Вернувшись на двор, я осторожно подвел лобовой погрузчик под паллету с гробом. Приподнял ее, осторожно двинулся прочь со двора и свернул прямо на поле, как сворачивал с плугом. По боковинам гроба шуршала картофельная ботва. Когда я опускал гроб на основание, поленья закряхтели.
Я принял душ, побрился и переоделся в парадный черный костюм. Попил воды из уличного крана, такой ледяной, что заломило в висках, и глянул вдаль, на поле, где на закатном солнце гигантским драгоценным камнем сиял гроб.
В одиннадцать часов я взял со стола в гостиной туго завязанный матерчатый узелок. По окончании кремации я попросил, чтобы меня оставили одного в помещении с урной. Там я высыпал пепел деда в пакет. Холодные как лед пальцы задрожали, когда в воздух поднялось облачко пыли, и я понял, что это его я переместил. Из кармана пальто я достал другой пакет с пеплом.
Они были разного цвета: тот, который принес я, был темнее, и в нем порошок мешался с хлопьями. Но это ничего, здесь же были только дедушка и я, в этом слабом свете, падающем из высоких окон, в холодном воздухе священного камня. Я поискал книгу нужного размера. Его любимыми писателями были Томас Манн и Гюнтер Грасс, но еще более затрепанной была другая книга – я поднес ее к печке и, прочитывая по странице, сжигал, собирая пепел в железное ведро.
Не дедушка был похоронен в присутствии старого пастора и Раннвейг Ланнстад. В землю Саксюмского кладбища я закопал 469 зачитанных страничек из книги Джона Стейнбека «К востоку от рая».
Еще пели птицы, пока я поднимался к тому месту с дедушкой в руках. В этом состоянии он весил килограмм, но груз, который я нес, был тяжелым, как валун. Когда я поднял крышку гроба, чуть блеснули балансирные пружины, когда-то смонтированные Эйнаром. На уровне груди я уложил в гроб костюм, сшитый у Андреаса Шиффера в Эссене, на уровне бедер – русский штык. Пока еще можно было что-то разглядеть, я развернул тряпичный узелок и высыпал сверху дедушкин пепел, и пусть это была просто пыль, но он, будто живой, предстал передо мной, в последний раз посмотрел мне в глаза и остался доволен увиденным. Он был и жив, и мертв: мертв, как на негативе в «Лейке», а жив, потому что я знал – ему бы это понравилось. Под конец я взял те билеты на концерты и выпустил их из рук над гробом. Они плавно опустились в него птичьими перышками в поиске местечка, где бы им упокоиться.
Я поджег смолистые корешки во всех углах основания костра. Они заскворчали, пламя побежало вверх по поленьям, и от них зажглись новые языки, принявшиеся лизать гроб со всех сторон. Свилеватая береза, запылавшая в тот же день, когда была срублена.
Вдруг я увидел маленькое резное изображение в уголке гроба. Белка, закрывающая мордочку хвостом. Костер запылал, и белка исчезла в пламени, медленно распространявшемся кверху и образующем рамку по краям гроба. Он стоял, охваченный огнем, бросавшим теперь отсвет далеко по картофельному полю, разгоравшимся все сильнее и сильнее, так что мне пришлось отступить подальше, чтобы не опалить брови.
Дрова затрещали. Взметнулись языки пламени, замерцав на березе золотистым узором, отражавшим другой золотистый узор, пока гроб вдруг не почернел от сажи. Секундой позже этот траурный покров загорелся, а затем раздался продолжительный треск: это огонь разгорался во всю свою мощь, и пламя сожгло пламя.
И я заключил договор со своим горем. Я должен стать человеком, на которого мертвые могут положиться.
IIIОстров буревестников
1
Разбудило меня не солнце, разбудили меня Шетландские острова. В половине пятого я уже был на палубе. На окрашенных в белое перилах блестели капельки воды – должно быть, ночью мы попали в дождь.
Иногда в этих местах проплывали рыбачьи лодки. А больше ничего видно не было, пока в тумане не возникла полоска суши. Из ее контуров вырос Леруик. Бесцветные склоны превратились в зеленые поля. Темные комочки стали домами и портовыми кранами.
В моем распоряжении была неделя – столько хутор простоит без моих трудов. И трудов Ханне. Упаковав вещи в машину, я заехал к ней. Она подумала, что я хочу сделать ей сюрприз – отправиться вместе с ней отдыхать на юг. Прощание получилось немногословным и скомканным, горьким и полным недомолвок, висевших в воздухе.
– Не вляпайся там во что-нибудь, – едко бросила она.
Паром резко качнуло: мы причалили. Я ехал позади грузовика, мимо плаката «Добро пожаловать в Леруик. Помните о левостороннем движении» на норвежском и английском языках. Как будто это наша колония.
Я свернул на английскую сторону дороги и, лишь проехав несколько километров, справился со страхом столкнуться с кем-нибудь лоб в лоб. Дальше я ехал наугад, пока не очутился у смотровой площадки. Лесной пейзаж, как у нас дома, только зелень ярче. Такой же вереск. Такие же овцы. Поля на склонах – их единственное отличие от наших в том, что они резко обрываются в море.
