— Высоко, — посмотрела вниз. — Очень высоко.
Силуэт. Такой маленький, словно точка. Катя сразу узнала ее. Мама. Она шла легко, размахивая сумкой, как школьница портфелем. Последние недели она только и делала, что шила и улыбалась, а их дом превратился в мини-ателье. Мама была счастлива. Катя тоже.
Отец вернулся домой из больницы. Они долго разговаривали с мамой, кричали, били посуду, снова кричали. На этот раз мама не отступила. Он ушел через три дня скандалов. Они не знали куда. И знать не хотели. Он угрожал, обещал вернуться, убить, сдать в психушку. Говорил и говорил, стоя на пороге, и лавой изрыгая ненависть и грязь на жену и дочку. Но все равно ушел. Катя так и не поняла, как им удалось выиграть в этой схватке. Она не знала причину его ухода. Главное, что в одно солнечное апрельское утро он ушел, прижимая к себе небольшую сумку в клетку.
Мама шила. Катя училась. Она очень старалась забыть черное белье, запах салонов машин и лица. Они часто снились ей. Иногда казалось, что сойдет с ума. Посреди ночи подрывалась на кровати и бежала или к форточке, жадно глотая весенний воздух, или к туалету, выбрасывая из тела непереваренные остатки воспоминаний. Иногда, сидя за партой, улетела в прошлое, чувствуя, как чьи-то руки хватают ее за шею. Тогда она вставала и без спроса выходила из класса. Обычно приходила в себя на пустом стадионе или под балконом соседнего дома.
— Бутылку джин-тоника.
Она пошла в парк. Не в тот, где прохожим улыбались фонари, а в тот, через дорогу, без дорожек, скамеек и людей. Там только ряды старых деревьев, еще спящая трава и узкие тропинки.
Сумерки плавно опускались на город. Она упрямо шагает по холодной земле, переступает через ветки, валяющиеся вокруг. Обломок дерева — садится и быстро открывает бутылку. Уже через секунду на языке капли сладкой воды. Катя пьет жадно, не отрываясь, громко глотая и давясь жидкостью.
— Хорошо, — шепчет она и снова прикладывает губы к холодному пластику. Когда на дне остается пара глотков, поднимает бутылку на уровень глаз и переворачивает. Вода ударяется об лицо.
Катя медленно встает. Ноги не слушаются, и ее ведет в сторону. Хватается за дерево. Голова кружится, но на душе стало спокойнее. Несколько минут она стоит, прижимаясь к стволу, прислушиваясь к звукам вокруг и диалогам в своей голове. Резкий взмах руки и бутылка летит в дерево. Подбегает, поднимает ее с земли и со всей силы начинает бить ей по дереву. Она что-то кричит, но ветер не может разобрать слов, разнося лишь гул по парку.
Я не знаю, что мне делать, — тихо говорит она и обессиленно падает на землю. — Я не знаю, как жить — чуть громче. — Не знаю! — крик вырывается наружу. Она еще долго разговаривает с парком. Он слушает внимательно, запоминая слова, успокаивая гулом деревьев и лаская прикосновениями прохладного воздуха. — Я справлюсь? Скажи мне, справлюсь? — пауза. — Я не хочу умирать! Не хочу! — она мотает головой, шапка слезает с ушей. — Хочу жить! — каждая буква вкусная. Она произносит их, словно ест шоколадные конфеты: чуть подтаявшие, от которых на пальцах остаются следы. — Я хочу жить. Хочу и буду.
Она поднимает пустую бутылку с земли и идет на свет фонарей знакомой аллеи. Она идет домой.
Таня
Похороны состоялись в понедельник. Людей пришло так мало, что они поместились бы в тамбуре перед входом в квартиру. Почему-то не появились родственники. Таня обзвонила всех, но никого из них не было.
«Наверное, были заняты», — размышляла девушка, шагая по дорожке кладбища.
Немного кружилась голова и путались мысли. Стук каблуков нарушал тишину, поэтому она часто останавливалась и пыталась идти на цыпочках. У нее не получалось, спотыкалась.
— Нельзя шуметь. Это плохо! — посмотрела на длинную аллею, которая вела к выходу, остановилась и огляделась по сторонам: позади шли две женщины.
— Да наплевать! — Таня сняла обувь и пошла в сторону выхода. Босиком. Бесшумно. Прижимая к груди сапоги, которые мама подарила ей два месяца назад.
Умерла тихо, во сне. Без слез и стонов. Она не знала, что люди могут так уходить. Была уверена, что им больно, их лица искажают гримасы, а еще они плачут. Все оказалось наоборот. Мама просто уснула с улыбкой на губах, а утром не проснулась. Таня долго будила ее. Сначала несколько минут просила проснуться, потом трясла за плечо, затем пыталась стащить с кровати. Когда поняла, что мама не проснется, впала в ступор. Тишину в квартире нарушали звонки. Такие редкие, что их можно было пересчитать на пальцах одной руки. Какое-то время она сидела возле телефона в коридоре. Специально принесла табуретку из кухни. Была уверена, что люди начнут звонить, соболезновать и предлагать помощь. Но больше всего ждала звонка от папы. Точнее, от мужчины, который видел ее в первый и последний раз шестнадцать лет назад. Она была убеждена, что если он узнает о смерти мамы, то обязательно поможет, а может, даже заберет Таню к себе.
Не забрал. Не приехал. И даже не позвонил.
