на Сугробной речке, хуторе, видневшемся на другом берегу фьорда, чуть поодаль от Косы, этого обычая придерживались, и Гест в первые дни ориентировался на этот белый знак. Но потом началась морось, и Сугробной речки стало не видно. И тут пастух обнаружил, что у собачки Юноны на шее есть невидимые часы – механизм, возникший у собак, которые из поколения в поколение, от Шумерии до Сегюльфьорда, ходили за овцами, – так что наши друзья всегда пригоняли стадо на вечернюю дойку вовремя.
Было совсем неплохо уйти с хутора и сидеть высоко на склоне горы, наедине со своими мыслями, на тронном камне с посохом-скипетром, словно какой-нибудь принц этого фьорда, и обозревать свое королевство, от быстро тающего айсберга близ Сугробной косы до курящегося дымом туна у бедняцких землянок на Косе, где кто-то топил акулий жир, а жители Старого хутора трудились неподалеку на сенокосе, а оттуда – до датского флага, лениво развевающегося у Хреппоправительского дома. На воде неподалеку два кораблика выплывали из фьорда, а еще один вплывал: он был под норвежским флагом. А вот и новый причал, которому вчера исполнился ровно год, ставший как бы трамплином в новый век. А за ним он насчитал девятнадцать китов, болтающихся на поверхности Затона. Солнце блестело на их светлых брюхах – той малой их части, что виднелась над поверхностью воды, а при таком освещении можно было разглядеть и их огромные туловища под водой: в основном гренландские киты, но среди них затесалась и парочка кашалотов.