Запахи и звуки совсем не такие, как в лесу. Соленая вода с примесью рыбьих потрохов и густого угольного или торфяного дыма. Крики морских птиц, гул прибоя у спускающихся к морю скал. С одной стороны Северное море, с другой Атлантический океан настойчиво вздымались у берегов, будто я находился в осажденной крепости.
Я стоял, приглядываясь и принюхиваясь к морю. Холодный соленый ветер. Свежий, хотя и пронизывающий. Он мне и нравился, и не нравился, напоминая мне чернозем, готовый уступить место чему-то новому.
Чего-то не хватало. Чего-то, что я ожидал, хотя и не мог бы сказать, чего именно.
«Ага!» – сообразил я, двинувшись дальше. Деревьев нет. Ни одного-единственного. Только низкий кустарник, каменные домики и пастбища. Ни единой тощей осинки.
Как столяр мог выдержать такое?
Я купил карту и сел в машину. Шетландские острова походили на разбитую бутылку – крохотные шхеры и островки, осколками разбросанные у побережья.
Два названия, которые разобрал пастор. Анст и Скаллоуэй. Самый северный из островов и городок под Леруиком.
Выбирая для себя маршрут, я вдруг сообразил, что только что впервые разговаривал по-английски. «A map for Shetland Islands, please. Yes. Thank you».
Это оказалось легко. Каждая победа – победа над Ханне и дедушкой. «Не вляпайся там во что-нибудь»? Конечно, я прогуливал уроки английского, но осваивал язык иначе. Английскому меня учили Джо Страммер и Шейн Макгоуэн[11]. Учили серебристый стереокомбайн «Пайонир» и тексты песен, вложенные в конверты долгоиграющих пластинок. Для покупки карты моих знаний оказалось достаточно.
Но, как я понял, к поездке на Шетландские острова мне лучше было научиться древненорвежскому. Карта пестрела названиями из другого времени, времени плавания на деревянных ладьях и конных походов по узким тропам. Wick – норвежский vik, залив. Voe – våg, залив пошире. Skerries – skjær, шхеры. Swarta Skerries – черные (svarte) шхеры, Out Skerries или Haf Skerries – самые дальние (ytterstе) в море (hav).
Мой метод не слишком упрощал поиски. На карте было десять-двенадцать портовых бухт – Хамнаво и еще больше песчаных заливов – Сэндуик, а островки носили названия прибрежных (Иннер Холм), или дальних (Аутер Холм), или еще они назывались вытянутыми (Линга).
На Ансте и вовсе все названия были норвежскими. Братта. Хамар. Литл Хамар. Фрамигорд – хутора близ дороги. Таинг оф Ноустигарт – коса в море возле Нордигарда.
Я не мог понять, чем притягивало парижанина Эйнара это место, где, кажется, все было поименовано викингом в эпоху саг. Ведь он еще подростком потерял интерес к тому, чтобы делать простые деревянные шкафы для крестьян побогаче… Теперь ему было хорошо за семьдесят. Какие первые слова говорят человеку, которого родные не видели долгие годы? Вызвала ли в нем смерть брата хоть какие-то чувства?
Мне вдруг захотелось бросить все – и пусть будет, как раньше. Моя «Лейка» лежала рядом на пассажирском сиденье, и последним запечатленным на ней изображением было дедушкино лицо. Я вспомнил его слова, сказанные вроде бы той осенью, когда я прочел «События года».
– Посадочный картофель, – сказал он.
И по тому, как дед выпрямился, оставив работу, как изучающе посмотрел на меня и как произнес эти слова, я понял, что он давно готовился сказать мне это, когда я «достаточно подрасту», что он пригляделся ко мне и счел, что это время настало. Мне-то казалось, что я ничего необычного не делаю, но, может быть, в моих движениях проступила та уверенность, которая и позволила дедушке выпрямиться и сказать:
– В каждой картофелине сидит другая картофелина. Вся картошка, которую мы сейчас сажаем, это, собственно, одно и то же растение. Только если размножать картофель семенами, вырастет другое растение. А та, что мы сажали в прошлом году, и вся, что посадим в следующем, – это все одна и та же картошка. Да, посадочная картошка гниет. Но все равно новая – это просто новые побеги старой. Они не просто состоят в родстве, они и есть одно и то же.
В тот год я начал курить и, конечно, курил дедушкин табак.
Теперь я стащил с себя анорак и достал из багажника шоколадку. В коробке с провиантом в дополнение к консервам и картошке у меня было двадцать марципановых батончиков, двадцать плиток молочного шоколада и десять пакетиков арахиса. А еще инструменты и запчасти к машине. Шкатулка с разными разностями, объяснения которым я не нашел. Важнейшие документы я сфотографировал и сделал бумажную копию кадра 18b, единственного, не вписывающегося в дедушкины фотографии из Германии.
Я жевал шоколад и уговаривал себя, что надо идти до конца. Внезапно ветер стих. Может быть, не стоило влезать в неприкасаемый запас уже в первый день?
Над океаном сгущались серо-черные тучи, подползавшие все ближе. Дома непогоду можно было предсказать заранее: перед этим всегда становилось тепло и душно, и я предполагал, что ливень настигнет Шетландские острова к вечеру. Но буря налетела со скоростью разъяренного быка. Снова поднялся ветер, а еще через полчаса, на обратном пути в Леруик, в парикмахерский салон Агнес Браун, мне пришлось включить «дворники» на полную мощь.