Но давайте создадим для Миртл самые благоприятные условия из всех возможных. Допустим, ей все-таки удалось втайне сжечь записки мужа и свои к ним комментарии. Это никак не устранило бы расхождений в показаниях хозяйки и прислуги, а полиция не была бы удовлетворена до тех пор, пока не добралась до истины.
А сейчас мы переходим к еще одной грубой оплошности, совершенной Миртл.
«Все условия его завещания остались бы в силе, не так ли? – написала она. – Я, быть может, и совершила однажды глупейшую ошибку, но ведь не полная же я дура? Это была моя идея – составить взаимные завещания. Он действительно владел ранчо в Штатах, которое в случае его смерти становилось моей собственностью».
Итак, затеянная Миртл проверка наличия у Эдди ранчо в Аризоне. Как бы выглядела она в случае его скорой кончины?
Верно, Эдди собственноручно приобрел химикаты, необходимые для изготовления гремучей ртути. Но после уничтожения рукописи не осталось бы никаких прямых доказательств, что он сделал это, планируя убийство. Также невозможно будет утверждать, что Эдди разбирался в химическом составе нужного вещества. А Миртл, с другой стороны, лично признала великолепное знакомство с данным предметом. Все знали, как она помыкала Эдди, вечно отправляя его за покупками для себя. Так почему же извращенный ум убийцы не мог подсказать ей забавного шага: заставить саму жертву купить все нужное, чтобы потом отправиться на тот свет?
Вот в таких общих чертах для меня постепенно выстраивается уголовное дело против Миртл, которое, как мне кажется, выглядело бы убедительным в глазах любого суда присяжных и привело к самому печальному для этой женщины итогу – виселице. Причем если бы полиция провела расследование приблизительно так, как я обрисовал его, то на каком-то этапе Миртл не выдержала бы нервного напряжения и во всем призналась сама, рассказав суду всю правду.
Стоило детективам продолжить настойчиво допрашивать ее, и она в определенный момент сломалась бы психологически. Если не на допросах в полицейском участке, то при следствии, проводимом судебно-медицинским экспертом при опознании останков, признание вины непременно вырвалось бы у нее.
Другой способ психологического давления на подозреваемого – постепенная и наглядная реконструкция каждого мелкого шага, приведшего человека к совершению убийства. Именно при таком методе следствия часто звучали признания тех, с кем приходилось иметь дело мне. Признаюсь, я не специалист по взрывчатым веществам, но в распоряжении Скотленд-Ярда есть офицеры, хорошо знакомые с такого рода веществами и способами их применения. Они помогли бы суду разобраться в деталях этого преступления. Подобные специалисты никогда не упустили бы из виду факта исчезновения серебряной чайной ложки, как и важности «легкого хлопка», предшествовавшего большому взрыву.
Я ни в коем случае не разделяю уверенности Миртл, что на чердаке не осталось никаких следов подготовки к взрыву. Располагая обнаруженными там уликами, ознакомившись с теми страницами учебников химии, на которых она не могла не оставить свежих отпечатков пальцев, наши сыщики в точности восстановили бы картину совершенного ею убийства. Думаю, лишь раскаяние и полное признание могли бы дать ей шанс облегчить свою участь. Миртл почти наверняка признается в содеянном.
А если нет? Что ж, убежден, у полиции найдется вполне достаточно доказательств, чтобы ей вынесли обвинительный приговор в любом случае. Конечно, он будет основан главным образом на косвенных уликах, но когда их собирается так много, они порой более убедительны, чем даже искреннее признание самого преступника.
Как видите, все складывается не в пользу Миртл. Мистер Беркли написал очень талантливый рассказ, но истории идеального убийства у него все же не получилось.
Рассел ТорндайкЗагадочная смерть майора Скаллиона
Совесть моя чиста, потому что если кто-то и заслуживал смерти, то именно майор Скаллион. Не могу сейчас точно сказать, когда мысль убить его впервые зародилась в моей голове, но помню, какое успокоение и облегчение снизошли на меня, когда я наконец решился осуществить задуманное. Это произошло в первый вечер последнего визита майора в мой дом, после его первого знакомства с моей женой. И мне живо припоминается момент пробуждения хладнокровной рассудочности, заставившей разум возобладать над горячностью и безумным стремлением покончить с ним сразу. Тем же вечером я сказал себе: «Нужно не только не оставить никаких улик, но и полностью скрыть причину убийства. Первое, что полиция пытается установить в деле о любом убийстве, – это мотив совершения преступления, который всегда помогает установить злоумышленника. А потому я сначала должен проанализировать свое намерение и принять меры, чтобы полностью скрыть его».
Мотивом убийства было отвращение, переросшее в холодную, но яростную ненависть. К этому можно добавить ревность и раздражение, доходившее до истинного бешенства. Полагаю, что желание убить его возникло у меня с самого начала. Само по себе существование майора Скаллиона, его внешность, пакостная натура вызывали во мне все возраставшую ненависть при виде его. Мои мысли о нем и любой новый слух, касавшийся его, все больше усиливали стремление уничтожить этого человека. А стоило мне достигнуть этой точки, как я взялся за изучение убийства как одного из жанров искусства. Мною были тщательно рассмотрены все громкие случаи убийств. Я обратился к книгам о самых известных судах над преступниками. Я даже изучил грубо отпечатанные с деревянных досок черной краской листы «Ньюгейтского вестника». Отмечая нелепые промахи, приведшие этих мужчин и женщин в сырые тюремные камеры, я задавался вопросом: «Если бы ими не были допущены глупейшие ошибки, стали бы эти преступления идеальными убийствами?» Прочитав тома детективной литературы и использовав их как еще один источник информации, я выбрал ряд убийств, методы совершения которых пришлись мне по душе. Однако многие из них для меня не подходили, поскольку человек ни в коем случае не должен пытаться взвалить на себя то, что несвойственно его темпераменту и характеру. Постепенно сокращая свой список, я остановился на десяти случаях убийства, пригодных для окончательного выбора. В размышлениях над ними я провел десять дней, взяв за правило убирать по одному способу преступления в день, пока не останется единственный и самый лучший! Я часто обдумывал это, лежа без сна по ночам и тихо усмехаясь про себя. Но на девятую ночь проблема последнего выбора оказалась настолько сложной, что я принял решение объединить в своем идеальном убийстве сразу два метода. Один был призван дополнить другой. Ни одно из преступлений, ставших победителями в моем негласном конкурсе, в свое время не было раскрыто, но я прекрасно осознавал, что с тех пор полиция при ведении следствия стала гораздо шире использовать науку. Я, например, хорошо разбирался в химии, но не сомневался, что знания, которыми обладают эксперты Министерства внутренних дел, значительно обширнее моих. Одно из выделенных мною убийств было совершено в конце восемнадцатого столетия гениальным контрабандистом – священником доктором Сином, одно время служившим викарием собора в графстве Кент. Это преступление нравилось мне больше остальных еще и тем, что полностью соответствовало моему несколько мрачному чувству юмора. Но меня настораживал тот факт, что доктору Сину пришлось иметь дело с властью в лице только местного полисмена Бидла, человека невежественного. Ему также сослужили добрую службу дружеские отношения с мировым судьей, наличие в округе одного лекаря, кроме того, защиту осуществлял сам священнослужитель. Интересно, как бы сумел он противостоять таким противникам, как сэр Бернард Спилсбери или другой мастер раскрытия убийств – старший инспектор Корниш? Нет, мне крайне необходимо было усовершенствовать методы восемнадцатого века, поскольку предстояло перехитрить значительно более опасных оппонентов, чтобы убийство осталось нераскрытым. А потому я вновь хладнокровно и беспристрастно проанализировал свой избранный метод убийства с целью определения в нем уязвимых мест. Единственной трещинки в моих защитных доспехах станет достаточно, чтобы привести меня на виселицу, а потому я взялся за тщательные приготовления, о которых собираюсь далее рассказать.
Но прежде хочу представить вам портрет человека, которого я решил предать смерти собственной рукой.
Майор Скаллион был толст, полнокровен, громогласен, бородат и молод. Тучность в молодости сама по себе раздражает того, кто строен телом и физически крепок. Но борода, избыток жира и оглушительный голос в молодом возрасте – это уже поистине ужасно и переходит все рамки приличия. И все же окончательно смертный приговор ему подтолкнули навязчивое стремление майора к общительности, его тщеславие и самодовольство. Невыносимо! Ему мало было, чтобы его величали мистером. Он настаивал на звании «майора» Скаллиона. Что за дикое сочетание! В каком полку он числился майором, я понятия не имел. И ни разу не задал ему такого вопроса, полагая, что не могло существовать полка, в котором подобную ничтожную личность произвели бы в майорское звание. У меня даже зародилось подозрение, что Майором его попросту окрестили при рождении, но хотя мы приходились друг другу какими-то троюродными братьями, мне это тоже осталось неизвестным. Казалось, он приходился отдаленным кузеном всем и каждому. А потому, раскопав мифическое родство, позволял себе порой фамильярничать с совершенно чужими ему людьми.
Если не считать его собственных лживых рассказов, я ни от кого не слышал истории о том, чем он занимался во время Первой мировой войны, хотя сам Скаллион обожал много рассуждать на эту тему. Но стоило задать ему какой-то конкретный вопрос, как он тут же уводил разговор в сторону, делая вид, что его сбили с мысли, бестактно прервав. Впрочем, нельзя не отдать ему должное – фантазии майора отличались изрядной занимательностью. Ему удавалось полностью увлечь своих слушателей и буквально заворожить их невероятными выдумками. Его побасенки изобиловали подробностями, как справочник «Кто есть кто в военных кругах», но странным образом в них неизменно фигурировали дивизии и командиры, о которых никто из его собеседников никогда прежде не слышал. «Вы живо напоминаете мне полковника… такого-то, – говорил он, бывало. – Мы еще называли его стариной… таким-то. Служил в составе… такой-то дивизии. Артиллерист, воевал в Месопотамии». И если кто-нибудь замечал: «Я сам служил там, но не помню его», он мгновенно находил правдоподобное объяснение: «Я сказал, в Месопотамии? Память стала ни к черту! Слишком много виски употребил сегодня. На самом деле имел в виду Салоники».