онники, столики, коленки, груди, платья, скамейки, проволочки, руки, лица, шапки, кисточки, косички и прически, прежде чем черед дойдет до нового украшения дома – розовоцветного зеленолистика в черном жестяном горшочке. А потом – тем же путем обратно… ух ты, смотрите-ка, по-моему, это называется «дверная ручка», а тут, – ну ничего себе! – пол застелен покрывалом…
Корифеи – беловолосые вдовы – сидели каждая на своем кресле за столом друг напротив друга, словно куклы размеров medium и small, словно два более-менее реалистичных избражения в музее восковых фигур, и не моргали, а скривленные губы защищали их от исходящих от всей этой публики запахов хлева, вони дыма и ароматов очажной кухни, – и мечтали как-нибудь отыграться на пасторе Ауртни. Они десятилетиями жили здесь, не тревожимые людским сообществом, защищаемые духовными властями страны, на попечении фонда пасторских вдов, – два подчиненных подбородка, обретавшиеся в долгожданном отпуске от домашних работ, избавленные от своих кошмарных мужей и от их кошмарной паствы, – а теперь им приходилось лицезреть, как бабы с грубыми ногтями и их выводки, заходящиеся в кашле, а также затесавшиеся среди них моряки и сифилитики суетятся в их любимой гостиной. Обе они подумывали, не остаться ли им у себя наверху, но из двух зол меньшим было – стоять на страже своего имущества. Подумать только: некоторые из этих людей целых три часа шли пешком, только чтоб увидеть три розовых цветка на одном стебельке.
Этих людей ничем не спасти, подумала Вигдис и стрельнула глазами в сторону своей подруги. Они обе сидели в уголке у дверей. Сусанна же наклонилась вперед, чтобы видеть того мальчика, с которым Ауртни беседовал в коридоре.
– А летом здесь точно построят новую церковь? – спросил Гест. Какой он стал солидный!
– Да, это дело уже удалось пробить, – ответил пастор, но его слова звучали, по правде говоря, не очень убедительно, видимо, он не слушал. – А впрочем, погодите-ка, на днях сюда пришло письмо, адресованное вам. Вы ведь Элиссон? Гест Элиссон?
– Нет, Эйливссон.
– Да, точно, Эйливссон. Обождите-ка немного.
Гест проводил усача взглядом вверх по лестнице: тот при каждом шаге перескакивал через ступеньку – этот пастор был очень легок на ногу! Через миг преподобный сбежал вниз, держа белый конверт, который он и протянул неконфирмованному мальчику. Гест прочел свое имя, осторожно выведенное женской рукой, а под ним название фьорда. В правом углу была голубая почтовая марка, на которой красовались корона и слова «ИСЛАНДИЯ» и «40 ЭЙРИРОВ». Кто-то написал ему письмо. Кто написал ему письмо? Он снова и снова перечитывал свое имя, и у него слегка потемнело в глазах, он вдруг стал сомневаться, что это и впрямь его имя, что его в самом деле зовут Гест Эйливссон. Но потом он вновь пришел в себя, оторвал глаза от письма и обратился к пастору с совсем нового места, словно под ним сейчас выросла небольшая возвышенность.
– А вот по поводу строительства церкви. Я тут подумал… Могла бы на этой стройке найтись работа для моего отца Лауси?
– Эээ… да, Лауси, плотник? Ну… наверно, будет нелишним иметь это в виду.
Сейчас Гест ненадолго отвлекся, потому что светловолосая дева Сусанна чуть дальше высунула голову в дверной проем, и ее глаза встретились с его глазами в насмешливом взгляде, который у нее завершился небольшим всплеском смеха, а он не смог не послать ей в ответ улыбку – и тут же слегка покраснел; какая же у нее длинная шея! Какая шея! Его глаза скользнули по ней вниз, под ворот, его бросило в жар.
– Простите, что вы сказали?
– Мы будем иметь это в виду.
– А могла бы там и для меня найтись работа? Я его подручный.
Откуда в нем взялась такая уверенность! Он и сам себе немного удивился.
– Для вас? На строительстве церкви?
– Да.
– Э-э… это тоже можно будет иметь в виду.
– А мы можем об этом точно договориться?
Какая решительность у такого юного неконфирмованного мальчика, подумал преподобный Ауртни. Он уже вышел из очажного мрака в кухонном закутке Хуторской хижины – и далеко пошел. – Сначала надо посмотреть, когда начнутся работы.
– То есть этим летом они еще могут и не начаться?
– Ну… мы рассчитываем, что начнутся.
– Как эта работа будет оплачиваться?
– Что вы имеете в виду?
– В том году папа Лауси три недели работал на постройке причала. А за ту работу ему так и не заплатили.
Вот оно что: хуторянин с Обвала обрел не только сына, но и ходатая по своим делам!
– Не заплатили?
И снова Сусанна высунула свою головку в дверной проем, и на ее лице обозначилось легкое любопытство, а в глазах – даже какой-то намек на уважение. Какие ямочки на щечках! Какая кожа! Какие губы!
– Нет, ему должны были дать за это кредит в «Кроне», равный стоимости пяти ягнят, но это не заладилось. Он ведь живет в стихах, а не в верхах и часто туда не ходит. Кто будет платить за работу?
