сти учатся дети». Слушатели зажмуривались и улыбались, как фьорд в солнечную погоду, – и светловолосый капитан вместе со всеми, хотя его глаза постоянно блуждали между женщиной, сидящей у края инструмента возле окна, и задней частью шеи аккомпаниатора.
Но по окончании песни, когда певица поклонилась и приняла аплодисменты публики, нарядный ребенок вдруг вырвался из объятий красавицы Сусанны и помчался к певице с громким возгласом: «Мама!» Вигдис, рассмеявшись, взяла дочь на руки и так поклонилась с ней, а аплодисменты стали еще громче. Эгертбрандсен крикнул: «Ура!», а сердце капитана воспарило ввысь, словно окрыленная кровяная колбаса: какое облегчение! Все мысли об убийстве, которые он лелеял, разом исчезли из его головы, и там начала свою неистовую пляску любовь, в сапогах на мокрой палубе; он бросил взгляд на Сусанну, и она, словно прочитав его мысли, на этот раз отплатила ему ответным взглядом.
Но взгляд у нее был безучастный – такой же безучастный, как пробки двух бутылок, не дающие никакого представления об их содержимом, обо всех мыслях, которые спали в этих стеклянных сосудах среди выверенных фактов, например, таких: вот к нам приехали иностранные гости, видеть новые лица – это всегда развлечение, а этот высокий светловолосый и впрямь необыкновенно миловиден, но его удачливость на море приведет к несчастьям на земле, это видно по его резким бровям – или как? Ишь, как он на меня смотрит, ну знаете ли, мой рассудок запретил мне заглядываться на красавчиков, дважды – это в два раза больше, чем надо, в обоих случаях тут бочки пустые, бочки-то пустые.
Вот что говорили эти две пробки, но у любви с первого взгляда есть только глаза, а ушей нет, и Арне сейчас больше всего на свете хотелось бы попросить пастора сходить с ними в ту новую некрашеную церковь, которая стоит вон там, и обвенчать их – немедленно. Единственным возражением против этого было то, что слишком уж очевидным и предсказуемым выходило, что они, молодые, светлые и прекрасные, должны прилепиться друг к другу. Но глаза не лгали – такие глаза! – все было уже решено. И тут он представил себе, как его мать, Маттхильд, раскрывает свои широкие объятья в голубой кухне дома во Вставанькере и обнимает ту, что станет его супругой навек. “Åh, Gud hva hun er vakker!” [122] – громко-громко выкрикивает она и смеется своим переливчатым румяным смехом всеми своими шестнадцатью щеками.
Но как раз в этот миг в дверь постучали. Магнус Пустолодочный пошел открывать – и был слегка удивлен, увидев делегацию, собравшуюся на полянке перед домом: там все еще была вереница, увязавшаяся за норвежцами, мужики и дети, а еще к ним примкнули несколько батраков и работников, более того: к такому веселью присоединились и Йоуи-акулятник, и Йоун из Дома ветров, и Метта из Мучной хижины, Анна, ее дочь, и сын – Бальдвин Пухлый, со строгим лицом, и двое пророков чуть в сторонке… да и сам Кристьяун – торговец в выходной одежде стоял перед ним на крыльце и просил разрешения войти. Магнус впустил его, и торговец встал на пороге гостиной – со своими начищенными усами и важным видом. Он поприветствовал собравшихся, словно вождь народа: помахал правой рукой, затем переступил порог, но усаживаться не стал, а обратился к присутствующим стоя. Он бегло говорил по-датски с жестким акцентом, и норвежцам потребовалось время, чтоб настроить свои уши на эту частоту волны, а потом им пришлось с еще большей тщательностью настроить свое сознание, чтоб воспринять содержание того, что этот человек хотел сказать.
Торговец Кристьяун сделал капитану выгодное предложение: вызвался заплатить за судно «Марсей» все портовые сборы и сборы за разгрузочные работы – пусть он ни о чем не беспокоится! В этом месте последовал самоуверенный взгляд в сторону хреппоправителя Хавстейнна, сидевшего рядом у края стола со своей табакеркой. Капитан Мандаль переспросил: «Что?» – и попросил его повторить это предложение, а Эгертбрандсен глубоко кашлянул. Да, торговец делает им выгодное предложение, потому что по случаю таких грандиозных событий, – не в последнюю очередь для того, чтоб показать этим новым заселятелям земли, что такое настоящее исландское гостеприимство, другими словами, оказать им теплый прием в этом фьорде, – магазин торгового товарищества «Крона» вызывается заплатить за них все сборы для порта и хреппа. – Значит, и проследить за выгрузкой и разделкой? – спросил Мандаль. Ему было трудно это понять. Кто этот человек и что у него за такое коронное общество? Королевская судовая компания?
– Разделка? – переспросил купец.
– Да, селедке надо вырезать жабры, уложить в бочки и засолить. У вас соль есть?
– Засолить?
И наш исландский торговец вдруг оказался обеими ногами в новой реальности, хотя голова у него все еще была полна старой. Норвежский капитан ясно видел, что этот человек не имеет представления о засоле селедки да и пришел сюда вовсе не для того, чтоб оказать кому бы то ни было добрую услугу. Так что он обратился к Эгертбрандсену. Они с ним обменялись фразами на таком особенном норвежском, что исландцы ничего не поняли. Но, судя по всему, китовый сторож что-то объяснял своему соотечественнику. Наконец молодой капитан поднялся, словно представитель угнетенного народа за столом горячих дебатов, и обратился к торговцу на понятном норвежском, спокойно и сдержанно:
– Вы хотите заплатить за нас все сборы?
