Итак, наши земляки восприняли все эти неожиданные вести об освобождении от оков бестрепетно. Вести такие речи здесь было все равно, что сквозь войлок кричать: как ни старайся, никто не услышит.
Он стоял на утреннем солнце без обуви, в одних носках и в своем голубом свитере-водолазке; и он всего-то успел пробыть в этой стране час с четвертью – а уже нашел себе жену, выгрузил селедку на берег и будущее – в Северную Исландию, изменил ход истории страны и надолго поколебал жизнь целого народа этой примечательной идеей: платить людям деньги за их работу. Здесь и закончилась самая длинная глава в истории Исландии – на площадке перед Мадаминым домом, хотя действующие лица этой истории и сами об этом не подозревали.
Мандаль повернулся к Кристьяуну и спросил:
– Не желает ли торговец что-нибудь сказать?
Но сверххозяин старого времени в новом потерял дар речи и лишь потряс головой. Вот что этому народу делать с деньгами? Теперь, что ли, в лавке и кассу придется заводить?
– Ну, люди добрые! А теперь за работу! Все за работу! Улов ждет, солнце печет! Кто бы что ни говорил, а сейчас за всю работу заплатят деньгами!
Капитан вошел в такой раж, что, закончив свою речь, поспешил в одних носках вниз по лестнице, а оттуда – на тун, правда, там он обернулся и прокричал своему штурману, вышедшему на лестницу, чтоб тот прихватил его сапоги. А торговец все еще стоял на площадке не шелохнувшись и, несмотря на яркое солнце, уже стал тенью минувшего – действующим лицом, которое все еще на сцене, хотя прожектор больше не освещает его. Теперь луч этого прожектора бежал за другим человеком – высоким светловолосым вождем-революционером в одних носках.
В гостиной с пианино Сусанна сидела у окна и наблюдала за толпой. Гест взглянул на окно, увидел лицо подруги пасторши и почувствовал, что воздух наэлектризован – здесь по истечении тысячи лет наконец стали происходить события. Он двинулся вместе с толпой и догнал капитана; норвежец уже успел обуться в сапоги и шагал широко, не глядя по сторонам; он явно еще не остыл. Примерно за час с небольшим он превратился из жизнерадостного первопоселенца в жестокосердого убийцу, а из него – в мягкосердечную влюбленную птаху, а потом вдруг стал вождем народа, мечущим в своих речах громы и молнии. Гест обернулся и увидел, что Сусанна все еще стоит у окна и смотрит им вслед, а потом смешался с серой толпой, которая влеклась за этим пламенеющим человеком, – и старался все время быть в первых рядах.
Глава 10Первый день засолки
Пока норвежцы пили кофе, влюблялись и меняли уклад жизни в стране, их матросы замеряли глубину возле нового причала: опускали в море камень на длинном лоте. По окончании этой процедуры капитан посчитал безопасным причалить там свою шхуну. Однако рядом таилась подводная гряда, и корабль чуть-чуть задел ее на пути к причалу, так что работникам пришлось добрую часть дня, – да еще при хорошей погоде! – ждать, пока грузчики и матросы воевали с веслами и канатами. В конце концов разгруженная шхуна сама легко поплыла к новому норвежскому причалу, где ее пришвартовали поперек причала. Тогда день перевалил уже за середину, солнце стало клониться к западу, и мальчишки побежали по лачугам и хуторам выгонять оттуда работников, которым надоело ждать, и они убрели домой, чтоб утолить голод.
А Гест никуда не уходил: он как завороженный наблюдал за действиями корабельщиков, разгружающих свое судно, и не чувствовал голода: он уже насытил свои взоры. На берег потекли бочки золота на специальных носилках – тачках: их жители Сегюльфьорда до того никогда не видели и пришли от них в восторг. Так в этих краях завертелись первые колеса.
А по ту сторону фьорда у себя во дворе стоял хуторянин Сигюрлаус и пытался разглядеть все эти события в слепящем сиянии дня. Всюду на приливной полосе сверкало послеполуденное солнце, низвергало свои лучи на море, штиль стоял полный, ни одна волна не билась о камень. Не иначе, казалось ему, во фьорд пришло второе поколение сказочных братьев-дураков: судя по этому блеску, на берег принесли много-много солнечного света[123], а на палубе корабля виднелись полные бочки этого вещества.
Работа там все же велась довольно примитивным способом, потому что едва бочки свезли с причала, искристое сияние из них вывалили прямо на гальку, и по мере того, как количество бочек на палубе уменьшалось, на каменистой приливной полосе возле нового сарая росла громадная серебристая гора. Если смотреть с хутора Обвал, эта куча сельди выглядела как один гигантский солнечный блик.
Конечно же, там полагалось поставить специальный сельдезасолочный помост; но поскольку плотники неожиданно бросились возводить церковь, на него материала уже не хватило. Однако никто из них не сомневался, что церковь важнее помоста, – а когда еще ждать «Аттилу» с новым грузом бревен и досок! (У этих норвежцев приоритеты ясны: первым делом – корабль, а после – экипаж, а после – Бог, после – улов, после – вино, после – драка, а уж женщины только потом.)
