Тем, кто предан всей душой,
море – не преграда.
Нам «Любовь» писать с тобой
с заглавной буквы надо.
Эту вису они вставляли в свои письма, без устали цитируя снова и снова: в юности пастор слышал, как ее пели на юге страны. А в последние недели Вигдис размышляла над этими словами. Может, зима, в которую она ждала, обрученная, – это и есть ключ к их браку? Смогла бы она выдержать первый год здесь, если б ей не пришлось так долго ожидать его?
Вечером хреппоправитель долго стоял у себя на крыльце с трубкой во рту и большими пальцами за поясом брюк, в тех местах, где к нему крепились подтяжки, и глазел попеременно то на звенящий звездный свод, то на звездный камень, с которого он все-таки счистил снег, и выпускал трубочный дым, чтоб тот играл у него перед глазами в озаренном луной морозном безветрии. Можно ли что-нибудь вычитать из дымных завитков? Может, бытие полно сигналов, недоступных нашим непонятливым обонянию и зрению? И Творец все время что-нибудь говорит нам знамениями, предвестиями или даже непоправимыми событиями? Почему экипаж китобойного судна подарил ему и Сегюльфьорду этот странный и красивый камень? И из-за этого ли они погибли? Стоило им только вынести звездный камень со своего корабля! Он вспоминал тот невероятный рассказ, которым исландец Оскарссон сопроводил этот подарок, – надо же, и его, с его кладезем историй, поглотила пучина! – и вновь слышал смех, сопровождавший его – этот зловещий человеческий прибой, захлестнувший все подозрения насчет судьбы и поверий.
Он вынул трубку изо рта и подул на волокна дыма, которые плавали перед ним в воздухе, словно хотел сказать: фу, прочь, долой такие мысли, долой все подобные суеверия! Нельзя же мне так: стою на этом крыльце из самого дорогого дерева, а сам погряз в старинных земляночных предрассудках. Хреппоправитель я, черт возьми, или как?!
– Может, ты войдешь в дом, дружочек, пока тебя не застигла ночь? – донесся на крыльцо голос Мильды, которая все еще была при полном параде.
Она только что вернулась и сегодня, по своему обыкновению, обходила фьорд дозором – следила за убогими, приносила им одежду и еду. А сейчас она вошла в дом с черного хода (в подвале с западной стороны), как было заведено в деревянных домах в этой стране: большинство исландцев выросли в землянках и неуютно чувствовали себя в просторных прихожих, на высоких крыльцах и в пышных дверных проемах – люди привыкли влезать в свое жилище через дыру, полусогнувшись. Эта фобия дверей у нашего народа носила столь серьезный характер, что даже в двадцатом веке он еще долго входил в свои дома через подвал-прачечную, а не через специально для этого устроенную прихожую – она была только для гостей.
Закончив фразу, Мильдирид снова вбежала в дом, в котором эта длиннолицая, красивоморщинная и вечно резвая женщина с утра до вечера беспрестанно топотала по лестницам, ведь от ее недреманого ока не укрывалось ни одно движение ни в кладовой, ни в конторе, ни в детских. В ее голове хранились сведения обо всех запасах в доме (мука пшеничная – 7,4 кг, носки – 27 пар, ершики для трубки: норвежские – 4 шт., самодельные – 2 шт. (из последних вчера один пропал, надо получше поискать в кухне). Мильда была матерью и для дома, и для хреппа. И женой для мужа: львиная доля ее беспрестанной деятельности заключалась в том, чтоб ограждать и защищать своего супруга от коварных нападений конунга Бахуса. А они могли произойти в любую минуту, даже здесь – на крыльце в воскресный вечер, пока милый добрый муж курит свою мирную трубку. Ведь с покрытой колчами овечьей тропы мог вдруг появиться бродяга, капитан, повеса из фьорда с половиной фляжки, или его могли взять и пригласить на корабль, или могло возникнуть какое-нибудь дело, которое срочно надо обсудить до утра.
– Может, ты войдешь в дом, дружочек, пока тебя не застигла ночь?
Но она не стала заходить дальше в своем контроле за пьянством, а удовольствовалась этой фразой, после чего легла в постель, где обычно читала перед сном мысли мужа: она тревожилась только по поводу его тревог. Нынешним вечером эти тревоги связаны в основном с тем, что хреппоправителя гложет совесть из-за славного экипажа: неужели те люди отдали свою жизнь только за то, чтоб вручить ему тот продолговатый подарок? Неужели они отдали ему собственную удачу? Затем эти мысли растворились в обычном удивлении исландцев по поводу того, что в других странах бывают шторма, а у такого мирного берега – кораблекрушения. Это удивление состояло в тесном родстве с той потаенной уверенностью наших земляков, что у всех иностранцев жизнь вообще легче, проще, веселее. Быть исландцем – тяжкий труд, быть кем-нибудь другим – сплошная забава. Хавстейнн в юности плавал в Берген и видел своими глазами, что в стране норвегов за три тысячи лет ни веточки не сломали: все было чинно, благородно и спокойно. И тогда он понял, отчего те, кто по натуре был неистов, чувствовали необходимость оставить эту стоическую красоту. Но вот как такой надежный корабль мог разбиться в щепки на этих живописных скалах, он не мог взять в толк.
– По-моему, море всегда ведет себя одинаково безобразно, что здесь, что там, – сказала Мильда, лежа головой на подушке.
– Я просто переживаю из-за этого камня. Вдруг это какой-нибудь судьбоносец?
– В нем заключалась их удача, а они подарили его нам. Как говорят старики, до даров не докапываются[103]. Давай просто будем думать об этом камне хорошее. В нем заключена память о них.
И снова хреппоправитель подумал о том, какая удачная жена ему досталась, и почувствовал желание перекатиться к супруге и поцеловать ее, но решил не давать такого поцелуя, который потребовал бы от него еще и дальнейших действий.
Глава 33Ураганные истории
Несмотря на то что наш фьорд был окружен высокими горами, в нем могли разыгрываться нешуточные бури, даже когда ветер дул с земли. Когда порывы ветра бросаются с горного хребта, крутизна увеличивает их скорость; они с утроенной силой обрушиваются на долину, а оттуда их вновь отбрасывает вверх, так что крутогорный фьорд превращается как бы в присоску наоборот: содержимое с большой силой высасывается из нее прочь. Когда в этих фьордах разыгрывалась буря, ветер мог унести в небеса что угодно: лодки, сараи и скотину.
Рассказывали, что одна баба-побродяжка вышла во время сильного урагана с хутора Дно Долины, который находится в самой глубине Сегюльфьорда, стала справлять нужду неподалеку от этого хутора, а когда собралась подняться с камней, нечаянно отпустила юбку, но успела ухватиться за подол, так что ветер забрался под юбку, и она в мгновение ока превратилась в воздушный шар. Баба тотчас поднялась на воздух, а приземлилась только в Лощине, через полминуты – а дотуда ходу три часа. Она сидела среди всего этого небесного грома словно пассажир самолета в более позднюю эпоху и держалась с достоинством, хотя и пролетела над всеми хуторами в долине с голым задом, а затем сильно поломала ребра, приземлившись на кровлю дома Кристмюнда.
Виновником этой посылки с небес посчитали одного из батраков Кристмюнда, потому что вечером накануне он очень усердно молил Бога послать ему женщину.
В эту осень во время сильного урагана легкая лодка Кристмюнда поднялась на воздух и приземлилась на другом берегу фьорда чуть выше дома на хуторе Следующий Обвал и так и стояла там почти не поломанная, когда к ней подошел Лауси со своим Гестом и начал нагружать ее булыжниками, скатившимися с горы во время камнепада. Это было величественное зрелище: шлюпка, плывущая по воздушным путям, смольно-черная на вечерне-голубом небосклоне, так что у присутствующих возникало ощущение, будто они сами живут на дне морском.
– Хороши дары Господни. Но раз уж он, родимый, занялся такими делами, то я бы предпочел новую лодку Кристмюнда, – прокомментировал Лауси, когда ветер ослабел, а они с Гестом положили в лодку несколько камней.
Гест все еще, по прошествии года, продолжал изучать этого своего нового отца и порой не мог понять, что тот говорит. У четы торговцев он рос при хорошем обращении, и там не было сомнений, что у вещей есть свое место, свое предназначение, своя цена. Каша – это каша, корабль – это корабль, Бог – это Бог, все эти вещи нельзя сваливать в одну и ту же бочку или один и тот же мешок – не валят же в одну кучу разные виды товаров. Таков был мир торговцев. Простой и понятный. Два килограмма сахара, три килограмма муки…
– Ты попросил у Бога, чтоб он подарил тебе лодку Кристмюнда?
– Нет, это я просто так выразился.
– А почему?
– Ну, потому что без этого жизнь будет совсем убогой. А у нас тут и так одна сплошная нищета.
– А лодка теперь твоя?
– Ох, нет, разве… но она здесь, у нас.
– А почему мы тогда наполняем ее камнями? Чтоб она обратно в Лощину не улетела?
– Ну, чтоб она дальше не портилась.
– Но ведь она не тебе принадлежит?
– Эх, но ведь мы – жители фьорда – поддерживаем друг друга.
– Не всегда: на собрании этим летом – не поддерживали.
– Нет-нет; но смотри: «поддерживать друг друга» может значить много всего. А в трудную минуту мы проявляем единодушие в делах.
– А это что?
– Это такая система натурального обмена; считается, что она пошла от Христа, и это, вероятно, самое хорошее, что от него вообще пошло. Почини лодку ближнего своего, если хочешь, чтоб он починил твою.
– Но почему у Кристмюнда три акулоловные лодки, а у тебя ни одной?
– Потому что Кристмюнд, он…
Старик зашел в тупик: Гест выбил из него все чувство юмора, и вдруг хуторянин заностальгировал по времени, когда мальчик неделями молчал. Но паренек явно пошел в Коппа и его семью: разумеется, потребовалось бы провести с ним в этой хижине тринадцать зим, чтоб выбить из него всю эту рафинею разносольскую. – А почему тогда ему дали имя в честь Христа?
О, ну, стало быть, он вроде бы не совсем без чувства юмора – или как? Нет, кажется, он этот вопрос всерьез задал.