Ну, как бы то ни было, я – первый человек, который встал посреди Сегюльфьорда, – мог бы подумать сейчас Гест, но он подумал так лишь через много лет. Потому что сейчас в его мысли мог пробиться только испуг и ужас. Услышав его крики, Магнус налег на весла, но в своем подслеповатом тумане он совсем потерял направление, да и к тому же крики раздавались у него со всех сторон: в трех других лодках стояли мальчишки и показывали ему на Геста на китовой спине. Но так как лодка Магнуса шла на север, к голове кашалота, и так как Гесту хотелось поскорее покончить с этим затруднением, и лучше всего до того, как кит вздумает перевернуться еще раз, он собрал всю свою недюжинную силу и вырвал из китового бока окровавленную поколюку, затем помчался по киту от спины к голове, двигаясь быстро, словно ловкий и умелый бегун по льду, который очертя голову пускается даже по самым скользким местам, потому что помедлить – значит упасть и расшибиться.
И он хорошо подгадал: когда он пробежал по морю метров десять, потрясая копьем, словно заправский эскимос-охотник, лодка подошла к голове кашалота, и Гест успел плюхнуться внутрь с шумом и плеском, чуть не заставившими гребца вывалиться за борт.
– Что произошло? – спросил Магнус.
– Да так, немножно по спине пробежался.
Эта пробежка по морю прославила Геста во всех бадстовах. Работник из Лощины, пока лежал и болел, сочинил такие стихи:
Говорят, Исус – мастак
бегать по водице.
Коль Коппов сын умеет так,
пусть даст мне исцелиться!
Глава 31Морекамень
Лето у северного побережья всегда коротко, а иногда оно и вовсе не приходит, когда море становится лохматым, а небо неделями разражается сквозняками с севера и холодом, так что никому не слышно песен солнца, ведь тогда оно поет их в одиночестве, погрузившись в черноту. Но сейчас годы морских льдов были позади и ожидались лучшие времена. Уже давно земля не белела в самый разгар сенокоса. Сегюльфьордцы уже целых восемь лет не «косили в снегопад». А это первое лето нового века выдалось даже лучше, чем любое из тех, что дарил им минувший век. Так что тот айсберг оказался предвестником того, что в какие-нибудь несколько недель уничтожило его самого: за неделю до Иванова дня он полностью исчез.
Значит, один из пророков оказался прав, хотя нахваливали себя за это, как обычно, все трое. Ведь система у них, если разобраться, была совсем недурна: если выдвинуть о чем-нибудь три различных прогноза, есть вероятность, что хоть один из них подтвердится.
Зато осень пришла, как обычно, сердитая, словно капитан, который врывается в кубрик во время обеда, когда матросы сидят за десертом, и приказывает: «Все наверх!» Уже более десятка лет боги погоды брали себе за правило устраивать сильную бурю 6 сентября, так что большинству мореходов это было хорошо известно. Норвежцы обычно старались не выходить в море на своих китобойных и сельделовных судах с первого дня сентября, после того как их пароходы утаскивали прочь китовые туши. Тогда поднимались превеликий шум и суета: в Затоне хлопотали одновременно до четырех пароходов, и их белые дымы часто сливались, докучая многим, а больше всего – противникам «второго заселения Исландии норвежцами», как его называл хреппоправитель Хавстейнн. Они были убеждены, что с тех пор, как эти стервятники наполнили весь фьорд треклятым туманом из своих труб, снегопадных дней стало больше.
В последний вечер августа месяца хреппоправитель сидел за своей конторкой и писал квадратным почерком письма, адресованные: а) Королевскому датскому комитету картографии, б) высочайшему Альтингу, в) сислюманну Эйрарфьордской сислы, – где он просил вымарать из документов и карт название «Сугробная коса» и присвоить зарождающемуся новому торговому городку имя Сегюльфьорд. «Постольку-поскольку подобное изменение будет способствовать немалому упрощению и окажет стурартовое подспорье морякам, особенно зарубежным». Это соответствовало и привычке, закрепившейся в языке с усилением движения. К тому же сейчас не говорили, что такой-то хутор, пастор или судно находятся «в Сегюльфьорде», но «на Сегюльфьорде»: разница была примерно такая же, как между «в море» и «на море». Такая перемена ярко свидетельствовала о том, что поселок пошел в гору.
В окно постучали; на крыльце стояла расплывавшаяся в улыбках делегация с норвежского китобойного судна «Браттели» («Крутогор») из Хёугесунна: капитан, штурман и стюард в парадных костюмах, а внизу на площадке стоял раскрасневшийся берсерк, могучий, как тролль, и редкозубый; он положил на землю камень: огромный, широкий, на удивление светлого, желтоватого оттенка. За его спиной стояли несколько рядовых матросов, и все совершенно не по-исландски улыбались до ушей. Форма камня тотчас напомнила Хавстейнну надутого палтуса, но его можно было сравнить и с увеличенным мебельным гвоздиком. Он был отшлифован волнами, как морская галька, но не был похож на нее, потому что был идеальной продолговатой формы. А поверхность у него как из сновидения, так что Хавстейнну пришли на ум слова «драгоценность», «смарагд», «победный камень».
– Ах, как стурарташно!
– «Мы вручаем Вам этот красивый камень в знак уважения и благодарности за то благоволение, которое Вы, в силу своего положения, как ленсманн [94] этого красивого фьорда, проявили к нам – издалека прибывшим родичам, нередко нуждающимся, порой просящим убежища, но всегда приходящим с добром. И пусть этот замечательный камень станет хотя бы символическим краеугольным камнем того нового поселения, которое поднимается здесь сейчас! Да здравствует наш друг Морекамень [95]! Да здравствует магнетический Сегюльфьорд!»
Герр Эрвик, капитан, прочел этот текст с листа по-норвежски, торжественно и восторженно, после чего в честь ленсманна прокричали четырехкратное «ура». Затем хреппоправитель Хавстейнн пригласил экипаж в гостиную и потребовал себе все стаканы и чашки в доме, потому что сейчас на берег выгрузились все славные бутылки. И в этой связи послал своей Мильде взгляд, говоривший: «Вот сейчас ты сама увидишь, как мне приходится высиживать на кораблях по несколько раз в неделю, чокаться с этими неутомимыми любителями повеселиться и выслушивать их бесконечные рассказы, чаще всего непонятные». Но здесь в экипаже был один рассказчик исландского происхождения, который разговаривал по-норвежски так, что супругам было легко понять его – и с каждой рюмкой он болтал все больше. Это был штурман «Браттели», книголюб-весельчак по имени Оскарссон, круглолицый, с прищуренными глазами, с роскошной бородой воротником белого цвета и таким же воротничком на голове, вокруг докрасна просоленной лысины. Поговаривали, что его корни – в Эйрарфьорде, и к тому же он говорил на исландском языке золотого века, как это обычно бывает у уехавших соотечественников, правда, с небольшим акцентом.
– Бог и хреппоправитель в помощь! Ха-ха!
Норвежцы явно отводили своему исландцу почетную роль и предоставляли ему заведовать всеми развлечениями в своем кругу.
Они подняли бокалы с драгоценным сиянием «Лёйтена», и хозяйка Мильда велела своей дочери Хейде вынести гостям весь запас клейн в доме, а Хавстейнну тем временем удалось, после долгих увещеваний, уговорить жену сесть рядом с ним и даже поднять бокалы вместе с гостями. Она согласилась с тем условием, чтоб в ее бокал ничего не наливали, – и это вызвало смех среди мужчин. Когда собравшиеся захмелели и к ним примкнули работники хреппоправителя и Магнус Пустолодочный из Мадамина дома, экипаж пожелал, чтоб славный штурман рассказал супругам историю камня: расставаться с ним без всяких объяснений норвежцам не хотелось. “Hver eneste ting har en historie! Og denne sjöstenen har en veldig god historie!” [96] Однако исландцы сомневались, стоит ли принимать на веру рассказ, который последовал за этим, потому что Оскарссон сейчас был весьма навеселе и, естественно, начал заливать, к тому же историю камня он решил рассказать на языке страны льдов. Но как бы хорошо он ни владел этим старинным наречием, исландцам всегда было трудно всерьез воспринимать тех, кто разговаривает на их языке с иностранным акцентом. Такими малочисленными и к родине привязанными были они в те времена.
Если верить штурману, красивый камень много-много лет использовался на «Браттели» вместо кнехтов, к которым крепился такелаж, и, по его словам, был самым драгоценным сокровищем норвежского китобойного флота.
– Потому что раньше он по меньшей мере семь раз прокатывался вокруг всего земного шарика! И это самое наименьшее! Tenk på det! [97] Ведь к нам в Хёугесунн этот камень прибыл на датском фрегате – старом колониальном фрахтере, прошедшем семь раз семь морей. Ха-ха! И на этой датской палубе этот камень занимал почетное место, это у них был своеобразный lykkesten – счастливый камень! Tenk på det. Он объездил весь свет, впитал в себя солнце на всех морях, от острова Утаите в Тихом океане до острова Мордозагар у восточного побережья Африки!
Оскарссону определенно нравилось произносить географические названия в такой манере, потому что он повторял их дважды для своих земляков, которым, впрочем, казалось, что в них все правильно.
– И вот, как говорят наши исландские земляки, «масло вперёд [98]!» Fortsett med smøret! Ха-ха! А на датскую палубу этот камень попал в индийском портовом городке Тарангабаде, или, как я предпочитаю называть его по-нашему, Тараньку-бате. Этот городок назывался en dansk koloni [99], а на самом деле в нем всего-то было – один флагшток да полпушки. И вот, там наш камень, который теперь у вас станет краеугольным,