– О нет, почему же, хо-хо.
– Но почему? Почему у него таких лодки три, а у тебя ни одной?
– Потому что… потому что для одних жизнь – в верхах, а для других – в стихах.
– Но стихи ведь вполне можно продавать, – отозвался Гест, следящий строгим взглядом за тем, как его приемный отец кладет в лодку богатого хуторянина булыжник. На последнем слове его голос надломился.
– Эх, не думаю.
– Но вот большой поэт из Фагюрэйри – он поместил кучу стихов в книгу и продал ее. Папа сказал, что он за нее выручил девяносто девять форелей.
Тут Лауси стало нехорошо.
– Папа?
– Да, папа Копп, Купакапа.
– А-а… ты его до сих пор зовешь папой.
– Да.
– Ну конечно. Это вполне естественно.
– Да.
– А как ты сказал – девяносто девять форелей?
– Да, если что-то стоит дорого, он всегда говорит: «Это стоит девяносто девять форелей». По-моему, ему забавно так говорить.
Эх, ну вот, вздохнул про себя старик и собрался что-то сказать, но не смог: в его органе речи лопнула струна. И сейчас он обвел взглядом землю и море, добежал глазами до самой ныне почившей Перстовой хижины в надежде, что эти развалины дадут ему силы, и да, может, удобренные порошей горы тоже смогут излечить его от сентиментальности. Затем он вытер глаза и лишь после этого повернулся снова к энергичному мальчику.
– Не говори со мной о форелях, Гест, родной.
– А? Почему?
– Здесь у нас сухопутную рыбу не едят. – А потом хозяин Обвала снова взял себя в руки и сказал уже гораздо более бодрым тоном: – Да, наверно, большие поэты могут продать свои стихи, а мы – мелкие рыбешки – нет.
– Я этим летом видел корюшку, и прошлым летом тоже. То есть мне кажется, что это была корюшка. В море за Сегюльнесом. Они все трепыхались на поверхности, так что море как будто кипело.
Раньше он, наверно, никогда не рассказывал своему приемному отцу о том, что видел это зрелище, может быть, потому, что оно что-то затронуло в глубине его души, в воспоминании оно было почти как интимное половое чувство, и к тому же его было невозможно описать так, чтоб рассказ не вышел дурацким. Но несколько недель назад это всплыло в разговоре с Магнусом, долговязым мальчишкой с Обвала, который тоже видел, как «море закипает», а отец объяснил ему, что это корюшки, рыбешки, букашки.
– А, так это селедка, а никакая не корюшка. Она сюда иногда забредает.
– Селедка?
– Да, она ходит косяками, выплывает на поверхность. Это называется: бродит. Совсем создание безмозглое! Ты ведь помнишь, как она заполонила весь фьорд.
Значит, то была селедка. Та самая рыба, которая запрудила весь фьорд год назад, – какое же это было изобилие! Ему хотелось описать Лауси эти увиденные им вереницы, эти косяки, которые на самом деле больше, чем целый кашалот, но он не стал говорить: он и так знал, что ему ответит старик. И они без дальнейших слов продолжили нагружать лодку Кристмюнда на склоне чуть выше хутора.
Глава 34Вихрь с юга
В конце января людей разбудил сильный порыв ветра с юга. Мадамин дом весь ходил ходуном, громко скрипя несущими балками, и преподобный Ауртни встал с постели, когда над Косой прокатился мощный грохот, донесшийся сквозь громкий вой ветра, сопровождаемого непонятным шумом, словно по лужайке черканули утесом. Но в этом звуке слышался и металлический звон. На улице была лишь одна кромешная мгла, но этот скрежет без сомнения был угрожающим. Пастор Ауртни первым делом подумал, что к берегу подошли айсберги: в этом звуке чувствовалось что-то исполинское. Но этого быть не могло: ветер дул с юга.
Три мадамы-пасторши спустились вниз, а Халльдоура поднялась наверх, и все они кружили по комнате, словно юлы в балетной постановке более поздней эпохи: от одного окна к другому, и чувствовали, как от порывов ветра половицы прогибаются с треском и воем. Старшая мадама молилась Богу, средняя умоляла преподобного Ауртни ради всего святого выйти из дома и посмотреть, что творится в церкви, потому что сейчас раздавался беспрерывный звон ее колокола, а младшая умоляла его ни в коем случае не ходить. Да и что он мог бы сделать, чтоб остановить айсберги, которые вознамерились разнести его церковь в щепки? Преподобный Ауртни переминался между двумя окнами, но ничего не мог разглядеть в темноте, царившей за ними. Часов в гостиной больше не было слышно, но скрежет усилился и, казалось, приблизился. На сушу въехал корабль?
Пастор решил выглянуть на улицу и снарядился по погоде. Его супруга, наморщив лоб, смотрела на его приготовления в прихожей.
