ом для акульего жира и любовался всей этой красотой. Он нагнулся, поднял головной убор, но тут же услышал насмешливые крики работников, и тут его разобрало озорство, и он зашвырнул эту потрепанную светло-коричневую шляпу еще дальше. А она вдруг важно, словно летающая тарелка, воспарила над горой сельди, а потом опустилась на ее вершину да так и осталась там лежать, словно виноградина, украшающая торт, так что ее обладателю пришлось бы ждать до конца засолки или лезть за ней, по пояс утопая в рыбьей слизи. Шляповладелец погрозил Гесту кулаком, но тот уже спрятался в толпе норвежцев и не показывался, пока тот человек (а это был один из батраков Кристмюнда) не убежал, ругаясь. Его товарищи молча стояли и смотрели, как работают женщины. Ну-ну… Селедку-то разделывать – это все равно что спицами махать – а кому потом всю эту гадость есть?
Повсюду вокруг дочери фьорда, согнувшись, корпели над селедкой; они пропустили полет шляпы, хотя он и сопровождался криками. Гест заметил, что самая проворная из работниц – очевидно, самая старшая: Хюгльюва из Лощины. Она славилась желчностью – а сейчас сияла как сама владычица света в этой куче рыбы и разделывала ее с выражением абсолютного счастья. По ней – и по всем остальным – было видно одно: слова «труд» и «работа» совершенно не подходили к этому веселью. Здесь радость лучилась как само солнце.
Капитан Мандаль стоял на палубе, радостный, утомленный счастьем, опирался на штаг, смотрел, как суетятся работники; сейчас все задвигалось: от россыпи селедки в отсеках трюма – по мокрому от слизи причалу – в сверкающую гору на взморье. И он улыбнулся про себя: какой здесь работящий народ! И погода хорошая: фьорд прямо как у нас на родине, на севере. Да и женщины красивые! Не только Сусанна: он заметил, что эти раздельщицы сельди одна другой краше. Поразительная страна! Мужчины – или одноглазые пердуны, или расфуфыренные остолопы, – а девушек таких красивых он не видел даже в старые времена в Клаксвике [127]! Девицы, как палтус, мягкие…
Но здесь, чтоб добраться до источников веселья, приходилось копать очень глубоко. От всех этих лиц веяло затяжной усталостью. Это был народ, замученный работой, народ без радости. И все же в глазах виднелся блеск, в руках – мощь, и даже в плечах – радостное ощущение. Им явно хотелось разгуляться на воле.
Норвежца не обмануло его чувство. Тысячу лет труд у исландцев оставался неизменным. Сезонные работы были как неколебимые звенья цепи: сначала окот, потом отсадить ягнят, потом погнать их в горы, потом сенокос, потом забой, вязание шерстяных носков, зимняя путина, весенняя путина… И каждый трудовой день логически вытекал из предыдущего и предвосхищал следующий. И как бы ты ни надрывался – все старания только двигали тебя дальше по этой колее, но никогда не уносили за ее пределы. Прогресса не было. Никто ничего не зарабатывал, трудились лишь для того, чтоб обеспечить себе возможность и дальше заниматься все тем же трудом. Будущее не таило в себе никаких надежд, никаких мечтаний, никакого азарта, оно было всего лишь точной копией прошлого. Вся жизнь исландцев была как бы заперта на огромный замок.
А эта необычная новая работа стала для людей долгожданной переменой. Впервые в истории Исландии дневным трудам сопутствовала надежда, что завтрашние задачи окажутся другими. Наконец эта цепь трудовых будней превратилась в лестницу. И хотя здесь все ползали на карачках, теперь путь лежал вверх.
Глава 11Рыбья слизь и хло́пок
Когда настал час пить кофе, чета хреппоправителей подошла своей качающейся походкой и принесла поднос, полный свернутых в трубочку блинов, а пастор велел своему Магнусу дать людям напиться воды, потому что день был жаркий. Он лил им воду из двух подойников прямо в рот: стаканов нигде не было, а все ладони были выпачканы в грязи и слизи. Новоиспеченные раздельщицы селедки поднялись с колен, отстонались от болей в спине, дали детям проглотить по блинчику, – и потом продолжили. Арне пришел поздороваться со зрителями: в сапогах до колен и весь в слизи, и тотчас его взгляд упал на его будущую жену, которая стояла там, легко одетая, с мадамой Вигдис и маленькой Кристин – и им было интересно поглядеть на новую эпоху.
– А вы не хотите тоже попробовать? – спросил капитан с милой улыбкой.
– Мне такая работа незнакома, – ответила Сусанна по-датски с исландским акцентом. Она уложила волосы, надела светлое платье с короткими рукавами и наслаждалась возможностью стоять на солнце без пальто; но она сделала полшага назад, когда он приблизился к ним: ей не хотелось, чтоб подол ее платья соприкасался со слизью.
Арне постарался не давать своему взгляду опускаться на ее подбородок, потому что оттуда он мог бы легко скользнуть вниз на ее шею, – ах, эта шея! – и тогда возврата уже не было бы, тогда бы такое началось! А эта любовь была не такая. Эта любовь была выше пояса – выше уровня моря.
– А я вас научу.
– Я на редкость бестолковая ученица.
– Зачем вы так говорите?
– В школе у меня учеба не ладилась.
– Может, вам больше подошло бы учиться ремеслам?
– Не знаю. Это…
– Что и говорить, при этом слизи много, но когда начнешь – тогда это ужасно весело. Когда один раз испачкаешься в рыбьей слизи, – то полюбишь слизь!
Как же он неудачно выразился! Сейчас она посмотрела на него так, будто культурные различия между ними были слишком велики: он – просоленный моряк, она – комнатный цветочек. И сейчас ему показалось, что это будет трудно, хотя прежде он был уверен в обратном. Но это же не должно было быть трудно! Любовь – это легко! Настоящая любовь – это легко! И с этой любовью именно так и было. Им судьба быть вместе. Только она должна соприкоснуться с рыбьей слизью.
– Полюбишь слизь?
– Да! Полюбишь слизь!
Он засмеялся слегка растерянным смехом, его планы грозили рухнуть, и Вигдис, стоявшая рядом со своей товаркой, бросала на него взгляды. И если б у него все так не кипело внутри, он бы прочитал ее взгляды таким образом: «Не думай, что ты ей ровня, мы – образованные женщины, а ты – соленоглазый парусятник, твой мир у нас качается за окном, и между тобой и нами всегда будет стекло».
В тот же миг раздался крик: таль с полной корзиной ударилась о голову человека, и тот сейчас лежал врастяжку. Капитан оставил женщин, не попрощавшись, и поспешил на причал. Корзина с селедкой свалила долговязого Магнуса с Обвала, который не заметил ее из-за плохого зрения и сейчас лежал без сознания на заляпанном причале. Капитан растолкал толпу и склонился над ним, взял за подбородок и дважды ударил по щекам; паренек очнулся. – С тобой все в порядке? Воды! Принесите воды!
Сусанна следила за этим издалека. Конечно, все эти процедуры казались ей мерзкими: вонь от них, ее ровесницы, вывалянные в чешуе и слизи, – но здесь было движение и жизнь, было так заметно, что люди в глубине души рады этому новому делу, в котором можно попробовать свои силы, потрудиться всем сообща на свежем воздухе. Да и погода – лучше не бывает. А вон и капитан – склонился над мальчишкой и отдает приказы направо-налево, и в конце концов он поднял его на ноги и ненадолго обнял. Судя по всему, человек он хороший, – а какой в его глазах пыл! А еще она никогда раньше не видела мужчину, у которого было бы столько уверенности в себе, несгибаемой веры в победу, как он измерил площадку шагами и привел всех этих людей на взморье, на работу, – все это он сделал, все это совершил всего за каких-то полдня. Хуже всего, что у них двоих нет ничего общего. Она вздохнула и повернулась к Вигдис: ах, как той повезло, ее муж одновременно был ей другом, она порой слышала, как они вместе смеются у себя в кровати. А тут, стало быть, приехал еще один рыцарь удачи, подумала она и снова поглядела на капитана, который уже поднялся на борт. – Не пора ли нам домой? – спросила она, и пасторша поддержала ее.
– Стина, пойдем!
Ребенок стоял как зачарованный, наполняя широко распахнутые глаза зрелищем селедки, и носилок, и бочек, и тачек, и мужиков, и женщин, и мальчишек, и собак, и талей, и корзин, и сотни чаек, реющих вокруг. Одна из них плавно опустилась на кучу сельди. А оттуда пересела на прибрежный камень рядом с ней – такой белоснежный и чистый, а потом нерешительно отправилась снова в полет, но далеко не улетела, а раскинула крылья над согнувшейся, сверкающей от слизи раздельщицей и украдкой села на борт бочки рядом с ней, мгновение посидела там, но тут подошел один из экипажа «Марсей» и с руганью прогнал птицу, погрозив ей влажно блестящим точильным бруском. Чайка обратилась в бегство, но ей не удалось увернуться от искрящегося бурого табачного плевка, который послал ей вслед моряк, описавшего невероятно быструю изящную дугу. Он опустил углы губ подковкой, сделал рывок головой, – и из этой подковы вылетела слюна и приземлилась на хвост птице, только-только поднявшейся в воздух, так что она пронесла этот плевок на себе над кучей рыбы в течение секунды, а потом он соскользнул с ее хвоста и канул в эту серебристую груду рядом со шляпой.
Белая чайка, коричневая слюна, серебряная селедка: из этого сплелось первое воспоминание в душе дочери сегюльфьордского пастора – из первого засола сельди, происходившего в том месте.
Глава 12Женщина вверх ногами
Несмотря на старания местных жителей (этого самого нового в мире рабочего класса!), работа затянулась. К тому же к раннему вечеру запас бочек иссяк, поэтому пришлось остановиться и подождать, пока плотники соорудят из остатков досок высокие кадки и какие ни есть подобия бочонков. Из церкви принесли начерно сколоченную церковную кафедру, чтобы и ее наполнить селедкой. Все прочие приоритеты в одночасье пропали: всё ради улова!
Пока работники простаивали, Арне Мандаль дал банкет на шхуне «Марсей» по случаю этого дня, и этого вечера, и любви, и у окошка камбуза на палубе образовалась живописная очередь. Многие из девушек никогда не ступали на палубу корабля, а ниже нее тем более не бывали. Датский кок-ворчун Прест стоял над кастрюлями с тунцом, обливаясь пóтом, и ругал капитана за его гостеприимство: