Потом война наконец закончилась, салон перешел к ней, и она наняла еще одного мастера и специализировалась на дамских стрижках. Когда парикмахерский салон вместо одного дамского кресла устанавливает три, он превращается в центр обмена пересудами, и вскоре Агнес услышала историю, в которой, как она поняла, речь шла о жилистом норвежце.
Одна из ее клиенток раньше была поварихой у обеспеченного оптовика на Ансте. Теперь ее уволили, и она с удовольствием судачила о бывшем работодателе. Женщина рассказала, что во время войны тот поселил у себя одного норвежца, вроде бы искусного столяра. Богатей со столяром нашли общий язык, в том числе потому, что оба действительно разбирались в резьбе по дереву. Ведь оптовик тоже был не абы кем. Его звали Дункан Уинтерфинч. Торговец лесоматериалами в пятом поколении, глава солидного семейного предприятия в Эдинбурге. Головной офис они перевели в летний дом на Ансте, опасаясь, что главное здание разбомбят.
Уинтерфинч с Эйнаром допоздна засиживались в гостиной, балуясь довоенным табачком и строя планы на будущее. Посылали за чаем с бутербродами в любое время суток. Несмотря на скудость продовольственных пайков, были у них и яйца. И нет большей зависти и обиды, чем когда слугам приходится обслуживать слуг. Крадучись по коридорам, они подслушивали у дверей, улавливали обрывки разговоров и воспроизводили их из-под фена на улице Сент-Суннива-стрит. Было ясно: эта парочка вынашивает подозрительные планы, потому что, когда к ним входили с заказанными яствами, они замолкали.
В 1943 году, подстригшись а ля coupe Lyon, Эйнар вдруг исчез. А Уинтерфинч последующие месяцы становился все беспокойнее. Постоянно спрашивал, не приходила ли телеграмма, но ничего не приходило. Он и до этого был раздражительным, в том числе и из-за старой военной травмы, когда ему оторвало руку, и осколочных ранений в ноги, из-за чего он временами вынужден был передвигаться в кресле-каталке. Именно в такой момент, осенью 1944-го, когда Уинтерфинч был измучен болью, ему позвонили, и он так разозлился, что разбил окно в своем кабинете. Никто не знал, в чем было дело. Но сразу после войны разыгралась похожая сцена.
Тогда перед дверью вдруг возник тот норвежец – он потребовал разговора с Дунканом Уинтерфинчем. Поначалу дворецкий решил, что это какой-то незнакомец, жалкий и оборванный, с исхудавшим телом и осунувшимся лицом. Беседа была недолгой. Уинтерфинч пришел в ярость и на виду у слуг накричал на норвежца: мол, Эйнар нарушил договор и из-за него погибла целая семья. Он орал так, что слышно было по всей округе, и на следующий день весь Анст знал о случившемся. Позже эти слова навсегда прилепились к Эйнару.
Чего никто не ожидал, так это того, что Эйнар сразу же отплывет на веслах на Хаф-Груни, владение Уинтерфинча, и поселится там. Дункан тут же велел слугам спустить на воду лодку, его занесли на борт и поплыли к острову. Каталка застревала на камнях, и его пришлось нести, по пути он все больше распалялся, и разыгралась еще одна жестокая ссора. Игнорируя Уинтерфинча, словно раскапризничавшегося ребенка, Эйнар подозвал к себе дворецкого и показал ему официально зарегистрированные права на недвижимость, гласившие, что ему на вечные времена предоставлено безусловное право проживания на Хаф-Груни.
Дункан со свитой вернулись несолоно хлебавши. Инвалид настолько обессилел от бешенства, что сидел молча, едва переводя дыхание. Но не похоже было, чтобы причиной его ярости была всего лишь потеря денег. Казалось, Уинтерфинч лишился чего-то драгоценного. Пробормотав что-то вроде «несчастные вдовы», он погрузился в угрюмое безмолвное уныние. А на следующее утро уволил повариху и еще трех слуг. Несколько дней он не показывался из кабинета, и оттуда слышалось только поскрипывание каталки.
– Это было сразу после войны? – уточнил я, устраиваясь в кресле.
– Дa, в конце сорок пятого, – сказала Агнес Браун.
«Значит, мамы с отцом это не касалось», – подумал я, размышляя о том, чем отличались рассказы Агнес и Гвен. Старая парикмахерша сказала, что из-за него погибла семья. Гвен сказала, что он кого-то убил.
В зеркале промелькнуло нечеткое отражение огней проехавшего по Сент-Суннива-стрит автомобиля. От них на мгновение стало светлее, и я увидел, что мои волосы уложены с пробором в непривычном месте.
– А Эйнар не рассказывал когда-нибудь о женщине по имени Изабель? – спросил я.
– Изабель? Дa. – Агнес горько засмеялась. – Изабель Дэро. А как же! Вот уж чего-чего, а об Изабель Дэро он рассказывал.
Как-то в субботу в 1945 году Браун, собираясь закрыть салон, подметала волосы с пола, предвкушая ужин и спокойные выходные с книгой, которую ей прислала сестра из Молёй. Махнув веником, она обратила внимание на исхудалое лицо за окном. Присмотревшись, женщина узнала норвежца, которому делала стрижку в 1943 году. Волосы всклокочены, одежда испачкана – он едва замечал окружающих. Стоял на улице, пока все не разошлись, а потом вошел, глядя в пол. Показал рукой на телефонный аппарат на прилавке и спросил Агнес, не могла бы она принять сообщение для него.
– А что за сообщение? – спросила та.
– Изабель, – сказал он. – Мне необходимо отыскать Изабель.
– У меня не телефонная станция, – сказала Браун, после чего поставила веник в угол и рассказала о ходивших в Леруике слухах о том, что он подвел Дункана Уинтерфинча.
– Нет, – сказал Эйнар, – это Уинтерфинч подвел тех людей.
Парикмахерша поглядывала то на веник, то на него. Он и выглядел, и пах так же, как мусор, который стоило бы вымести.
– Меня зовут Эйнар Хирифьелль, – сказал он. – Но если кто-нибудь будет звонить, возможно, будут спрашивать Оскара Рибо.
Агнес согласилась, почувствовав его безмерное и искреннее отчаяние. Она не знала тогда, что это будет началом их фатального соглашения, которое продлится всю жизнь. Эйнар рассказал, что во время войны он через Испанию пробрался на север Франции под именем Оскара Рибо, чтобы выполнить тайное, но абсолютно мирное поручение Дункана Уинтерфинча. В чем состояло поручение, он рассказывать не пожелал. В качестве вознаграждения ему была обещана крупная сумма денег и право вечного бессрочного проживания на Хаф-Груни.
Оказавшись во Франции, Эйнар по каким-то причинам, которые он обрисовал Агнес столь же туманно, сколь и само поручение, не стал исполнять последнее. Вместо этого он включился в движение Сопротивления, La Résistance. После нескольких лет, проведенных в Париже, дедушкин брат владел французским в совершенстве, и все принимали его за француза. Их отряду постоянно не хватало взрывчатки, и они спланировали дерзкую операцию с целью добыть ее. Отряд базировался в Отюе, возле полей сражений Первой мировой войны. Срок действия той взрывчатки был практически неограничен. Французы собирались пробраться за ограждение в лес, собрать неразорвавшиеся снаряды, извлечь из них взрывчатку и использовать ее против немцев.
Так Эйнар познакомился с Изабель Дэро, моей бабушкой. Она была старшим ребенком из двух оставшихся в живых, всего же их в семье было четверо. Ее братья сражались в одном и том же пехотном подразделении, когда немцы прорвались через Арденны. Их расстреляли с промежутком в один день.
Из пересказа Агнес было не совсем понятно, кому, Эйнару или Изабель, пришла в голову мысль вырыть неразорвавшуюся взрывчатку и на ком, соответственно, лежала ответственность за фатальные последствия этого.
После Первой мировой войны, в двадцатых годах, изрытые окопами земли вокруг Отюя были тщательно очищены от скелетов и снарядов в результате крупномасштабной операции, проведенной французскими властями. Из земли извлекли огромное количество взрывчатки – работа столь же опасная, как и вся солдатская жизнь, но зато со временем эти поля снова стало можно обрабатывать.
Но боевые действия в лесу шли так интенсивно, что очистить лес оказалось невозможно. Нигде не осталось лежать столько трупов и снарядов. Вскоре эти рощи стали считаться лишь местами захоронений, известных под теми названиями, которые были даны им солдатами: так, Bois d’Elville стал Дьявольским лесом – Devil’s Wood.
Оккупационным властям было известно о неразорвавшихся снарядах, но они не могли охранять эти места постоянно. Каким-то образом Эйнар и Изабель нашли безопасные тропки, ведущие в лес, и стали собирать там взрывчатку. Эйнар жил в сарае на ферме, выдавая себя за безработного родственника, бывшего столяра из Парижа.
Собранной взрывчаткой собирались подорвать южную стену большой тюрьмы в Амьене, где немцы содержали схваченных руководителей движения Сопротивления. Эта крупная акция, согласованная с союзниками, получила кодовое обозначение – операция «Иерихон», потому что необходимо было взорвать несколько высоких стен.
Вскоре Изабель и Эйнар влюбились друг в друга. Без памяти, как поняла Агнес даже из тех скупых слов, которые нашлись у дедушкиного брата для описания их чувства. Она так хорошо понимала их! Война всех сделала проворными, решительными и жадными до жизни, которая в любой момент могла прерваться. Эйнар стремился выказывать бесстрашие, как, вероятно, и Изабель, и, подзадоривая друг друга, они действовали все более безрассудно. Вскоре Эйнар пожалел о том, что не передал право наследования хутором брату. Он полагал, что, скорее всего, погибнет во Франции и его потом годами будут разыскивать в списках норвежцев.
Еще только один человек знал о том, что Оскара Рибо на самом деле звали Эйнаром Хирифьеллем. Это был Гастон Робинет, руководитель отряда Сопротивления. Он служил в сельскохозяйственном банке. До войны работал в качестве специалиста по фальшивым купюрам, а во время войны занимался изготовлением поддельных документов. Свой норвежский паспорт Эйнар прятал в подкладке куртки – его пришлось показать Робинету, чтобы тот поверил ему.
Эйнар предложил несентиментальное решение проблемы с наследством, а именно инсценировать собственную смерть, и Робинет подкинул его норвежский паспорт на изуродованный труп доносчика. Так в Норвегию попало известие, благодаря которому Хирифьелль перешел в руки Сверре.