en hjørnestein i den nye Segelfjord [100], он там стоял возле местного питейного дома, сколько помнят старики, и, очевидно, приобрел свой золотистый оттенок… оттого, что на него ежедневно опорожняли содержимое горшков, как считают некоторые, или, как говорю я, от хорошей порции мочиндии!
Тут штурман принялся смеяться громко и долго: «Ха-ха, мочиндии!» Норвеги тотчас потребовали перевода этой остроты, подыскать который оказалось непросто.
– На самом деле там было две версии, потому что другие говорили, что эта золотистость на поверхности камня происходит от… ну вот, забыл слово – да, от китовой желчи: hval-urin [101]!
Этот камень на самом деле изначально нашли в желудке кита, выловленного в Индийском океане близ острова, который британцы называют остров Морского Льва. Сияющий желудочной золотистостью, он выкатился из этого сказочного мира, словно блюдо с ибисом из лампы Аладдина, и с ним было связано мощное древнее заклятие. И сейчас Оскарссон наклонился вперед и понизил голос, так что сидящие вокруг него навострили уши: Мильда, Хавстейнн, Хейда и другие их дети, Магнус Пустолодочный, работники, капитан, и стюард, и все другие норвежцы, включая беззубого силача, а также дети и матросы, которые все еще стояли в дверях гостиной, потому что сейчас рассказчик вновь перешел на их язык. – На этом славном камне лежит такое заклятие, что там, где он стоит, все процветает, – произнес штурман и так сощурил глаза, что идущие от них морщины углубились, а толстая солено-красная моряцкая кожа между ними выгнулась красивыми складками. – Вы только подумайте: ведь как только датчане забрали камень из своей индийской колонии, они ее потеряли! И, как гласит история, тот датский фрегат затонул совсем рядом с портом в Хёугесунне после того, как местные шалопаи украли с него тот славный камень!
Тут все общество громко расхохоталось, словно хотело сказать: «Вот выдумают же глупости!» Но среди этого хохота Хавстейнн уловил в глазах капитана Эрвика взгляд – мимолетный взгляд, выражавший страх: а вдруг все это на самом деле правда? Но затем это сомнение скрылось во взрывах хохота, словно голова пловца в волнах прибоя.
– Ленсманн не очень этому верит, – произнес затем добродушно капитан Эрвик и посмотрел Хавстейнну в глаза. – Прежде всего, это очень красивый и особенный камень, и мы дарим его от чистого сердца.
– Да это же стурартово! – сказал хреппоправитель, широко улыбнулся и поднял свою рюмку.
Капитан в ответ тоже поднял рюмку, и его голос заполнил собой всю маленькую гостиную Хреппоправительского дома:
– Выпьем же за хороший контакт хороших людей с норвежцами!
– Выпьем! – подхватили все остальные хором, и, когда они осушили свои стаканы, Оскарссон тотчас прибавил, поглаживая свою белую бороду-воротник:
– Да. Камню, который семь раз огибал земной шар и не потерялся, должна сопутствовать семикратная удача. Предлагаю выпить семь раз!
Так и было сделано. Длиннолицая и худощавая Мильдирид следила за этими действиями, словно птица в компании лошадей. В рюмкопредвкушающем подхихикивании на двух языках, которое последовало за этим, камень получил имя Морекамень, таким образом избавив от этого прозвища самого хреппоправителя, который носил его в то лето.
Затем все вышли, чтоб лучше рассмотреть это сокровище. Также туда принесло нескольких земляночников. Под стремительно синеющим августовским небом продолговатый сияющий камень посвечивал в траве возле Хреппоправительского дома, а собравшиеся обступили его полукругом и смотрели на него, словно на только что приземлившийся неопознанный объект. Капитан Эрвик предложил нескольким суконноодежным парням со Старого хутора испытать на нем свою силу. Но ни одному из них не удалось поднять эту штуку над землей. Дело было не в весе: камень был не тяжелее обычного мешка с мукой; всему виной была его широкая форма. Лишь обладателям самых широких объятий удалось поднять этот валун, – таким, как беззубый силач норвежец, который принес его сюда с корабля и с причала. Тогда Хавстейнн предложил Магнусу Пустолодочному испытать на камне свою силу, но у парня хватило ума отказаться. Хотя он был силен как вол, для такой объемной ноши руки у него были коротковаты.
Что сопутствует такому камню? Удача или незадача? Во всяком случае, что-то священное, какая-то скрытая сила. Уже намного позже того, как экипаж «Браттели» одарил всех на прощанье пышнобородыми лобызаниями и громогласностью и скрылся в темноте на Косе, хреппоправитель все стоял и смотрел на этот драгоценный камень-переросток, светло-песочный, мелкозвездчатый (он светился в темной траве словно кусочек луны), и раздумывал, куда бы его поставить – этот краеугольный камень нового Сегюльфьорда.