– Да.
– Вы знаете, что для обработки этого улова – а у нас двадцать бочек на палубе и триста в трюме – нужно много рабочих рук.
– Да.
– И вы понимаете, что этим рабочим мы собираемся заплатить за их труд?
– Да, сударь.
– Но вы своим предложением хотите воспрепятствовать этому?
– А вот сейчас я вас не понимаю.
– Вы хотите воспрепятствовать тому, чтоб мы заплатили людям то, что они заработают. Вы вызвались заплатить за нас наши сборы с той целью, чтоб все эти финансовые потоки проходили через ваш магазин, чтоб сумма этого заработка таким образом пошла вам, а не самим рабочим. Другими словами: вместо того, чтоб платить людям за разделку улова, вы хотите, чтоб мы заплатили вашему магазину. То есть вы хотите забрать чужой заработок себе?
Молчание. Капитан быстро посмотрел в угол, на свою любовь – какая женщина! Какая жизнь перед моими глазами! – но тут же увидел за окном, что на площадке на улице полно народу: серосвитерные бородачи и неуклюжие пареньки-мальки, бледные на ярком солнце. Там же – и мальчик, которого он встретил первым на причале. Он снова повернулся к Кристьяуну из товарищества «Крона» и ощутил взгляд Сусанны у себя на спине и затылке: сейчас ему предоставлялась возможность проявить себя и показать… Он посуровел:
– Вы хотите, чтоб мы выплатили вам то, что заработают люди, потому что эти люди и весь их труд – ваша собственность?
– Я боюсь, что…
– Вы сами выловили всю эту рыбу? Вы строили наш причал? Все эти люди вам принадлежат? В Исландии рабовладельческий строй? Вы – царь над мужчинами и женщинами?
– Боюсь, что…
– Не надо бояться, давайте-ка лучше выйдем… Выйдите со мной!
Арне Мандаль вошел в раж, движимый любовью и праведным гневом: ему были знакомы эти сухопутные жуки, которые тихой сапой пытаются втереться между людьми и уловом, и иногда им удавалось нагреть руки на том, что наловили другие. Он приблизился к торговцу и прошел мимо него прямо в двери.
– Ступайте за мной, – сказал он, а потом добавил, заметив, что Кристьяун мешкает: – Вы боитесь ваших людей?
Высокий светловолосый норвежец открыл двери Мадамина дома и шагнул на залитую солнцем лестничную площадку; щеки у него раскраснелись от накалившихся страстей, – Исландия в одночасье приобрела собственного вождя-революционера! Он помахал Кристьяуну, велел ему выйти, и в конце концов владелец товарищества «Крона» повиновался и встал рядом с норвежцем, словно осужденный. Толпа сгустилась у лестницы: здесь что-то происходило, здесь стояли скверношляпные акулятники, согнутые в три погибели земляночники, батрачки со Старого хутора с пухом на щеках – и все не сводили глаз с высокого светловолосого человека. Капитан возвысил голос и обратился прямо к народу на таком понятном норвежском, на какой только был способен:
– Этот человек, ваш торговец, хочет, чтоб вы сейчас поработали на засолке сельди. Но ваш заработок он хочет положить в свой карман. Вы этого хотите?
Народ смотрел на него безо всякого выражения на лицах, – но в этом черничнике глаз можно было расслышать слабый ропот. Мандаль продолжал:
– Я говорю: нет! Мы заплатим вам деньгами! Теперь в ваш городок пришло будущее, теперь у вас будет свобода, вы будете работать не на него, а на себя самих! Настали новые времена!
Он закончил свою речь, подняв вверх сжатый кулак, и тут бы раздаться ликованию и крикам «ура!», только исландское простонародье не понимало в достаточной мере ни норвежский язык, ни такие разговоры о свободе.
– Он говорит, что теперь мы будем свободными, – громко объяснял взрослый мужчина осунувшейся женщине в платке, которая стояла и жмурилась на солнце, – то была Метта из Мучной хижины.
– Вот как? А разве тут кто-то несвободный?
Молодой капитан окинул толпу взглядом и попытался понять этих людей; он не мог взять в толк, почему они никак не реагируют на его слова, – может, они его не поняли? Где у этих людей сознание? Где жажда свободы? Он стоял перед людьми, из которых каждый на свой лад был закован в цепи: моряки, которые каждый вчерашний день закладывали лавочнику, чтоб пережить день завтрашний; или батраки, которые были собственностью своего хозяина, потому что вся их работа принадлежала ему, а сами они не имели права ничем владеть; вся их свобода заключалась в том, что им можно было раз в году уходить к другому хозяину, и то лишь в пределах одного фьорда, а переезжать в другие местности им возбранялось. И когда иностранец предложил им работать за деньги – впервые в истории страны, то торговец – истинный сверххозяин над всеми хозяевами и батраками, потому что все эти кроны, вся эта чудна́я финансовая система, были только буковками в его книге, – этот торговец сейчас собирался присвоить себе их труд. Вот каким было исландское рабство, – но оно в ходу уже так давно, а обсуждали его так мало, что все уже притерпелись к нему, и никто его не критиковал. Для этого был нужен иностранец.