Первые дни Таня думала, что ему не передали. А потом устала думать и ждать. Еще через две недели перестала бороться за свою свободу и согласилась поехать в детский дом. Но больше всего замучилась умолять бабушку и тетю забрать ее жить к себе.
Таня была измотана переживаниями. Поэтому, когда за ней приехал социальный педагог, спокойно села в машину, бросив под ноги две небольшие сумки с вещами. Она не подошла попрощаться к девочкам, которые стояли на тротуаре возле подъезда и плакали. У нее не было сил обнимать их, кивать головой в ответ на сочувственные слова и повторять, что все когда-нибудь обязательно будет хорошо.
Она знала, что уезжает ненадолго. Всего полтора года, затем сможет вернуться в свою квартиру и начать жить заново. Без мамы, стыда и с планами на будущее.
Таня закрыла дверь и посмотрела на сумки. Она взяла все, что у нее было. Хотя, нет. Кое-что оставила. Новую шубу и сапоги, которые подарила мама.
Карина
Она ударила по металлической банке с такой силой, что та отлетела на метров десять. На носу новых ботинок остался рубец. Карина посмотрела на царапину и равнодушно хмыкнула. Взгляд на часы — половина седьмого. Она пришла на полчаса раньше.
— Какого лешего я здесь делаю! — Карина стояла перед дверью нового кафе, из которого доносились запахи кофе и свежей выпечки. Она облизнула губы, вспомнив, что за день успела съесть лишь бутерброд с колбасой и выпить кружку холодного чая.
Увидела его издалека. Высокий, как всегда невероятно красивый и с лучшей улыбкой на губах.
— Привет, милая, — он наклонился, чтобы обнять ее.
— Не называй меня милой! — она уклонилась от объятий. — Мы договаривались на семь часов, зачем ты пришел так рано?
— А ты? — он рассмеялся.
— Не вижу ничего смешного! Я просто раньше освободилась с занятий.
— С каких?
Карина замялась.
— По английскому. Хочу поступать в лингвистический.
— Лучше на экономический. Продолжишь дело отца.
— У тебя будет кому продолжить дело. Скоро появятся наследники, вот и перепишешь на них свое состояние.
— Каринчик… — он склонил голову набок и улыбнулся. — Может, хватит?
— Я еще даже не начинала, — она продолжала ковырять носом ботинка землю возле бордюра.
— Пошли, — он кивнул в сторону дверей. — Выпьем по чашке какао. Пошли, пошли, — он взял ее под руку и повел к дверям кофейни.
Внутри было тепло и пахло сдобой. Карина глубоко вдохнула аромат и слегка улыбнулась. Они сели за круглый столик в конце зала.
— Просто выслушай меня. Я не прошу прощать меня, лишь хочу, чтобы ты услышала. Иначе не смогу жить нормально.
— Ты не сможешь?
— И ты тоже, — он перебил ее.
Карина прикусила губу.
Он волновался. Заметила это еще на улице, когда раз пять поправил воротник пальто и раз десять провел широкой ладонью по густым волосам.
— Говори, — она откинулась на спинку стула, сложив руки на груди.
— Как у тебя дела?
— Слушай, — она резко наклонилась вперед. — Я не собираюсь тебе рассказывать, как у меня дела, чем живу, с кем встречаюсь и что ем. Пришла сюда только потому, что мама попросила. Поверь, она очень сильно попросила. Ясно? — она удерживала взгляд на его растерянном лице. — А теперь говори.
Небольшая пауза.
— Я познакомился с твоей мамой, когда нам обоим было по восемнадцать лет. Она была такая красивая. Помню, как сейчас: длинный изумрудный хлопковый сарафан, русые волосы, заплетенные в косу. Она могла рассмешить меня одной лишь фразой. Я всегда смеялся до слез, — он сделал паузу и жестом подозвал официанта. — Чашку экспрессо и круассан. Что ты будешь?
— Ничего, — буркнула она, проглотив слюну.
— Не дури, поешь!
Карина подняла глаза на официантку:
— Большую кружку какао и два круассана.
Он ухмыльнулся. По-доброму.
— Я просто ничего не ела с утра.
— Я знаю. Ты всегда злая, когда голодная.
— Нормальная я.
— Я очень сильно любил твою маму. Даже не знал, что так можно любить. И сейчас тоже люблю.
— Да ладно!
— Да. Только теперь это другая любовь. Она, пожалуй, даже сильнее, чем та, юношеская.
— Тогда почему ты ушел, если любишь ее до сих пор.
— Я не знаю, — он пожал плечами. Просто захотел изменить свою жизнь.
— Получилось?
— Да. Но мне грустно. Безумно грустно. Я хочу общаться с тобой, как раньше. Да, я поступил плохо. Но я так поступил, потому что это моя жизнь. И хочу прожить ее так, как хочется мне. Я люблю тебя, дочка, и никогда не брошу, чтобы ни случилось. Но больше не хочу жить с твоей мамой. Возможно, пройдут годы, и я пожалею о своем решении, но сегодня хочу жить именно так Ты когда-нибудь хотела чего-нибудь очень сильно, но боялась это сделать?
Карина молчала.
— Представь, что тебе хочется этого изо дня в день, из часа в час, из минуты в минуту. Внутри — шторм, снаружи — штиль. И ты терпишь, терпишь. Терпишь себя. Вскоре начинает тошнить от собственных мыслей, сомнений и вопросов, на которые у тебя нет ответов. А потом не выдерживаешь и делаешь то, что хочешь, — он запускает ладони в густые волосы. — Ты понимаешь меня?