нанды, «Методы самооправдания» Райта, «Заплутавшееся эго» Ричардса, «Самоистязание» Сэмьюэлса, «Самоотречение у крыс» Скиннера, «Самоуничтожение»
Соренсена, «Самоупорядочение» Теллера, «Многоцветное эго» Уинзора и Ньютона, «Самосомнение» Уинтермана, «Эго как предлог» Флаксмана, «Самообман» Фингаретте, «Самодвижущиеся экипажи» Хикеля. Эти работы лишний раз подчеркнули факт, известный мне и ранее, что эго есть омерзительный негодяй, прерыватель сна, омрачатель бодрствования, межличностное зверство, ненасытная пасть, вечно голодное брюхо. Единственным верным решением проблемы — в моем понимании — была трансплантация в эту полость нейтральных либо частично инертных материалов.
Нейтральные либо частично инертные
материалы
пересекают реку
Появилась девушка с флягой.
— Не найдется ли у вас вина, s'il vous plaifl
— Ну вот, опять требование, — сказал мистер Хокинс. — Их копится все больше и больше.
— Некоторые люди не желают понимать, что они члены стада, — сказал мистер Беллоуз.
Девушка повернулась к Домье.
— Так вы намерены поместить всех нас в эту грязную воду? — спросила она, указывая пальцем на реку. — Купно с нашей одеждой и нашими личными вещами?
— Да там же брод, — сказал Домье. — Воды всего по колено.
— А что на том берегу? Стрелки? О, это просто великолепно! Tres intelligent.
— Как ваше имя, мисс?
— Селеста, — сказала девушка. — Возможно, в этой воде водятся гадюки? Ядозубы?
— Возможно, — согласился Домье. — Но они не причинят вам вреда. Если увидите такую — обойдите стороной, вот и вся недолга.
— Премного благодарна. Что касается меня, то я останусь здесь. Думаю, остальные девушки поступят аналогичным образом.
— Селеста, но ведь вы не будете рассказывать им про ядозубов в воде, не будете, верно?
— В этом нет никакой необходимости. Они могут сами позаботиться о себе. — Селеста на секунду смолкла, — Возможно, у вас есть весьма разумный план, как обмануть этих стрелков?
Ее не назовешь красавицей, думал Домье, но фигурка приятная.
— Мой папа юрист, — сказала Селеста.- L'avocat
— Ну и?
— В соглашении не было ни слова насчет пересечения вброд бурных потоков, кишащих гадюками и сомами.
— Главная проблема не река, а иезуиты, засевшие на том берегу, — сказал Домье.
— Благородный Лойола. Наш избавитель.
— Вы хотите провести следующий год в монастыре? Ходить в длинной, до пят, хламиде, читать «Жития святых» и видеть сосиску с чили разве что во сне?
— Он запрет нас в монастырь?
— Несомненно.
— Вот это да. Я не знала.
— Домье, — сказал мистер Хокинс, — так в чем же состоит ваш tres intelligent план?
— Что, если мы пошлем нескольких девушек купаться?
— Зачем?
— А пока враг будет ослеплен ослепительной красотой наших купальщиц, мы переправим всех остальных чуть пониже, по друтому броду.
— Так вы имеете в виду, что они будут купаться, ну…
— Совершенно верно.
— Но сумеем ли мы принудить их к этому?
— Не знаю, — пожал плечами Домье и повернулся к Селесте: — А вы как думаете?
— В соглашении не было ни слова насчет стрип-шоу в воде. Но с другой стороны, заточение в келью…
— Да, — сказал Домье.
Вскоре семеро завернутых в полотенце девушек направились к реке.
— Вы и мистер Беллоуз переправите стадо ниже по течению. А я присмотрю за этими, — сказал Домье мистеру Хокинсу.
— Уж вы-то присмотрите, — сказал мистер Хокинс. — Прекрасно. Вот уж точно, что прекрасно. Прекраснее просто некуда.
— Мистер Хокинс, — отчеканил Домье.
Потом Домье взглянул на Селесту и увидел, что ноги ее длинны и узки, как стезя к спасению, бедра ее крепки и изящны, как типографский знак &, именуемый амперсенд, ягодицы ее прелестны, как две картинки, талия ее стройна и изогнута, как перехват виолончели, плечи ее соблазнительны, как сексуальные преступления, волосы ее длинны и черны, как Великий Пост, а в целом ее движения сладостны и текучи, как мед, — и бухнулся в обморок.
Придя в себя, он увидел мистера Хокинса, который периодически приподнимал его за ремень и снова опускал на землю.
— Наверное, обморок, — сказал мистер Хокинс. — Он всегда был склонен к обморокам.
Девушки стояли вокруг; полностью одетые, они дружно расчесывали влажные волосы.
— Вот так, в обмороке, он выглядит совершенно очаровательно, — сказала Селеста. — Мне не очень нравится этот орлиный взор.
— И его отец, да и дедушка, они тоже были склонны к обморокам, — сказал мистер Хокинс. — Особенно дедушка. Телесная красота мгновенно сшибала дедушку с ног, как хороший удар в челюсть. Еще живы свидетели того, как он валился на пол, мимолетно узрев коленную чашечку.
— Стадо на той стороне? — спросил Домье.
— Все до последней, — сказал мистер Хокинс. — Думаю, сейчас мистер Беллоуз раздает им телевизионные обеды.
— А неплохое мы устроили представление, — сказала Селеста. — Вы видели?
— Самую малость, — сказал Домье. — Давайте перейдем на ту сторону и соединимся с остальными.
Они переправились через реку, вскарабкались на крутой обрыв, продрались сквозь заросли кустарника, миновали полуразвалившийся, без окон, дверей и крыши, фермерский дом и вышли на бобовое поле, такое неухоженное, что бобы в стручках стали огромными, как адамовы яблоки. На дальней стороне бобового поля они обнаружили мистера Беллоуза, привязанного к дереву посредством многочисленных толстых веревок, обвивавших его ноги, живот и шею. Рот мистера Беллоуза был плотно набит печатными листами, вырванными из требника. Стада и след простыл.
Два виски
с другом
— Вся беда в том, — сказал Гиббон, — что ты неудачник.
— Я тут занялся неким психологическим престидижитаторством и все больше надеюсь, что оно может иметь серьезное прикладное значение, — сказал я, — Необозримые горизонты.
— Фу, — скривился он.
— Фу?
— Вся беда в том, — сказал Гиббон, — что ты идиот. Тебе недостает ощущения собственной никчемности. Ощущение собственной никчемности есть импульс, подвигающий человека сверхпреуспевающего на его потрясающие сверхпреуспеяния, вызывающие у нас почтение и трепетное благоговение.
— Оно у меня есть! — воскликнул я. — Глубокое, неискоренимое ощущение собственной никчемности. Коллекционный экземпляр.
— Рискну предположить, что это все твои родители, — сказал Гиббон, — Слишком мягкие, слишком добренькие, так ведь? Родители должны прививать ребенку ощущение его полной никчемности, это их первейшая задача. В некоторых семьях она решается из рук вон плохо. Некоторые родители пренебрегают своей ответственностью. А что в результате? В мир выходит человек, лишенный твердого ощущения собственной никчемности, а значит, и позыва доказать ошибочность своего собственного о себе мнения, что нельзя сделать иначе, чем достижением ярких, выдающихся достижений в масштабах, превосходящих всякие разумные пределы.
Честность заставляла меня признать, что его чушь лучше моей чуши.
— Лично я, — продолжил Гиббон, — тоже слегка недоделанный по части никчемности. Это все папа. Он не применял иронию. Как тебе известно, коммуникационный микс, изливаемый родителем — или родительницей — на ребенка, на двенадцать процентов состоит из «сделай то», на восемьдесят два — из «не делай этого» плюс шесть процентов телячих нежностей. С крайне малыми отклонениями. Так вот, чтобы не иззанудить себя всей этой мутотой до смерти, родитель (родительница) оживляет свои нотации некоторой дозой остроумия, по преимуществу — немудреной иронией. Ирония придает родительским наставлениям определенную неопределенность и — что самое важное — вселяет в ребенка чувство собственной никчемности. Ибо ребенок делает вполне логичное умозаключение, что тот, с кем разговаривают подобным образом, вряд ли представляет собой что-либо путное. Десять лет такой обработки приносят вполне приличные результаты. Пятнадцать — великолепные. Но вот тут-то папа и подкачал. Он избегал иронии. У тебя есть с собой деньги?
— Достаточно.
— Тогда я закажу еще. Что за чушь ты там придумал с этими своими дублями?
— Я замешаю себя искусственно созданным индивидуумом. И думаю больше о нем, чем о себе.
— Вся беда в том, что ты малость простоват. Не мудрено, что тебя поперли из этой шараги, там думать надо было.
— Я и думал, только все не о том.
— Ну и как это, действует? Эта твоя трансплантация?
— За семь дней ни единой мысли о себе.
— Лично я, — сказал Гиббон, — уповаю на кришнаитский социализм.
Мистер Беллоуз захвачен врасплох, появление персонажа, попкорн подается в нижнем холле
— Угнали стадо, — сказал мистер Хокинс.
Рот мистера Беллоуза мало-помалу освобождался от Писания.
— Полторы тыщи голов, — простонал Домье. — Мама никогда мне не простит.
— Сколько у него человек? — спросил мистер Хокинс.
— Ну, видел я что-то около четырех. Могло быть и больше. Они схватили меня, как только мы вышли на открытое место. Двое их бросились на меня слева, а еще двое их бросились на меня справа, и они меня вообще чуть пополам не порвали. А этот, сам, сидит на здоровенном вороном жеребце, в пяти черных шляпах, и то хохочет, то хихикает, прямо помирает со смеху. Они сдернули меня с коня и швырнули на землю, чуть насмерть не расшибли, и один из них уселся на меня и так и сидел, пока тот обращался к стаду с речью.
— А что же это была за речь?
— Она начиналась: «Дщери возлюбленные». Смысл состоял в том, что Святейшая Матерь Церковь промыслила вызволение этих девушек из гнусных, греховных, гибельных и гадостных тенет Трэфика — это он про нас так — и избавление их же от невзгод, унижений и грязного разврата au-pair жизни через своевременное, с Божьей помощью, вмешательство этих неустрашимых, чистых сердцем иезуитов.
— Ну и что же стадо?
— Затем он сказал, что исповедь от двух пополудни до четырех, а вечерняя месса в восемь ноль-ноль. Затем последовали стенания. Со стороны стада. Затем девушки начали пытать этих падров насчет суточного рациона, сколько гамбургеров на душу и сколько травы, и где тут у вас туалет и все такое, так что эти ребята в черном малость скисли. Начали осознавать, что теперь у них на руках полторы тысячи оголтелых