А потом пришла осень со своими хлопотами, забоем овец, тресковой путиной, и под Рождество камень так и стоял у дома там, где его положили норвежцы, окруженный льдом и потускневший от снега. Многие мальчишки с Косы, из Лощины и других мест, особенно те, кто происходил из антинорвежских семей, успели помочиться на него – и тогда пополз слух, что после этого у них отвалились письки, – так что перспектива прироста населения нового городка оказалась под вопросом. Один из них вернулся назад с кувалдой и попытался отомстить за потерю органа мочеиспускания, – но сам схлопотал сильный удар по коленке, когда кувалда отскочила на нее с этого чуда природы, как когда-то в древности топор Греттира – с узловатого корня.
– Все вы со своим норвеголюбием никак не натешитесь! А мальчик после встречи с их камнем охромел – еле ноги волочит! – крикнул рассерженный отец на крыльцо, где хреппоправитель стоял и дымил своей трубкой в лицо миру.
– Ах, он поправится. Но какой он все же стурартовый – этот Морекамень! И это научит их, как обращаться со священными предметами.
– И вы верите в эти треклятые суеверия? – гремел отец, сняв шапку – так жарко ему сейчас стало, – и угрожая ею хреппоправителю, словно это было острейшее холодное оружие, а не влажная от пота кепка.
– А если все верят – почему я не должен?
– Чо… что это вообще за камень? Какой-нибудь окаянный черный Петер? Какая-нибудь чертова отрава?
– Не-е, – ответил квадратный человек с бородой на груди, вынул изо рта трубку, повернулся к рассерженному отцу и понизил голос: – Сейчас к нам в город пришла сказка.
В город пришла сказка, хотя в этом месте пока еще не было города, только один причал, четыре деревянных дома и несколько сараев. Да, и конечно, церковь, лавка, три хутора в землянках и столько же безземельных бедняцких хижин. И все эти жилища соединялись овечьими тропами разной степени грязности и стежками, пролегавшими вдоль тунов, пастбищ и жиротопных полян; здесь все жили вместе в зеленом покое: женщины, кошки и мужчины. Собаки, коровы и овцы. Крачки, чайки, дрозды и мыши. А недавно один мальчик видел на взморье возле Угла крысу; говорят, она держала маленький норвежский флажок.
По весне все заметили, что вокруг Морекамня трава выросла более сочная и зеленая, и перед домом хреппоправителя всегда толпилась скотина: его собственные и чужие коровы, ягнята, которых держали дома, а не в стаде, бараны, а еще коза Йоуи-акулятника. И это создавало неудобства. В конце концов Хавстейнн велел перенести валун на древнюю каменную кладку у ручья недалеко от дома, и эта махина расположилась на ней удачно и больше всего напоминала то, что потом назовут «ландшафтная скульптура». Для переноски понадобилось двое человек. Халльбьёртн, сын Кристмюнда из Лощины, вероятно, смог бы поднять его и в одиночку, но никому не хотелось просить его дотрагиваться до предмета настолько норвежского. Когда на мокрый от дождя звездный камень светило солнце, на него было небезопасно смотреть – так ярко он сиял.
А ведь это был всего-навсего старый кнехт с норвежского китобойного судна!
Глава 32Чужой шторм
Во время адвента пришли недобрые вести, что красивая шхуна «Браттели» шесть недель назад разбилась о скалу в норвежской гряде островов возле Лофотена во время шторма, редкого в тех краях, и весь экипаж погиб. «Подумать только! – говорил Хавстейнн жене. – А ведь другие шесть недель назад они стояли в нашей гостиной живехонькие!»
Как вообще могли такие люди погибнуть – причем все разом? Как ни старался хреппоправитель, ему не удавалось стереть их лица из своего сознания – знания о мире как он есть: они просто непременно должны все еще где-то быть! Наконец он подошел к окну и посмотрел на Морекамень: тот был покрыт снегом, как и все остальное на Косе. Все-таки Хавстейнну казалось труднее всего представить себе, как это огромное судно, эта исполинская море-арфа из дерева, где каждая рея, каждый столбик были сработаны так искусно – воистину победительно! – как все это могло в одночасье разбиться – подобная дьявольщина означала просто какую-то бесовскую разновидность светопреставления. Здесь, до́ма, открытые лодчонки могли тонуть в море – это понятно. Но чтоб шхуна вроде «Браттели», целый дивный мир парусов, штагов, вантов и нагелей, просто так взяла и исчезла – это не укладывалось у него в голове. Может быть, в глубине души он был уверен, что такие шторма – чисто исландское явление.
В церкви на Сугробной косе прошла поминальная церемония, во время которой преподобный Ауртни и хреппоправитель Хавстейнн оба говорили речи и скорбели о судьбе своих друзей. Вигдис спела норвежский псалом Jeg er i Herrens hender / når dagen gryr i vest [102]… Две девушки в слезах сидели у восточного окна: батрачка с Сугробной речки и другая – со Старого хутора, и украдкой бросали взгляды на Норвежский дом и китобойный склад, где они когда-то красивым летним вечером танцевали со светловолосым гарпунщиком, а кок растягивал меха гармони. А потом они, может, побрели на крутогор с непонятно говорящим парнем. И там он целовал одну из них, и взгляд у нее застывал, чтоб снова в тот год оттаять. Пастор с супругой посмотрели на двух девушек, – каждый из супругов по отдельности, потому что они стояли в разных концах церкви: он у алтаря, а она у органа, а затем две пары глаз встретились посередине церкви и произнесли две пары строк: