е метры и впихивает в нас, а мы к тому времени уже настолько усталые, что безропотно их проглатываем.
Сын хреппоправителя, запыхавшись, прибежал на порог гостиной с вестью, что преподобный Ауртни еще рано поутру уехал верхом в Хейдинсфьорд собирать народные песни и раньше завтрашнего утра домой не явится. Да уж, у каждого во фьордах свое счастье, подумал Хавстейнн и отослал мальчика, но маленький Лаурус тотчас вбежал обратно и возбужденно объявил отцу: «Они начали таскать доски!» – а затем умчался на Косу.
Едва якорная цепь громадного «Аттилы» дрогнула, бревна и доски побросали в море, и сейчас, когда капитан сидел за кипятком для кофе в гостиной у хреппоправителя и его супруги, сии столбы от почетной скамьи уже были на берегу[111].
Не слишком ли это велико, не слишком ли быстро? Во всяком случае, эту деятельность проклинали на нескольких хуторах, где фермер стоял во дворе, широко расставив ноги, приставив к глазам ладонь козырьком, чтоб лучше видеть, сосредоточивал взгляд на том, что происходило на Косе, и ругался в бороду.
А еще и эта уму непостижимая тихая весенняя погода… Что здесь вообще происходит? Все здесь летит к чертям?
Глава 2Дым в гостиной
Лауритсен выражал каждому глотку почтение тем, что вынимал на время него трубку изо рта, но не откладывал ее в сторону, а держал в правой руке за чубук – крепко, как обычно держатся за опору в жизни, – а левой рукой в это время подносил чашку к губам. Жар кипятка он употреблял не прихлебывая.
Как и другие норвежцы, он обращался к Хавстейнну – «ленсманн», и это заставляло рядового исландского хреппоправителя держать голову выше. Капитан изложил ему планы на лето и сейчас говорил уже не только глазами: «Аттила» пробудет здесь недолго, но оставит троих норвежских плотников – настоящих кудесников, которые слагают бревна так называемым трёнделагом, – что бы это ни значило. Затем этот превеликий корабль придет снова, на этот раз нагруженный пустыми бочками для сельди и солью, и тогда же придет другое судно той же компании – но не грузовое, а рыболовецкое.
– Вы не получали письмо от Сёдаля?
– Нет. А вы посылали письмо? – не понял Хавстейнн.
– Нет, письмо посылал Сёдаль. Ах да, оно же могло быть на том почтовом судне, которое затонуло. Сёдаль – это человек, который стоит за морем.
– Да? Стоит за морем?
– Стоит за морем. Это всё его.
Засим последовал краткий пересказ биографии Йохана Сёдаля. Он был крупным судовладельцем-рыбопромышленником из Кристиансунна, лет сорока пяти, ему принадлежали «Аттила» и все бревна и доски, которые он привез, и все идеи, дремавшие в этой древесине. Кристиансунн был постоянно растущим приморским городком на западном побережье Норвегии, между Мольде и Тронхеймом, в фюльке, который назывался Ромсдаль и Мёре. Сёдаль с юности стал тяготеть к рыболовному промыслу и быстро переходил с корабля на корабль, всюду успел постоять на капитанских мостиках, управлял многопарусными судами, – а сейчас обосновался в расхристанной конторе на суше, откуда руководил четырьмя тресколовными судами в норвежских водах и множеством сельделовных суденышек, из которых два минувшим летом трудились в Исландии. Слава о Сёдале дошла до самой глубинки его родной страны по ее длинным фьордам, когда он, недовольный ценами на сушено-соленую рыбу, сам отвез свой улов в самый Келтавик [112] в Испании и выручил за него баснословную сумму, чем и заложил основу своей империи, которая сейчас дотянулась своими красивопарусными конечностями даже досюда, до студеной глотки мира. Ведь сейчас в конторах получили хождение теории, что норвежская селедка стала проводить летний отпуск к востоку и северу от Исландии, – там-то ее и надо было брать.
Закончив панегирик своему хозяину, капитан снова вынул трубку изо рта и отпил глоток кофе. Правда, хреппоправитель предлагал ему и шнапс, но норвежец Ляйф лишь рассмеялся в ответ и сказал, что на всех судах Сёдаля есть такое правило, что их капитан выпивает только с собственной хустру [113]. Взгляд Хавстейнна упал на пустой чубук, который капитан сжимал в руке так, что костяшки пальцев на красной от соли руке белели, – и тут он вспомнил про собственную трубку и табак. Вынул табакерку из-под своего сиденья и предложил гостю, но капитан вежливо отказался, потому что вдруг вспомнил, что у него во внутреннем кармане хранится старый шматок табака. Лауритсен просунул руку под побитое морем пальто, под продымленный пиджак, под заляпанную кофе жилетку, в карман влажной от пота рубашки, и оттуда извлек крошечный тряпичный мешочек и насыпал его содержимое в трубку, затем утрамбовал пальцем и раскурил, а потом предложил этого табака и ленсманну в его маленькую трубочку. Хавстейнн впился взглядом в разноцветный спичечный коробок: такое диво он видел в жизни лишь однажды.
Вот это стурартово: норвег у себя в кармане огонь держит! Самому Хавстейнну приходилось все время бегать за огнем к очагу, так что курил он исключительно дома.
За время своего общения с народами весельнолодочников Лауритсен привык к тому, что все обычно приходят в восторг от знаменитых норвежских спичечных коробков, – и протянул вещицу хреппоправителю. Хавстейнн долго смотрел на это сокровище, а потом поднялся и шагнул к жене, сидевшей за вязанием у северного окна: «Глянь-ка, Мильда, правда, совсем стурартово?» Они вместе стали смотреть на это чудо, подобно тому как народы старых времен будут смотреть на телевизоры новых времен; на красном поле были изображены три жирафа, а над ними вились ленты с надписью по-английски: Impregnated Giraffe. А под их ногами – Safety Match, Made by Nitedals Norway.
– А вот смотри-ка: в этом ящичке лежат палочки-зажигалочки, – сказал Хавстейнн жене, показывая содержимое коробка. – Смотри, сюда влезет очень много костров.
– Да, хороший получится запас, – отвечала хреппоправительша Мильда, а затем стиснула губы над своим длинным подбородком и вновь принялась двигать спицами. Для сравнения в ее голове светил огонь времен заселения Исландии, неугасимо горевший с тех пор, как самый первый норвежец возжег его спичкой самой первой Нитедальской фабрики, и от которого пошли все остальные сегюльфьордские огни – разводить огонь здесь уже тысячу лет как не требовалось.
Хреппоправитель снова сел рядом с Ляйфом, вернул ему коробок и снова принялся глазеть на норвежскую трубку, при этом посасывая свою собственную. Такой величественной курительной трубки он не видел никогда – а ведь он перевидал немало капитанов. Может, подобный инструмент для курения прилагался к самым большим шхунам? По сравнению с этим удобным в обращении дымоходом его собственная трубка была как наперсток, и количество дыма из нее – соответствующее. Из большой трубки в воздух красиво поднимался голубоватый дымок, вскоре исчезавший в тени пышного кучевого облака, которое выдыхал сам курильщик. Эти облака были густыми, матовыми, они постепенно увеличивались, а затем медленно таяли в атмосфере. Вскоре хреппоправительская чета сидела в собственной гостиной в густом тумане, словно утесы троллей, и едва могла разглядеть Лауритсена – так он надымил.
– Сёдаль всегда мыслил масштабно, но сейчас его замыслы просто грандиозны, – слышалось из тумана. – Потому что сейчас здесь наконец начнется настоящий промысел сельди. И он собирается быть здесь первым.
– Да? И как же он собирается селедку ловить? Плавной сетью?
Лауритсен наклонился вперед, так что его лицо забрезжило из серого тумана, и произнес тихо и отчетливо:
– Кошельковым неводом.
Исландец-хреппоправитель пристально посмотрел в глаза будущему, и его уши затрепетали при этом слове, точно баскетбольная корзина будущих времен – от мощного удара мяча. Кошельковый невод!
– Мы окружим косяк сельди неводом, а потом затянем его как мешок с котятами!
Послышалось, как супруга хреппоправителя дважды кашлянула. И снова лицо капитана скрылось в дыму, но Хавстейнн все же различал сквозь туман его прищуренные глаза, и они сейчас приняли форму селедок – были больше всего похожи на двух рыбок темного цвета, плавающих в светло-серой дымке. И тут хреппоправитель почувствовал, что с него довольно. Конечно, норвежцы стурартовы – но могут быть ужасными занудами, – и еще эта их заносчивость, это высокомерие, которое порой проскальзывало в них по отношению к исландцам.
– Да ну? Но от такой снасти вряд ли будет прок на мелководье? – решился сказать ленсманн. До сих пор лов селедки проходил вблизи берега: косяк, похожий на серебристых крыс, загоняли в угол, окружая знаменитыми плавными и так называемыми береговыми сетями. Впрочем, два года назад такой загон сельди запретили норвежцам, так как территориальные воды расширили до трех миль, и теперь им приходилось вести свой промысел за их пределами, и они использовали при нем специальный вид загоновых сетей. Но для кошельковых неводов нужна еще бо́льшая глубина, и хреппоправителю это было известно.
Туман над столом слегка рассеялся, и показался сидящий в своем кресле капитан, словно черная скала; он отвечал:
– Да. Это все верно. Но сейчас мы будем ловить в открытом море.
Тут Хавстейнн не смог сдержать улыбки.
– Селедку? В открытом море?
– Да. В Америке попробовали – и у них получилось. Кошельковые неводы пошли как раз оттуда. Теперь этими кошельками можно зачерпывать целые косяки! Теперь здесь начнется такой промысел, и жизнь забьет ключом!
Хреппоправитель испустил смешок – тихий неровный «хух», который, впрочем, не ускользнул от норвежца Ляйфа. Всем известно: селедка в открытом море не ходит, она держится у берега, никто никогда не видел селедки в открытом море. И к тому же: как, черт возьми, они собрались управляться с такой сложной снастью, как кошельковый невод, в исландском открытом море? Несмотря на всю свою смекалку, эти мастера парусного хода не знали, какое чудище – море вокруг Исландии. Разумеется, когда по морю пойдут валы, этот кошельковый невод прилетит к ним обратно, и они поймают в него разве что самих себя.