И этот капитан космического корабля сейчас кивал головой ему, марсианину Гесту, произнося незнакомые слова, которые могли означать «Здравствуй!», но также и «Да пребудет с тобой будущее!» Мальчик ощутил ту историческую ширину, которая крылась в этих словах, хотя не понял их самих. Сейчас первый человек двадцатого века ступил на ту луну, которой была Исландия, и первым, к кому он обратился, был не кто иной, как Гест Эйливссон! Едва ли его мальчишеский рассудок был бы потрясен больше, если бы сам Христос кивнул ему головой! А потом он проводил норвежца взглядом по причалу: тот ступал большими широкими шагами, в знаменитых сапогах, на которые все таращили глаза. Они не только были сделаны из чудесного материала под названием «гумми», но он еще и подвернул их так, что болтающиеся подвороты скрывали большую часть башмака, так что издали казалось, будто он вышагивает на двух громадных копытах.
Может, это был скорее не бог, а дьявол?
У причала его ждали простые люди – исландский народ в своей серой, как овцы, вязаной одежде в летнюю жару. Двое косцов со Старого хутора стояли, вытаращив глаза, со своими косами, в одних длинных кальсонах и майках и в той обуви, которую норвежцы зовут ночными туфлями, а по-исландски это называется башмаками из овечьей кожи. В этой части земного шара немногие народы позволяли себе разгуливать по улице в нижнем белье, и зарубежным гостям нередко было трудно выносить это мочежелтое зрелище: ведь дней стирки в году бывало меньше, чем времен года.
Но по мере того, как приближался новый человек, кое-кто из местных отделился от толпы – может, им не понравились эти громадные копыта? Но кое-кто остался стоять, сунув руки в карманы и продолжая держать их там, даже когда норвежец был в двух шагах от них и уже сказал: «Здравствуйте!» Но в те времена в Исландии не было принято здороваться с незнакомыми. Никто не ответил на приветствие, не поздоровался с норвежцем, и никто не предложил ему понюшку из своей табакерки; но в толпе был молодой вольник, широколицый и безбородый повеса, немного умеющий говорить по-норвежски и, в отличие от других, слишком малоодаренный, чтоб стесняться.
– Что у вас в бочках? – громко спросил он, не поздоровавшись.
– Это, скажу я вам, селедка.
– Селедка? В бочках?
– Да, мы получили ее утром, вот только что выловили этой нашей новой снастью – кошельковым неводом.
– Кошельковым?
– Да, его еще называют «кошель» или «снюрревод». Мы окружаем им косяк сельди, затягиваем горловину и потом вычерпываем из этого мешка золото. Мы так много наловили, что забили весь трюм и даже бочки, которые взяли с собой на первые дни, пока не подойдет «Аттила». Просто невероятно! Все заполнилось за какие-то полчаса! Там в открытом море эта сельдь просто кишмя кишит. В невод набилось столько, что я опасался – он утянет нас на дно! Представляете себе? Улов, который судно перетягивает!
И тут он засмеялся: легко, без всякого высокомерия, и так искренне, что слушателям ничего не оставалось, как попробовать примкнуть к нему в этом занятии, хотя здесь никто не умел смеяться вне дома и мало кто понял хоть словечко из этого космического языка старого мира. Но все же кое-кто понял. “Silla” – это значит «селедка». Этот рослый красавец говорил о селедке так же, как иные – о золоте. И как он мог пороть такую золотую горячку о такой никчемной рыбешке? Странные эти норвежцы: промышляют то самых больших существ на земле, то самых крошечных.
– И что с этой селедкой делать? – спросил повеса.
– А вот мы собирались выгрузить ее здесь, – ответил капитан Мандаль и кинул взгляд в сторону склада, который уже стоял наготове за новым причалом. Плотники закончили свою работу раньше на три дня, и церковь тоже, и сейчас третью ночь кряду отсыпались у Эгертбрандсена. «Выгрузить здесь?» – переспросили люди и посмотрели распахнутыми глазами на сам корабль и эти двадцать бочек, полных сверкающего рыбьежирного золота. После тысячелетнего мучения в холоде и мраке в этом фьорде наконец выгрузят на берег свет. Заселение Исландии-1 прошло неплохо, а Заселение Исландии-2 обещает быть еще лучше. Или как? А вдруг этот человек – представитель Нечистого, хотя к его копытам не прилагалось ни рогов, ни хвоста. А вдруг это все обман зрения? Какие дураки расставляют посреди палубы пустые бочки, а потом наполняют их рыбой? Что-то не видно, чтоб они были хоть как-то там закреплены! Ну вот, разве это не отвод глаз? Да и как такой красиво сложенный человек вообще мог водить корабли? Где у руля стоит красота, там это добром не кончается! Да и что вообще за дела: опять этот проклятый окаянный штиль! Здесь все катится к чертям?
К своей удаче исландцы подступали медленно и ругали каждый кусок пирога до тех пор, пока полностью не проглатывали его.
Гест вновь отошел к концу причала, чтобы удобнее было любоваться этими красивыми пузатыми сосудами, составленными из выгнутых досок, расставленных вертикально и опоясанных тремя поясами – тоже деревянными, которые назывались «обручи». Лица корабельщиков, стоявших возле улова, излучали гордость – особенно лицо просоленно-загорелого жилистого человека с белой тряпкой, повязанной вокруг головы. Он держался словно матрос на космическом корабле, стерегущий улов редкостных метеоритов, которых они наловили в свой магнитный невод по пути к Марсу.
Глава 7Звездный час
Арне Мандаль наметил из толпы нелепого старика, который показался ему наиболее подходящим для роли ленсманна в этом безлесном лене, потому что он единственный здесь был в фуражке. Это был старый Йоун из Дома ветров, прозванного так из-за того, что его хозяин часто пускал ветры, – отшельничьей хижины вверх по склону, которая выглядела как куча камней, но внутри нее этих ветров напускано было столько, что жить там было невозможно. Йоун был одноглазым, но этот один глаз у него был постоянно широко открыт; он за полвека ни разу не моргнул, а лицо, застывшее в гримасе, как бы обрамляло его, словно он постоянно смотрел в бинокль. И над этим невидимым биноклем он носил фуражкоподобную шапку с козырьком, который так хорошо затенял царящее под ним непонимание, что капитан-норвежец решил, будто его собеседник понимает все его речи, и обрушил на его уши длинную тираду, к тому же содержавшую в конце ряд вопросов.
Старый Йоун не знал норвежского, но из-за его гримасы догадаться об этом было невозможно; напротив, она заставляла его казаться умнейшим старцем, встречающим речь космического капитана особо мудрым молчанием. Он ответил на нее лишь тем, что жестом пригласил Арне и его спутников – пареньков, которые выглядели более буднично, однако оба были обуты в резиновые сапоги, – следовать за собой, и двинулся к новому дому Эгертбрандсена, который стоял рядом с Норвежским домом и который остряки уже окрестили «Аквавыть».
Китовый сторож приплелся к дверям похмельный и едва проснувшийся, с ночным туманом в голове, в белой ночной сорочке. На его брюхе выгибались подтяжки, напоминая доски бочонков на палубе. Как раз здесь и состоялась радостная встреча земляков; они немного поговорили, словно четверо джентльменов, окруженных дикарями, потому что за высоким светловолосым человеком потянулась длинная вереница мальчишек, девчонок, мужиков, собак и вольников, и теперь они все окружили его, словно он был рок-звездой более поздней эпохи. Гест смотрел на этих больших людей снизу вверх и впитывал в себя все их разговоры и манеры.
Но норвежцы сделали в своем разговоре перерыв, когда старый Йоун так мощно пукнул, что они поначалу решили, что на склоне какой-нибудь горы начался камнепад или на «Марсей» рухнула якорная цепь, и огляделись вокруг, тараща глаза. Но тут последовал второй раскат, более похожий на человеческое ветропускание, и они всё поняли, к тому же Эгертбрандсен объяснил им, в чем дело. Тут они легко засмеялись. А когда до них долетел запах – то еще громче. “Ho, ho! Herregud!” [120] Только они не заметили, что из местных никто не улыбнулся: они стояли такие же серьезные и пучеглазые, как прежде, но по их виду нельзя было сказать, чтоб их что-то огорчило. Здесь явно никто не смутился, словно в этой стране было принято пускать ветры в общественном месте. И все же по этим продубленным непогодой лицам было непонятно, выражают ли они снисхождение, сочувствие, изможденность или своеобразное вонелюбие.
Но тут послышались крики, и все увидели, как перед Мадаминым домом шагает делегация – лучшие люди городка закончили свое собрание и вышли встречать новых занимателей земли. Это были хреппоправитель, пастор и новый врач, Гвюдмюнд Херманнссон, коренастый очкарик с качающейся походкой. Марсейцы спустились с крыльца Аквавыти, а китовый сторож тем временем побежал надеть на себя побольше одежды. Он догнал все общество как раз в минуту встречи, когда трое из экипажа корабля пожали руки троим из совета хреппа. «Ах, вот как, значит, исландцы не так уж и отличаются от нас, – думал Арне Мандаль, – во всяком случае, этот пастор просто ужасно напоминает моего дядюшку Вегарда. Те же кустистые брови, та же прямая спина, та же гордость, прикрытая усами». И он тотчас понял этих людей: здесь старые родичи встретились на красивом краю света.
Глава 8Жена пастора
Преподобный Ауртни проводил всех в гостиную, пригласил четверых норвежцев и двух исландцев сесть за стол, а сам выскочил в коридор, чтоб отдать экономке Халльдоуре распоряжения насчет угощения. Кофе с клейнами!
Моряки очень долго выбирались из своих резиновых сапог. Об этом виде обуви возникли споры. Исландцы знали сапоги на основе деревянных башмаков, к которым прибивались высокие кожаные голенища: с этим предметом их познакомили бретонские и фламандские моряки, и они потом применяли его во время акульего промысла, – но никто раньше не видел, чтоб к деревянным башмакам приклеивали куски резины, а норвежцы говорили, что такие сапоги совершенно не пропускают воду, – что и стало понятно по запаху, когда им наконец удалось высвободить свои взопревшие в носках ноги из этих огромных копыт.