ницы были полем для искажения и сочинительства.) Поэтому люди спешили поскорее положить конец этому мучению. Как только договор оказывался подписан, возникали еще более горячие споры, чем те, которые он был призван разрешить, вспыхивали конфликты, посвященные предмету и формулировкам договора, который большинство и не читало.
«Это не тот договор, который я подписывал!»
Так жизнь исландцев барахталась в вечном брожении туда-сюда, без всяких решений, все в одном и том же старом русле, и при этом как-то умудрялась расти и развиваться.
«Ну, что вышло, то вышло».
Словом, можно было сказать (о чем свидетельствуют и саги), что исландцы по своей сути были скандальными сутягами, хорошо умеющими затягивать дела, выворачивать их и находить на них новые грани и по-всякому бить-колотить их, словно сушеную рыбину. Слово «незаконно» лишь на волосок отстояло от слова «не закончено». Зато судьями эти люди были никудышными: ведь это сословие как раз создано для того, чтоб разрубать узлы, выносить окончательные решения. Так что судебная система в этой стране, как уже говорилось раньше, славилась своей медлительностью и причудливостью: когда убийце наконец выносили приговор, он уже сам лежал в могиле, вор становился почтенным землевладельцем, а развратников частенько вводили в зал суда, поддерживая под руки, их же собственные внебрачные дети. Обычный ответ преступников и преступниц на только что оглашенный приговор был, что они «не согласны с Верховным судом», и эти слова в сознании людей были почти столь же весомы, сколь и сам приговор.
Но у этого было и свое преимущество: в этой стране ни один человек не начинал день в убеждении, что его жизнь всегда будет именно такой, что именно в этой лачуге он будет торчать до конца дней своих. В стране неожиданностей можно было надеяться и на хорошее. В своих хлопотах люди связывали надежды и чаяния с крайностями этой земли и с приключениями. Морем выкинуло бревна! Или кита! Горячий источник забил! С разбитого корабля чем-то можно поживиться! Всего две зимы назад хуторянин из Дома-в-Бухте, что в Хейдинсфьорде, проснулся поутру – а на его земле выбросилось на сушу 80 косаток…
В глубине души каждый житель Исландии был убежден, что его земля может разверзнуться когда угодно, хоть завтра, и из ее огненной пучины к нему поднимется освещенный-оснащенный волшебный дворец со всякой роскошью и прекрасной дисой [106] или медоблагоухающим альвом. Страна, которая могла одним ударом убить всю твою семью, могла также вознести тебя на трон.
Глава 37Когда церковь исчезла
Богослужения в этой местности на какое-то время прекратились, и сама Коса выглядела пустынно, даром что деревянных домов там стало больше на два, потому что Эгертбрандсен заказал себе собственный дом летом, по каталогу в Норвегии, и экипаж «Люсебергета» осенью сколачивал его на потеху местным жителям, а ведь порой зрителей у этого зрелища бывало больше, чем на сцене, – шутов-плотников разной степени опьянения.
К тому же новый торговец, Кристьяун Маркуссон, возвел для себя и семьи симпатичный дом рядом со складом товарищества «Крона». Древесину он купил у сегюльнесских фермеров: она вся была с разбитой французской шхуны, и боковые стены дома выгибались, словно корабельные борта, крыша напоминала штевень, а внутри деревянные конструкции пахли красным вином и яблочным бренди. Прозвище Трюм дали этому дому остряки, – что стало первым вкладом этих замечательных людей в развитие местности, ведь раньше в этом фьорде не было такой социальной группы, а сейчас поселок подрос настолько, что в нем нашлось место, где мужчины, любящие поболтать, могли бы стоять вместе у стены какого-нибудь дома тут или там, жевать табак и рассказывать байки. Появление болтунов-острословов было главным (если не считать постройки причала) свидетельством того, что в нашем фьорде стал складываться настоящий город.
Исчезновение церкви немного отбросило это развитие назад: Коса перестала быть похожей на настоящий городок и начала смахивать на временный поселок для сезонного промысла рыбы. Но, кроме капитана Нюволля, никто не принял пропажу церкви так близко к сердцу, как новая пасторша. Дом Божий был почти единственным свидетельством того, что здесь есть какая-никакая культура, что здесь думают не только о китах да акулах, норвежцах да аквавите. В этой церкви Вигдис два раза выступала с сольным пением и руководила церковным хором, и к тому же во время богослужений пела и играла на старом органе – «Фанфароне из вод».
Раньше она и помыслить не могла, что будет тосковать по всему этому, – сейчас во всем фьорде ни одной клавиатуры не осталось! И она вновь и вновь сравнивала здешнюю жизнь с жизнью у себя дома: клавесин до́ма, церковь дома, магазин дома. Она не могла отделаться от ощущения, что здесь она в изгнании – а теперь вот и церкви не стало… На то, чтоб построить новую, разумеется, уйдет год или два. В глубине души она желала, чтоб епископ перевел преподобного Ауртни на другую службу, лучше всего – в Рейкьявик, в контору, – а что вообще пастору делать во фьорде, где нет церкви?