Сейчас Гест почувствовал, как сильно повлияло на него это письмо, как возвысило его – а может, это взгляд длинношеей девушки подзадоривал его, так что он начинал разговаривать как власть имущий, так громко и четко? А может, это его женщины, которые все еще осматривали гостиную, и эта пьеса разыгрывалась для них? И он хотел показать им, что его собственное место – на деревянном полу, он – не дитя землянки и даже может запросто разговаривать с государственными служащими. Объяснений этому он так и не нашел – просто чувствовал, что не может сдержаться, слова сами говорились.
– То… мне нужно проверить, – сказал пастор, при этом чувствуя легкую неуверенность и раздражение по ее поводу. – По-моему, платит государственная церковь.
– Да, было бы неплохо это выяснить, прежде чем приступить к работе.
Преподобный Ауртни решил, что теперь с него довольно: еще какой-то самоуверенный земляночник будет ему указывать! Но в этот момент Обвальские женщины вышли из гостиной, завершив розовое цветолюбование, и молча склонились перед слугой божьим, и только Сньоулька сказала, сильно поморщившись и сильно возмутившись:
– Ты с паттоом говоил?
– Да, – ответил Гест.
– Спева кофимуйся!
Маленькая Хельга, которой сейчас исполнилось девять лет, обводила высокого пастора глазами снизу вверх, пока ее взгляд не остановился на знаменитых усах, а потом посмотрела на своего Геста с выражением лица, которое говорило: «Да, конечно, он говорил с пастором, спрашивал, когда построят церковь, чтоб он там повенчал их двоих». При словах Сньоулёйг Гест закатил глаза, но тут встретил взгляд Сусанны – красивой взрослой женщины – и теперь разглядел, что рядом с ней сидит мадама Вигдис – да, конечно, значит, это и есть она, подруга с Западных фьордов, он слышал, как о ней говорили парни с Косы – и такой женской красоты он никогда не видел! Потом его взгляд упал на Хельгу, и ему стало слегка не по себе, когда он увидел, что здесь, в присутствии рукоположенного, она недвусмысленно состроила мину невесты. А затем в его ушах отдался, словно эхо, голос ее матери – женщины с телячьими зубами:
– Дамой пшли! Даить поа!
Глава 41Земляночник
Жизнь – странная штука. Теплосердечная Грандвёр родила холодную как лед дочь, которая вышла за самого умного человека во всем фьорде, и вместе они породили эту придурковатую, докучную и некрасивую рабочую скотинку, которая от щуплого человечишки с жестяным сердцем родила самого красивого в этом фьорде ребенка – девочку, которая вся была – одна любовная страсть. Гест, в общем, был бы не против жениться на ней со временем, но ее маниакальная влюбленность так утомляла! Эти большие просящие глаза, день-деньской обожавшие его, смотревшие на него из всех закоулков жизни: закутков хлева, углов дома, – злили его. Он пошел за своими юбконосицами в прихожую, словно пастух за стадом, но на пороге все же обернулся и послал взгляд в дверной проем гостиной, где Сусанна опять улыбалась ему вслед.
Следующими в дом вошли Стейнка из Хуторской хижины и ее дочь Маргрьет – та самая, которая во время пасторского визита в позапрошлом году лежала больная под водяным покрывалом, которое нельзя было трогать. Сейчас ей исполнилось девять лет, и она сильно вымахала. Гест узнал их, но здороваться не стал, а поспешил на крыльцо.
Он не мог понять, хорошо это или плохо, что он не будет конфирмоваться. Внизу на площадке стояли двое парней с Косы; этих охламонов он узнал: Хемми из Трюма и Вальди с Молочного. Им удалось посмотреть на мальчика с Обвала снизу вверх, хотя он стоял на самой высокой ступеньке, раздувшийся от важности после разговора с пастором, и держал в руке письмо, адресованное ему самому. Гест сошел с крыльца, не глядя больше на мальчишек, и последовал за своими длинноюбочницами в сторону причала, словно миниатюрный неконфирмованный фермер с женой, дочерью и тещей. Шагал он как взрослый, как эдакий немного напыщенный земляночник, но при пристальном рассмотрении в этой походке можно было углядеть полуподавленное желание обратиться в бегство.
На горных склонах стоял апрельский звон, из ущелий щелкал зубами слабый ветерок, но туны были пегими от проталин, а к югу от домов и оград притаились одряхлевшие сугробы, грубые, песконосные, и ближе к дому доходили в высоту до самых стен, при этом больше всего напоминая гигантские кляксы шпаклевки, которой эти лачужки пытались прикрепить к Косе на случай новых лавин. По кладбищу вышагивал сердитый ворон.
Гест слышал, как парень из Трюма, единственный настоящий купеческий сын в Сегюльфьорде, орет им вслед, передразнивая умственно недосталую Сньоульку: «Дамой пшли! Даить поа! Все равно жрать нечего! Ха-ха-ха!»
Едва он отчалил, разом настал штиль, и море показало отражения гор – картину, которую Гест потревожил своими веслами, которую он и не увидел, потому что в голове у него до сих пор был разговор с пастором, письмо и Сусанна. Ее лицо поразило его как удар ласкового кулака. Он никогда раньше не видел такой женщины – женщины, у которой была возможность холить свою красоту, женщины, которая не была побита морозом, вычернена дымом, у которой не было под глазами темных кругов от бдений. Письмо он заткнул себе под портки после того, как на конверт покосилась Сньоулька, и теперь оно похрустывало у него в паху, пока он греб, сидя на скамье в лодке.