Когда бочки выгрузили с палубы, грузчики спустились в отсеки трюма, где россыпью лежала сельдь. Ее нужно было сгрести в оказавшиеся под рукой бочонки, чтобы потом свезти весь улов на тачках на берег и свалить в кучу. Для этой цели использовалась корабельная таль, и на ней в кишащую рыбу опускали сооруженный из сети мешок. Количество этих серебристых рыбешек было просто неимоверным, и у окружающих захватывало дух. Как может одно судно наловить столько рыбы? Экипаж отгружал полные тачки сельди на причал – но тачек у них было всего три, и тут местные мальчишки-подростки показали капитану свою смекалку: они раздобывали старые корыта и те тазы, в каких в акулоловную эпоху топили жир, просили наполнять их селедкой и, взявшись вдвоем, уносили на берег. Гест и Магнус вместе таскали такой таз для акульего жира, полного скользких рыбин, сбегали с ним на причал и опрокидывали в общую кучу – и рыбы скользили прямо к своим товаркам, а какая-нибудь из них дергалась и подскакивала в воздух. При этом Гест вспоминал, как рыбаки из Лощины застряли посреди фьорда в косяке сельди. А сейчас он видел, как они же стояли на гальке в толпе зевак и внимательно следили за работой, вытаращив глаза.
Некоторые члены экипажа начали подготавливать разделку и засолку. Здесь приходилось импровизировать. Они поманили к себе женщин – батрачек со Старого хутора, сестер с Сугробной реки и других, выдали им фартуки – промасленные, блестящие фартуки, пахнущие дружной работой, – и рукавицы, и ножи, и показали, как правильно действовать. Видели там и одну из девушек Кристмюнда, Хюгльюву, батрачку из Лощины, которой такое имя не совсем подходило [124]. Каждой выдали пустую бочку, а затем показали, как, стоя на коленях у кучи рыбы, разделывать селедку на камне или дощечке, если найдется: по одной, и сперва делать на рыбке V-образный надрез под жабрами, а потом вытаскивать через него внутренности. После этого рыб надо было класть в раздолбанные бадьи, которые норвежцы сыскали у себя на судне, и обваливать в соли, а уж потом складывать в бочку. Как уже говорилось, в этот первый день соления сельди методы работы были весьма примитивны и неудобны для мужчин и женщин, а норвежцы объясняли, что в Норвегии селедку всегда разделывают на специальных столиках, но плотники, такие-сякие, извели все доски на алтарь, а значит, пока придется работать вот так.
Укладывать сельди в бочку надлежало по определенной методе, веками сложившейся у сельдепромышленных народов Европы, из которых первыми были голландцы и англичане. Порядок укладки был как простой танец: одна селедка – две селедки, одна – две, одна – две… Начинающим не сразу удалось запомнить, что из одиночных селедок каждая первая должна смотреть наверх, а каждая вторая вниз. Во всех слоях рыбины должны были лежать брюхом вверх, кроме самого верхнего, где они показывали спину.
– Да, правильно, укладывай тесно и как следует, – сказал матрос-норвежец юной исландке-земляночнице, которая впервые в жизни вышла на взморье, и объяснил ей, как сыпать соль, когда селедка в бочке закроет дно.
– Salt! Vi trenger salt! [125]
И все пришло в движение; множество народу, множество новых лиц; иные обливались по́том, иные просто глазели. Гест сразу ощутил радость, похожую на то оживление, с которым у них на хуторе отправлялись на сенокос, – да только здесь все было гораздо более спешным, более важным, – и таким сверкающе новым. Норвежцы суетились, кричали, подгоняли, ведь селедка слишком залежалась на палубе и в трюме из-за того, что корабль задел подводную скалу. И все же здесь все было как у совсем новичков: не было ни сапог, ни рукавиц. При разделке рыбы фартуки закрывали колени, но башмаки из овечьей кожи размокали от рыбьей слизи, в вязаных варежках было неудобно держать нож. А вскоре и ножей перестало хватать, и тем девушкам, которые захотели примкнуть к работе позже, приходилось бежать домой за резаками или лезвиями кос, чтоб было чем взрезать глотку рыбе.
Норвежцы точно знали, что делали: разделка – женская работа, так оно было у них на родине, у девушек и движения быстрее, и терпение больше, а такой монотонный труд требует выдержки и точности; мужчины же больше подходят для авралов и починов и вряд ли выдержат бесконечные повторения. На родине, в Кристиансунне, бывали такие jenter [126], которые могли разделать в день по десять тысяч рыб и засолить целых двадцать бочек!
Исландским мужчинам было странно болтаться без дела, пока женщины трудятся, но причал не мог вместить всех желающих. В этой стране испытанные работники не привыкли просто так стоять, пока девушки надрываются, так что мужчины просто не представляли, как им быть. Один из толпы не сдержался, выругал происходящее последними словами, а потом сорвал с головы шляпу и запустил ею в «эту чушь». Потрепанная светло-коричневая шляпа приземлилась недалеко от того места, где Гест рядом с Магнусом переводил дух после двенадцатого захода с таз