Подойдя к кромке воды, я почувствовал, что земное притяжение толкает меня вперед, так что пришлось выправиться, как стрелке между полюсами компаса. Местность теперь приняла внятные очертания. Горный склон справа обрел нужную высоту, бухта слева – ожидаемый мной изгиб, и я очутился внутри фотографии.
Здесь он стоял. Дедушка.
Инстинктивно я опустил глаза, будто ожидал увидеть его следы. Да вот же они, я их узнал по тому виду, который позволило запечатлеть фокусное расстояние на его фотоаппарате «Роллей».
Но это только еще больше все запутывало.
Ведь вокруг не было ни единого жилья. Только дорога, море и убогий сарай для лодок из серого гранита.
Из багажника я достал дедушкин бинокль. Немецкая оптика развеяла все сомнения.
Хаф-Груни необитаем. Даже остатков каменной кладки не видать.
Теперь оставался только Норвик. Было уже поздновато, чтобы стучаться к людям, представляться и спрашивать об Эйнаре. Я продолжал ездить по острову, хотя бы ради того, чтобы получить представление о его размерах и найти место, где я смог бы заночевать в машине.
И вот я нашел Норвик. Никакого указателя тут не было, но мне, норвежцу, он и не требовался. Потому что когда я добрался до северной оконечности острова, мне открылся тот же вид, который побудил кого-то в древние времена дать самой северной бухте название Северная бухта – Нордвик.
Открытый морю берег, о который с гулом бились волны, шесть-семь домишек на склонах. Маленькое кладбище на мысу у самой воды.
Меня пробила какая-то животная дрожь. Внезапное осознание того, что наступил момент истины. Он был тут, близко. Я толкнул металлическую калитку и зашагал между надгробий вперед, к тому из них, которое было не таким, как все.
Гроб из свилеватой березы отправился через Северное море.
В качестве благодарности вернулось надгробие из серо-голубого саксюмского гранита.
2
Июль 1986-го. Я помнил этот месяц. Дедушка как раз вернулся из центра, Звездочка тяжело оседала на задние колеса. Обычное дело зимой: он возил в багажнике мешки с песком, чтобы лучше цепляли шипованные покрышки. Но сейчас там лежало надгробие. Мне он объяснил тяжесть в багажнике тем, что лопнула задняя рессора – нужно будет починить ее в Лиллехаммере, а он как раз собирается туда на ежегодное собрание Общества овцеводов и козоводов, которое в этом году состоится чуть раньше обычного.
В тот год отсюда дедушка и звонил. Может быть, из телефонной будки у парома. Не признавшись, что похоронил своего брата. После этого мы и отказались от почтового ящика в центре и стали пользоваться тем, что стоял у обочины областной дороги.
Я уселся на кладбищенскую скамеечку. Долго разглядывал надгробия. Обветрившиеся, заросшие мхом. Каждое из них – напоминание обо всем том, что я хотел узнать. Правду об отце и матери. У каждого из тех четырех дней было свое надгробие, покосившееся и мрачное. Чуть в стороне – ржавый крест. Чтобы помнил, чем может оказаться наследство. На краю поля зрения – выпуклый камень, а под ним – ответ на то, почему, почему, почему Эйнара нужно было скрывать от меня. Прямо у моих ног – маленький белый камень со стершимися датами, под которым погребен ответ на то, как встретились мама с отцом.
Но больше всего места на кладбище занимал подавлявший все остальное монумент над могилой, открывшейся мне, пока я там сидел: памятник пустоте внутри меня.
Я подошел к надгробию Эйнара и присел на корточки. Погода в Норвике была такая суровая, что даже кладбищенские цветы приходилось закреплять. Перед надгробиями в грунт были вбиты маленькие железные колышки, а к ним прикручены букеты. На могиле дедушкиного брата ветер трепал растрепанный обрывок желтой ленточки. Чуть в стороне по направлению ветра на траве веером рассыпало несколько оранжевых тюльпанов. Сначала я подумал, что их принесло с другой могилы, но потом разглядел среди стеблей ту же желтую ленточку.
Совсем недавно кто-то принес цветы на могилу Эйнару.
Я собрал тюльпаны, связал их в букетик и поднялся. Цветы колыхнулись на ветру, но теперь, казалось, ветер хочет не разбросать их, а дунуть на лепестки, чтобы распространить семена.
Урчал примус, горя голубым пламенем.
Я устроился на привал с видом на кадр 18b той самой пленки. Поел горохового супа, привалившись спиной к заднему колесу. Отсюда видно было только лодочный сарай у линии прибоя – больше ничего. На склонах холмов блеяли овцы, в остальном же никакой живности не было. Времени было почти одиннадцать часов, и я замерз и устал, как собака. Паромы еще ходили, и конечно, самым разумным было бы погрузиться в машину, заселиться в дешевую гостиницу в Леруике, а наутро отправиться к Агнес Браун.
Моим глазам было на чем отдохнуть. Хаф-Груни. Крошечный островок среди пролива. Что Эйнар на закате перевозил на лодке гробы, вполне соответствовало моим представлениям о нем, но чтобы он там жил – не может быть. Однако пересуды поселили его на этом плоском безлюдном острове…
Туман понемногу садился. Я достал «Лейку» и спустился к воде. Нашел заросшую тропинку, которая вывела меня к лодочному сараю. Подошел к нему с подветренной стороны. Низенький сарайчик был сложен из гнейса и крыт ржавыми листами гофрированной жести. Стены уходили на несколько метров в море, чтобы в сарай можно было заплыть прямо на лодке.
Над водой выступало несколько плоских камней – они вели за угол. Я прошел по ним, держась за подвешенный под крышей канат, и обошел торцевой конец. Сарай закрывала огроменная деревянная дверца, растрескавшаяся и размахрившаяся от воды и ветра. Посередине я различил очертания нарисованного облезшей белой краской огромного креста. Море плескалось прямо у моих ног.
А на щеколде висел норвежский, мустадовский, навесной замок.
Я вскочил в машину. Дрожащими руками вытащил из багажника карманный фонарик и связку ключей, найденную в шкатулке.
Оглядел дорогу, прислушался, нет ли кого. Снова сбежал вниз. Ухватился за канат и под плеск волн под ногами подтянулся к дверце.
Постоял не шевелясь. Тело била дрожь.
Ключ скользнул внутрь. Легкий щелчок – и блестящая дужка отскочила кверху. Зажав фонарь под мышкой, я поднял щеколду, отодвинул дверцу и пробрался внутрь.
Вечерний свет упал на старую гребную лодку, покачивающуюся на воде внутри сарая, в этом замкнутом продолжении моря. Внутренняя часть сарая стояла на сухой земле, образуя своего рода грот едва ли с метр высотой, и там я разглядел что-то белое и продолговатое. Я прикрыл за собой дверцу, чтобы меня никто не увидел, и включил фонарик.
Конус света высветил частично разбитый белый гроб.
Я не знаю, сам ли я закричал или услышал крик. Сердце мое забилось, как кролик, который понял, что его зарежут. Свет не двигался по растрескавшемуся гробу, и я не решался пошевелить фонарем, как будто в страхе перед тем, что в темных углах сарая таятся другие ужасы.
Я испугался того, что могу увидеть. Что в гробу окажется полусгнивший труп. Не труп с костями и поеденной червями кожей, но труп, который я никогда не сумею похоронить. Правда, которой мне не вынести.
Я осторожно пробрался мимо лодки. Головной конец гроба был разбит. Боковые доски остались целы, но на стыках расползлись, и весь гроб перекосился. Я сдвинул крышку в сторону.
Рыболовные сети и обломки досок.
Почему бы и не хранить их в гробу? Раз уж он уже сколочен. Как знак различия между освященной землей и возделанной землей…
Формой этот гроб походил на тот, что был сделан для дедушки, но выглядел откровеннее и проще. Его единственным украшением служила тонкая полоса орнамента, напоминающего плетеный шнурок, вдоль крышки. Я посветил фонариком на лодку. Угольно-черная, огромная и грубая, почти как спасательная шлюпка. Для перевозки гробов места достаточно.
Фонарь кругами осветил каменные стены. Выцветшая куртка. Свернутые в бухты канаты. Чумазые канистры из-под мазута, ржавый ручной инструмент. Весла.
Сквозь непрестанные удары волн я расслышал звук автомобильного двигателя, снижающего обороты. Выключил фонарик, вышел наружу и внимательным взглядом посмотрел на дорогу. Сквозь туман просвечивала пара лобовых огней.
Приостановившись ненадолго рядом с «Коммодором», машина прибавила скорости и удалилась.
Чуть позже я раздвинул дверцу пошире, впустив в сарай больше света. Сплошная сырость, у камней плескалось море. Плавно покачивающуюся лодку держало несколько склизких веревок, размахрившихся и зазеленевших.
Теперь я разглядел слово на передней части корпуса. Сначала мне показалось, что там написано «АТНА», но потом я увидел очертания пятой буквы. Лодка называлась «Патна». Видимо, она принадлежала Эйнару. В таком случае она простояла здесь пять лет и не пострадала. Древесина разбухла, и доски плотно прилегали друг к другу. А снаружи лодка обросла ракушками.
Далеко посреди пролива я различал контуры Хаф-Груни. От него до лодочного сарая расстояние было кратчайшим. Если даже остров считается необитаемым, это, может быть, не значит, что он совсем пуст?
Ворочать лодку было тяжело: она глубоко сидела в воде и поскрипывала от малейшего прикосновения. Я взял пеленг на выступ, вырисовывающийся на фоне неба, встал так, чтобы Хаф-Груни оказался у меня за спиной, и начал грести. Никогда мне не попадалась такая неповоротливая лодка, но при этом она оказалась просто невероятно устойчивой, так что, может быть, каботажные лодки специально строят такими. Немного строптивыми.
Чем дальше, тем шире раскрывался вид на Анст. На самом краю мыса стояло несколько хорошо освещенных домов, и по мере того, как я отходил дальше от берега, становились видны огоньки других жилищ.
Я скинул обувь и остался босиком, чтобы почувствовать, если сквозь днище вдруг начнет просачиваться вода. Но этого не произошло. Несмотря на то что лодка была крепкой и грубой, я догадывался, что построил ее Эйнар. Самый умелый столяр в нашем роду. Я помнил то несгибаемое упорство, которое ощутил в березовом лесу, постоянное соперничество двух братьев и собственную склонность вставать на сторону Эйнара, когда я сердился на дедушку.