И тут она вдруг хватилась баночки, которую принесла, и вернулась в контору, – только чтоб увидеть ее в руках врача, который по-прежнему сидел в своем тумане и только что осушил сей кубок до дна. Но крупной капле удалось избежать выпивания, и мадама увидела, как ее собственная золотистая влага мерцает в ламповом свете такого же оттенка, просачиваясь сквозь заросли щетины на кончике подбородка врача.
Глава 39Любовь и искусство
В конце концов утреннюю мочу пасторши исследовала экономка Халльдоура, за день до того, как церковь сдуло южным ветром, и сообщила, что в ее утробе зародилась жизнь. Согласно народным поверьям, надо было под вечер положить начищенную иглу в рукомойник, наполненный мочой женщины, и если к утру игла останется такой же блестящей, как была, то новостей никаких нет, а если на ней появятся пятна ржавчины, значит, та женщина ждет ребенка. На основе этого народного верования Халльдоура развила свой собственный способ диагностики, который, впрочем, сама не могла детально описать. «Я просто вижу, и всё», – был ответ крупнокостной экономки, и мастерство, как всегда, не изменило ей, потому что вскоре Вигдис начало тошнить по утрам.
Но если она надеялась, что весть о ее положении пробудит в ее супруге чувство ответственности, то напрасно. Эта новость так обрадовала пастора, что он стал еще веселее и беспечнее и с тех пор целыми днями просиживал за своими нотными листками и сочинил две новые песни в честь своей супруги и одну – в честь ребенка, которого она носила. «Легконожки в мир мы ждем, / любезной нам во всем…» Казалось, пастор совсем забыл, в чем заключается его служба, и Вигдис приходилось дважды просить его ответить на письмо епископа по поводу постройки новой церкви и не забыть его напоминания о необходимости продолжать в приходе интенсивную деятельность в бесцерковный период.
В конце концов преподобный все-таки раскачался провести поминовение Сакариаса В. Эйнарссона, который пропал в тот день, когда улетела церковь; ходили даже слухи, что он утонул вместе с ней в море. Это было похоже на правду, потому что этот простыненосец – знаток календарей обычно по целому дню или по полдня проводил в доме Божьем. Мысль о том, что его дряхлое тело летало между полом, потолком и скамьями в церкви, которую ураган катил вдоль Косы, была кровавой и вызывала дрожь. В итоге Лауси первым из всех подал идею завести в церквях Исландии ремни безопасности; эту идею услышали немногие, и, конечно же, больше никто ею не проникся, а ведь она пришлась бы очень кстати, когда семь лет спустя ураганом опрокинуло одну церковь на Снайфетльснесе во время похорон, так что срочно пришлось рыть две новые могилы – «ураганные». Поминовение Сакариаса проходило в бадстове Старого хутора в присутствии его жителей и двух других пророков, оставшихся в живых, и сильно затянулось, потому что они оба хотели поделиться воспоминаниями о своем друге.
«А сейчас позвольте мне кратко обрисовать мое первое знакомство с Сакариасом Вауласом Эйнарссоном, согласно предоставленному нам скудному документу…»
По завершении этого мероприятия об исправлении других служебных обязанностей речи не велось, так как исчезновение церкви из хреппа, судя по всему, возымело тот эффект, что люди стали сдерживать подобные потребности. Месяцами жизнь шла своим чередом, а необходимости в пасторе не возникало: никого не нужно было ни венчать, ни крестить. Умирать местные жители и то перестали, ведь никому не охота прощаться с этим миром без приличного погребального обряда. Кроме Рождества, когда после ужина можно было отложить вязальные спицы, это было единственным из всех прав человека, распространявшимся на бедняков и батраков в бадстовах страны: право быть похороненным не хуже людей, в гробу, с псалмами и надгробным словом. Это отсутствие смертей дало острякам повод выдвинуть теорию: с тех пор как церковь сдуло, стало лучше, и теперь Сегюльфьорд превратился в рай, где людям уготована вечная жизнь. А сейчас осталось только чтоб этот треклятый врач тоже куда-нибудь исчез, тогда и болезней никаких не станет, и все будут здоровы.
Чем дальше, тем сложнее было пастору сдерживать свою радость. Ауртни просто переполняло счастье. Новый век не только дал ему супругу – великолепнейшую из всех мыслимых женщин, несмотря на то, что порой ее голова скрывалась где-то в облаках, – а еще и ребенка! К тому же этот новый век избавил его от всех повинностей. Теперь он свободный человек! И каждую неделю он узнавал о новых народных песнях, которые можно записать – а это был повод съездить вглубь фьорда или через Седловину, чтоб вытрясти древний напев из дряхлого старца в нищей лачуге, – как много давали ему эти священные визиты к прихожанам! Он каждый раз возвращался домой, напевая, так что супруга и ее подруга, видимо, думали, что он не выдержал испытание, нарушил слово и пропустил рюмашку за горами, пронес бутылку домой под одеждой, – но нет, пастора опьяняли только счастье и радость бытия, любовь и искусство.
Он вновь обрел радость творчества. Он снова стал сочинять музыку! Теперь из него лились дивные мелодии – он стал композитором? Более того: они приносили с собой стихотворные строчки, естественнейшим образом, подобно тому, как речной поток несет с собой клочок мха, – он стал поэтом?
Глава 40Любование цветком
Да, что же, собственно говоря, произошло? Стоило убрать из городка церковь, как жизнь в нем расцвела. Пастор сделался композитором, а пасторша стала ждать ребенка. Месяц гоуа обошелся без льдов на море, а Нюволль перестал пить!
Но самым явным знаком, судя по всему, был комнатный цветок, который внесли в Мадамин дом в огромном ящике незадолго до Пасхи, а в этом ящике были окошки и дырки для воздуха, и прислали его с Западных фьордов, из Бильдюдаля, дочери от отца по случаю добрых вестей; возможно, это также была попытка как-то обогатить и смягчить существование в этом обесцерковленном ветродуйском мерзлоземнике. Супруги Торгильсены вычитали между строк в письмах дочери печаль: «В эту зиму у нас не было ни какао, ни чая, так что мы оба начали пить кофе, словно какие-нибудь предводители акулятников. Может быть, к весне нам это даже начнет нравиться». Этот цветок носил сказочное имя Бегония и таил радость в трех закрытых бутонах. Ему отвели почетное место посреди столовой. Престарелые мадамы обрадовались, точно старые коровы по весне, но в самый большой восторг от него пришел сам пастор, и отныне никто, кроме него, не смел его поливать. «Он через этот цветок пьет», – бурчала Халльдоура на кухне над кастрюлей, полной тихо побулькивающей кашей из ржаной муки.
Раньше в Сегюльфьорде комнатных растений не знали, и вскоре о фрёкен Бегонии Торгильсен, как ее прозвали остряки, заговорили во всех бадстовах фьорда. «Но как может цветок расти в комнате? Не станут же в Мадамином доме для него устраивать земляной пол?» – «Да у них там вроде бы в горшке земля». – «В горшке? Земля в горшке?» – Это было настолько непостижимым, что у людей не хватало воображения представить себе такое.
Спустя месяц цветок стал так знаменит, что люди, отправляясь на причал или в «Крону», делали крюк до Мадамина дома в надежде своими глазами увидеть эту красоту. Дошло до того, что преподобный Ауртни прибавил к своему письму, которое рассылалось пастве и в котором говорилось о новой действительности в христианстве, что в последнее воскресенье апреля Мадамин дом будет открыт для тех прихожан из фьорда, которые пожелают полюбоваться цветком и потрогать его. Примерно тридцать душ взошли на крыльцо пасторского жилища. А потом их небольшими группами стали впускать в комнаты из прихожей под строгим взглядом экономки Халльдоуры.
– Uh, min gud, hvor det er skønt[107], – сказала Ребекка с Пастбищного хутора, склонившись перед тремя розовыми цветками, расцветшими на этой неделе. Хотя телосложение у нее было как у троллихи, а движения размашисты (протискиваясь в гостиную, она пошатнула своим огромным задом столик с тем последствием, что вазочка, стоявшая там на вязаной скатерти, опрокинулась и полетела на пол, где раскололась на три части), ее душа велела ей говорить с цветком по-датски и произнести фразу, которую она хранила при себе с детства.
Она привела с собой дочь – щекохлопку Сюнну, рыжую девицу, на лице у которой высыпал град веснушек, тело было крепко сбитое, а руки узловатые, мужские. Она так выпучила глаза на Геста, когда спускалась с крыльца, закончив любование цветком, что на последней ступеньке споткнулась. Гест перевез через фьорд все женское население Нижнего Обвала: Сайбьёрг, Сньоульку и Хельгу, потому что и они хотели увидеть цветок собственными глазами, а потом решил зайти вместе с ними и в пасторский дом, и оказался одним из немногих мужчин, пришедших туда в тот день: он волновался, что будет с его конфирмацией, если церкви нет.
– Да, здравствуй, дружочек, ты же мальчик нашего Лауси, верно; я тебя в прошлом году нашел в кухне Хуторской хижины? Нет, к сожалению, боюсь, в этом году конфирмации не будет, но мы надеемся, что к лету здесь построят новую церковь, и тогда мы, наверно, сможем конфирмовать вас осенью, – сказал преподобный Ауртни мальчику, когда они стояли в коридоре, ведущем из прихожей в комнаты.
Кроме Геста конфирмоваться должна была вышеупомянутая Сюнна и еще одна девушка, Анна – тихая, бледная, которая порой бродила по Косе с пустым ведром для воды, дочь Метты из Мучной хижины. Гест слушал эту тираду пастора и не сводил глаз с его улыбки: было очень похоже, что пастор воображает, будто сообщает ему радостную новость – неужели преподобный не переживает из-за такого положения вещей? А потом они с пастором стали наблюдать, как три женщины с Обвала рассматривают гостиную, всех мадам и цветок. Ведь для земляночников этот «день открытых дверей» был не в последнюю очередь возможностью наконец познакомиться с внутренним убранством Мадамина дома. Раньше лишь зажиточных фермеров приглашали сюда на великие возлияния преподобного Йоуна до и после богослужений. Тощему простонародью и прокопченным очажным дымом женщинам никогда не удавалось увидеть, как живет высшее сословие, и все эти рахитичные бадстовные обитатели с изъеденными морозом лицами и сырыми от пота волосами стремились как следует рассмотреть все эти комоды, буфеты, вазы, все подок