В то ветреное утро, когда церковь сдуло в море, Сугробнокосский пастор целых десять минут смотрел в окно на голый фундамент посреди кладбища и молчал. Очевидно, преподобный Ауртни переживал тяжелый удар. Позже днем пришел Нюволль, распустил нюни на воле и принес известие, что церковь не вернется. Пастор Ауртни продолжал молчать: судя по всему, он размышлял, как быть дальше.
Зато в последующие дни он на удивление приободрился и даже начал рассказывать истории из своей жизни в Рейкьявике, чего он обычно никогда не делал: о долгих пиршествах в доме фогта, о том, как он однажды с середины дня и до поздней ночи без остановки играл на фортепиано в одной пивной на улице Хапранстрайти. К Вигдис даже начала закрадываться мысль, что муж радуется, что с него сняли бремя – тяжкий крест, по крайней мере, об этом говорило его поведение. Как может пастор радоваться, что у него церковь улетела? Разве он не должен, наоборот, напоминать птицу с переломанными крыльями?
Это легкое настроение держалось у него и в следующие дни, преподобный Ауртни разговаривал исключительно о музыке, популярных песенках, датских и шведских, которые ему прислали по почте, или народных песнях, которые он записывал, а однажды вечером он сел и сам сочинил стихотворение: «С весною в сердце, бужу тебя, / прекрасная ты богиня…». Конечно, это был красивый поступок, и, конечно, интерес к музыке был ключом к их любви, – но все же дочери торговца была не по нутру эта ничем-не-связанность, эта вольница, так что в качестве благодарности за песню она сообщила ему о своей беременности, в надежде, что это пробудит в нем больше ответственности.
Ведь она носила ребенка, – что в конце концов подтвердилось после небольших хлопот.
Глава 38Золотое вино
Повитухой в нашем фьорде была энергичная Гвюдфинна со Старого хутора, но она уже месяц как трудилась в Оудальсфьорде, где дети рождались один за другим, и Вигдис была вынуждена предать себя в руки врача, как и прежде, обретавшегося в старом Докторском доме, стоявшем чуть дальше вглубь Косы, чем Мадамин дом, на полпути до Хреппоправительского дома, крепко вставшего перед своими тунами сбоку от Болванского ручья.
Врач по имени Финн Г. Рейкьялин в ту пору жил там один, и дел у него было мало: несчастные случаи бывали редкостью в темное время года, когда люди в основном сидели по хуторам и вязали на спицах. А те, кто был хронически болен, уже давно махнули на этого врача рукой, потому что он в любом часу дня был пьян и вечерами долго сидел один со свечкой, поглаживал седую щетину на подбородке и пытался совладать с благородным искусством наливать в стакан хмельное, не расплескав, что не всегда легко давалось в густом алкогольном тумане, царившем в его гостиной. Но в годы учения Финн усвоил правило, что врачи из горлышка не пьют.
Вигдис уже давно могла бы узнать от мадам или экономки, что этот врач абсолютно бесполезен, да только она прежде никому не говорила о своем положении, даже подруге Сусанне, и тем более – мужу. Финн подошел к дверям в одной ночной сорочке с голыми ногами и лишь наполовину приоткрыл дверь, предоставляя девушке через эту щель рассказать, что ее беспокоит. Вид у врача был явно нелепый: борода клочьями, нос распух, – но Вигдис слишком верила в образованных людей, чтоб увидеть на нем следы алкоголя. С такими вопросами к нему на порог раньше явно никто не приходил, и ему пришлось долго почесывать свою редковолосую голову. Эта высокородная нездешняя барышня и впрямь считает, что такие события в ее утробе проходят по ведомству его, врача? Но так как она была пасторшей, он велел ей снова явиться с утра и принести с собой баночку утренней мочи.
На следующее утро она пришла к нему еще до рассвета, и он пригласил ее в свою контору, плюхнулся за письменный стол, поднес баночку к лампе, долго и тщательно рассматривал ее на свет, а потом отставил и начал расспрашивать Вигдис о ее личной жизни. Язык у него заплетался, и сейчас она увидела, что он хорошо залил за воротник, даром что было около восьми часов утра. А врач даже не пытался скрыть этот факт и регулярно прихлебывал из большой рюмки, которую держал за одним фолиантом на письменном столе – энциклопедией человеческих хворей.
Юной мадаме стало ясно, что она пришла сюда зря. Но Финну все же удалось долго удерживать ее на стуле перед собой бесконечными расспросами о ее здоровье и обыкновениях, сердцебиении, мочеиспускании, кроветворении. Его тон был механическим, а мысли явно витали далеко. Он вроде бы записывал ее ответы крупным пером, которое от души обмакивал в красивую чернильницу, но она видела, что это просто каракули, которые часто вылезают за пределы листка, на шершавую поверхность стола, где постепенно образовалась маленькая непросыхающая чернильная лужа. В конце концов ей удалось ускользнуть: она встала, сказала на прощание, что, мол, потом видно будет, и шагнула в прихожую.