– А как же тот, что у тебя на трости? – раздался из заднего ряда тот же мощный моряцкий голос, что и в прошлый раз, и все собрание расхохоталось, и даже сам хреппоправитель усмехнулся. А птичий профиль пастора так и остался непоколебленным; он наблюдал за собравшимися, словно усатый орел. Преподобный Ауртни никогда не был поклонником простонародного юмора.
– Мой разум подсказывает мне, что это общение с норвежцами окажется для нас полезным, тем более в будущем. Человеческий разум обладает такой же стурартовой величиной, как и весь универсум, как сказал поэт, но из всей этой огромной планеты мы пользуемся, для того, чтобы думать, лишь той пядью земли, на которой живем сами…
– Ну все, пошел хилософствовать!
– Нелепоуправитель! – раздались голоса.
– Норвежцы уже научили нас, исландцев, многому, даже такому, чему мы учиться не хотели, например, ловить селедку…
– Да ну, к черту, не надо тут об этой селедке псалом запевать!
– Она им нравится. От нее выгода есть.
– Фу! – фыркнул Кристмюнд, и вокруг него начали раздаваться возгласы презрения: Магнуса с Обвала, Торвальда с Холма, Сигюрйоуна с Пастбищного и Стейнгрима с Перста. Они в этих краях стояли ближе всего к статусу крупных землевладельцев, и все имели свою долю в каком-нибудь акулоловном судне, а то и собственное такое судно. Лауси сидел с краю и писал воображаемые посты для своей странички в социальной сети, потому что здесь забавные реплики катились одна за другой. Кристмюнд продолжал:
– С таким же успехом мы могли бы колюшек промышлять в Болванском ручье! По-моему, сгребать эту рыбью мелюзгу – это не промысел, а просто какой-то сенокос на море. В прошлом году мы набрели на них возле Оудальсфьорда, и огромная плавная сеть была битком набита шевелящейся селедкой. Вот я спрашиваю: кому охота возиться с этой массой? Вы меня простите, но сам я ни за что не стану снаряжать корабли, чтоб нагрести корма для скотины. Его я и на суше могу набрать.
Эта реплика была встречена добродушным смехом и даже аплодисментами. Сейчас беловолосый заткнул за пояс того, с тростью.
На штабеле мешков с мукой лежал наш Гест Эйливссон и слушал, как спорят участники собрания. Он не знал, с какой из сторон ему согласиться, так как ему были понятны обе точки зрения, но ему было ужасно интересно наблюдать, как кипятятся взрослые, как ругаются и осыпают хреппоправителя бранью. Наконец-то в Сегюльфьорде началась настоящая жизнь! А также он восхищался позицией этого доброго человека, которому, казалось, не были страшны ни брань, ни насмешки. «Норвеголиз он – и все тут!» Большие серо-голубые глаза мальчика впитывали в себя все эти сцены, скрываясь в тени густой светлой шевелюры, которой хуторская стрижка придавала сходство с военной каской. Больше всего Гест соглашался с Кристмюндом, когда тот говорил о том, что норвежцы извлекают из промысла в исландских территориальных водах огромную выгоду. Разве он не был абсолютно прав? «Территориальные воды» – слово-то какое, он такого раньше никогда не слышал!
Если бы этот вопрос вынесли на голосование согласно существовавшему тогда законодательству, то хреппоправителю пришлось бы запретить норвежцам доступ во фьорд, так как из двенадцати фермеров хреппа большинство были патриотами родного фьорда, лишь трое с Сегюльнеса воздерживались, в основном в силу общего нелюбопытства и терпеливости, присущих жителям далеких северных окраин («Что-что? Они своих китов во фьорде держат?»), – и тут Лауси прикрылся тем, что сам называл «плотницкой объективностью». Сам он как-то раз сказал: «Мои взгляды измеряются в сантиметрах». Но разве человека, живущего в мире поэзии, будет интересовать суета в реальном мире? Лауси с Обвала горячился только в вопросах, касающихся вечности.
А если бы голосование проводилось по законам более поздних времен, то «норвеголиз» получил бы поддержку подавляющего большинства. Кроме пастора и хреппоправителя, составлявших большинство в совете хреппа, значительная часть батраков, бедных и безземельных хуторян, моряков и бродяг считали, что присутствие норвежцев и всех их китов – это благо. И даже домохозяйки «больших шишек» наверняка тайком проголосовали бы за другое, нежели они сами. Люди ощутили, что сейчас здесь столкнулись две разные эпохи.
– В этом году мы выберем новый совет хреппа! – прогремел Кристмюнд в конце собрания.
Глава 28Сын торговца
На следующий день Гест снова вспомнил от начала до конца всю эту шумиху, пока сидел высоко на горном склоне со своим стадом, не переставая ругать скудный паек, который ему дали с собой. Визит в лавку и склад на Косе вновь пробудили в нем купеческого сынка. Вот где был его дом; вот как его воспитали – среди мясных и скобяных товаров, тканей и вин. К тому же он набрел на осколок зеркала, висевший в одном углу склада, и, когда взглянул на свое отражение, ему стало не по себе. После одной зимы у бедняков с него сошла холеность, а в лице проступило что-то лачужное. Но глаза по-прежнему пылали уязвленной гордостью, а пищей этому огню были воспоминания о Рождестве в комнатах с гладким дощатым полом, дымящемся горячем шоколаде в фарфоровой чашке и прогулках с папой в лавку, где его всегда ждал леденец из рук приказчика Эгмюнда.
От этих мыслей у него увлажнились глаза. Чем сейчас занимается папа Копп? Этой зимой он ничего не прислал ему: ни на Рождество, ни на день рождения, а ведь он обещал! (В Фагюрэйри всегда отмечали его день рождения, а в хижине такое баловство было не к месту, вязание было гораздо важнее.) А парни с «Бесси», новой акулопромышленной шхуны Коппа, только посмеялись, когда пастушок стал расспрашивать их о ее владельце. После этого он задумал спрятаться на борту, но, когда дошло до дела, ему не хватило мужества: первый побег все еще был свеж у него в памяти.
Он крепко зажмурил глаза и попытался высушить их под прохладным ветерком с моря. Сегодня он необычно далеко забрел со стадом, дошел уже до самого Сегюльнеса, словно хотел уйти со своими овцами прочь из этого узкого мирка. Когда его глаза высохли, он заметил в море что-то необычное, плавающее у мыса. Довольно большой участок почти ровной морской глади покрылся рябью, словно там копошился клубок червей. Морские черви? Но чем дольше он всматривался, тем больше ему казалось, что это море закипело – но как так вышло? Это сам дьявол восходит на сушу? Грядет визит царя преисподней?
А может быть, это предвестие извержения? Лауси как-то рассказал ему, как их страна, то есть остров Исландия, возникла буквально из ничего, поднялась из косматого океана, и начиналось это именно так: с медленного кипения. Мальчика-пастуха охватил испуг, и он переадресовал свой вопрос собаке: животные всегда лучше чувствуют явления природы, насколько он мог убедиться, пожив в Нижнем Обвале. Но собака просто смотрела на море, навострив уши, с абсолютно ученым выражением на морде.
Странное кипящее пятно медленно приближалось к берегу и там постепенно темнело с мелким плеском, но тут дальше от берега закипел другой, более крупный участок моря…
Что же это могло быть?
У Геста ответов не было, но когда он увидел, как возник третий кипящий участок, то почувствовал, что если сначала это явление было пугающим, то сейчас стало просто интересным, и что-то подсказывало ему, что это закипание моря повлияет на всю его жизнь, что сейчас Творец показывает ему свои сокровища, подобно сказочному восточному купцу, на миг приподнимающему покров на бочонке с серебром.
Мальчик и собака долго наблюдали за кипящими участками, а потом собака пролаяла, что пора бы и домой, ведь уже вечереет, а обратный путь и долог, и каменист. Они пошли по косогору над мысом и увидели, как над хуторами поднимаются дымки на солнце. Гест насчитал девять крыш, а у берега с внутренней стороны стояли три красивые акулопромышленные барки. Сезон только что окончился. Неподалеку от судов группа людей раскапывала каменистое взморье, чтобы зарыть акулу. Сегюльнесская акулятина славилась своим вкусом на всю страну, и ее было необходимо возделывать, словно съедобное растение. Акулье мясо по осени закапывали на приливной полосе, а через три года вынимали, и тогда оно сквашивалось настолько, что по цвету было почти неотличимо от овоща. «Ничто не сравнится с тем, что уже переварила земля», – говорили старики и брали себе кусочек особым образом: чтоб зубы попробовали его первыми, а вкусовые сосочки последними, потому что эта акулятина источала такой крепко выдержанный запах, что едоку было необходимо взять хороший разбег.
По дороге к Мертвяцким обвалам он снова встретил «Бесси», на этот раз выплывающий из фьорда, явно держащий курс в Фагюрэйри. Они дождались, пока ветер перестанет дуть с моря. Наверно, надо было бы передать с ними письмо, подумал Гест, и адресовать его Малле – милой, доброй Малле. Попробую-ка я выклянчить у Лауси бумагу… – хотя нет: неразумно давать ему знать, что я веду переписку с моей старой семьей.
Придя домой, он тайком прокрался в кладовую и решил оторвать клочок бумаги от кулька сахара или муки: случалось, что их присылали во фьорд в такой красивой упаковке. Но в кладовой ничего такого не нашлось, и мальчик вспомнил, что хозяин хутора с самого месяца торри велел отдавать ему всю бумагу: сейчас старик допоздна засиживался в мастерской и переписывал Холодномысские римы на все перепадавшие ему бумажки. За этим занятием он иногда пускал слюну и называл ее «стихотворным соком».
Но Гест был смекалистым. В овчарне он нашел старый гнилой кусочек кожи и попытался писать на ней, подобно тому, как в эпоху саг писали на пергаменте: пером и исландскими чернилами, – правда, последние в данном случае были изготовлены из смеси коровьей мочи с коровьим навозом. Но эти попытки не увенчались успехом, и Гест стал подумывать о том, чтоб залезть в Лаусин сундук и оторвать от книг пару форзацев. Но сундук с книгами все дни стоял запертым.
Лето уже было в разгаре – и вот наконец он придумал выход. В мастерской у Лауси он нашел тоненькую досочку и старый ножик и взял их с собой, когда пошел пасти стадо; целый день потратил на то, чтоб вырезать по дереву буквы М, И, Л, А и Я. На следующий день к ним прибавились М, А, Л, Л, А и М. А на следующий – А, М и А. По вечерам он прятал свое письмо под камнем у загона для овец. Только вот буквы у него вышли довольно большими: на доске места хватило всего на одну фразу: «Я по тебе скучаю».