Главный вход в Мадамин дом был устроен таким образом, что там было двое дверей, и внешняя из них открывалась наружу. Это доставляло массу неудобств, но плотник-датчанин в свое время убедил всех, что так необходимо из-за суровых непогод. Преподобный Ауртни попрощался с женой и закрыл за собой дверь в прихожую, а потом повернулся к выходу. Он открыл внутреннюю дверь и едва успел взяться за ручку внешней, как она распахнулась, с громким треском ударилась о перила на крыльце и при этом выбила пастору руку из плечевого сустава. Ауртни лежал на пороге и стонал, провожая взглядом свою шапку, уносящуюся в черноту. В прихожей все было вверх дном. В гостиной у женщин замер дух, когда они услышали доносящиеся из прихожей звуки. Магнус Пустолодочный вскочил на ноги и успел открыть дверь, ведущую в прихожую. Тогда воздушные змейки принялись резвиться в гостиной и качать люстры. Магнусу удалось быстро втащить своего стонущего учителя в дом, а потом он попытался закрыть двери, – но внешнюю дверь невозможно было отодвинуть от покореженных перил. В конце концов он ограничился тем, что закрыл внутреннюю дверь.
Хотя руки у льдиноволосого паренька были отнюдь не ловкими, ему удалось, немного помучив рукоположенного, вправить преподобному Ауртни вывих плеча. После этого усач потерял сознание в кресле, так что теперь домочадцам пришлось успокаивать Вигдис, а также Сусанну, тоже вскочившую с постели.
– Воды! Дайте ему воды! Он дышит?
Пастор довольно быстро пришел в себя и с помятым и недоумевающим видом посмотрел на собравшихся. «Дверь сорвало?» А затем скрылся в объятиях супруги.
– Боже мой, милый, я уж вообще думала, что…
Теперь идти на улицу вызвался уже Магнус. Ему всегда было важно проявить себя перед этими добрыми людьми, которые так тепло приняли его, когда он спасся со льдины. А поскольку из хаоса на улице по-прежнему доносился непонятный скрежет, все согласились, что ему нужно сходить и выяснить, что там происходит.
Надев лишь длинные чулки и ботинки, молодой человек рванул дверь, а потом закрыл ее за собой. Магнус славился тем, что никогда не мерз: три недели во льдах сделали его почти нечувствительным к небесным бурям. К тому же на руках у него сейчас появились акулятниковые бицепсы, и он мог похвастаться самой широкой грудной клеткой на Косе. Он пригнул голову и почти ползком вылез на крыльцо в нижней рубахе и шерстяных подштанниках, спустился по ступенькам, цепляясь за перила. Для этого потребовалось такое же усилие, как для того, чтоб лезть по отвесной скале. Холод схватил его такой же крепкой хваткой, как и шквал, но полностью отступил в столкновении с последним, чуть не оторвавшим ему уши. Наконец Магнус добрался до земли и осмотрелся. Глубоко среди воя шторма он расслышал царапающий звук, и ему показалось, что тот доносится со стороны церкви.
Путь до дома Божьего проходил под ветром, и Магнус решил, из соображений безопасности, дать этому гаду докатить себя по сухоморозному двору до кладбищенской калитки. Этот способ передвижения больше всего напоминал то, как солдат перекатывается под падающим на него дождем бомб. Возле калитки он все же попал в какое ни есть укрытие под сложенной из камней стеной и теперь слушал бурю, как врач пациента. Скрежет вроде бы пока что затих. Затем он пополз на четвереньках к церковному крыльцу из двух ступенек, но там ухватился за пустоту: церковь исчезла.
Он немного подождал, думая, как ему быть, лежа врастяжку на фундаменте церкви, словно крошечная слабая букашка на планете Земля. Наконец Магнус услышал прямо к северу от кладбища громкий скрежет. И хотя он никогда не слышал такого звука раньше, он тотчас сообразил, что это конёк церковной крыши трется о камни.
Глава 35Выуживают церковь
В этот холодный январский день рассвет пришел поздно и неохотно, и тогда стал очевиден факт: церковь сдуло с фундамента. Ветер подхватил ее всю целиком. Она поломала несколько крестов на кладбище и поцарапала сложенную из камней ограду, а потом рывками доползла до северной оконечности косы и сейчас лежала там на взморье, на вид совершенно целая, не считая пары разбитых окон. Ветер все еще дул с большой силой, так что на улице невозможно было даже стоять. И все же несколько мужчин с инструментами и канатами стояли на приливной полосе и обсуждали, что предпринять дальше. Там же было две лошади. Спор велся в основном о том, закрепить ли церковь на месте или вытянуть на берег.
И вдруг буря раскололась: струна ветра лопнула от натуги, и ее половинки сложились вместе: в мгновение ока сила урагана удвоилась. Он повалил на взморье всех людей и одну лошадь, а церковь невероятным образом поднялась на воздух и, словно в страшной истории, пролетела над мелями, с каркающим звоном колоколов, и в полете перевернулась на пол-оборота, а после этого опустилась на поверхность моря почти стоймя. Фермеры в изумлении выглянули из своих галечных углублений и проводили взглядом свою церковь, уплывающую по фьорду: по бортам разбитые окошки, вместо форштевня покореженная колокольня. И сквозь завывания ветра продолжал доноситься звон колоколов.
Лауси стоял возле своего дома и удивлялся, как хорошо церковный корабль плывет по морю. Сам он потерял только собаку. Юнона пропала.
Под Сегюльнесскими скалами скучало несколько сегюльфьордских тресколовных судов, накануне вечером не успевших войти во фьорд. Они увидели, как из устья фьорда выплывает их церковь. Послышался голос одного из матросов: