Гвен подошла к шкафчику, где хранились пылесос и моющие средства. Открыла жестяную банку с мебельным маслом и обмакнула в нее ватку. Попробовала протереть приклад. Но ватка лишь цеплялась за дерево, и из нее выдергивались длинные волоконца – так бывает с лыжной смазкой в теплую погоду.
– Лучше этим, – сказал я, доставая тряпку и «Фуллерс терпентайн». Последний раз мне шибануло в нос этим популярным растворителем, когда я оттирал свастику с дедушкиной машины. Зато теперь рисунок проступал все явственнее. Тряпка хорошо впитывала, так что я еще раз обмакнул ее в жидкость и продолжил тереть.
Отчистив приклад, я с трудом смог поверить, что он деревянный. В какой-то момент я даже перестал тереть, испугавшись, что, возможно, изображение нарисовано на поверхности. Но нет, чем сильнее я тер, тем лучше его было видно. Вроде картины, догадываться о содержании которой приходится самому. Из красно-оранжевой глубины выпрастывались, сплетаясь и расползаясь в стороны, шальные иссиня-черные линии. При смене освещения менялся и видимый узор. Когда я разглядывал его под разными углами, он переливался, играя все новыми оттенками, как пробуждающийся к жизни клубок змей. В центре находилось неровное темное уплотнение, водоворот цвета запекшейся крови, вокруг которого завихрялись тоненькие ответвления, какие я видел на свилеватой березе, только ожоги на этом дереве несли в себе нечто более глубокое и неисповедимое.
Гвен нарушила молчание.
– Exquisite, – сказала она. – Божественно! Грецкий орех самого высшего сорта. Из него можно делать шкатулки для драгоценностей королевы.
Я исподтишка взглянул на нее.
– Не притворяйся, что удивлен, – продолжила Гвен. – Обслуга в Британии обязательно учится узнавать символы высших классов. Мы полируем им мебель и начищаем оружие.
Она думает, я дурак? Эта девушка словно пыталась всучить мне билет на представление этого дня, где она продолжала бы играть Гвен Лиск.
– Совсем древний этот дробовик, наверное, – сказал я. – Уж и заводик закрылся, думаю.
– Никто никакой заводик не закрывал, – возразила моя собеседница, погладив стволы пальцем. – Это ручная работа. Охотничье ружье благороднейшего происхождения.
– Но механизм какой-то… – Я поискал подходящее слово. – Своеобразный?
– Старинный? Необычный? Вот правда, не пообтесался ты еще в доброй старой Англии. Древность и износ – это же знаки почета. Я бы навскидку дала ему лет семьдесят-восемьдесят. Для британского сокровища это ничто. И Диксон, конечно, продолжает выпускать продукцию. Я не раз проходила мимо их магазина. А какой там серийный номер?
Вниз от спускового механизма по рукояти сбегал длинный узкий язычок вороненой стали. На нем значилось четыре цифры. Но номер не был выгравирован – наоборот, металл вокруг цифр был тщательно сточен, так что число «5572» выступало над поверхностью.
Гвен проговорила этот номер про себя.
– Тебе бы к оружейнику съездить, попросить, чтобы выяснил историю этого ружья, – сказала она. – Ты же и так собирался в Эдинбург.
– Ну, не знаю… Что они могут рассказать? Это же просто дробовик.
– Просто дробовик? У всех действительно старых вещей есть своя история. Особенно у всех британских вещей ручной работы, которые стоят состояния. Я думаю, они тебе сильно помогут – скажут, откуда древесина, использованная для его изготовления. И как такое дорогое ружье попало в руки столяра, изготовлявшего гробы. Ты раньше бывал в Эдинбурге?
– Никогда.
– А каком-нибудь другом большом городе?
– Только в Леруике.
– Now why does not this surprise me[45], Эдуард? – Девушка покачала головой. – Тебе тогда стоит оставить машину в Леруике и сесть на паром до Абердина. А оттуда уж ехать поездом. – Она посмотрела на поцарапанные наручные часы. – Паром отправляется через пять часов. Прекрасно успеешь.
– Зачем ты звонишь сюда? – спросил ее отец.
– Ну, просто хотел узнать, нельзя ли поговорить с Ханне.
– Ты что, издеваешься? – проворчал он и повесил трубку.
Монетки с шуршанием провалились в нутро телефона-автомата и выпали в металлический поддон. Я подсчитал неудачно сделанную ставку.
Ставку, которая к тому же разрослась до опасно крупных размеров. Потому что даже через шум на телефонной линии я расслышал непривычное ударение на слове «сюда». Я стоял в будке автомата и через заляпанное стекло смотрел на пасущихся на склонах гор овец. Сквозь расселину между горами проглядывало море. В поле зрения появилась рыбацкая лодка. Она скрылась задолго до того, как я сумел переварить то, что, должно быть, сотворила Ханне.
Отчасти в напряженном ожидании, отчасти с неохотой я пробежался пальцами по цифрам на диске. Этот номер телефона я помнил лучше многого другого, но все равно воспринимал его как нечто чуждое.
Ведь мне же никогда раньше не нужно было звонить домой в Хирифьелль.
На том конце линии послышались гудки. Я совершенно отчетливо представлял себе со всеми мельчайшими подробностями, как на комоде в пустом доме на пустующем хуторе перед фотографией моих родителей стоит и вовсю звенит телефон.
В трубке послышался щелчок, и я вздрогнул, когда потрескивание было прервано словом «алло», которое долгие годы наполняло меня ожиданием, а теперь лишь вселило тоску.
– Хирифьелль, – произнесла она. – Слушаю!
– Это ты, – отозвался я.
– Хa-хa, дa! Это я!
– Я разговаривал с твоим отцом, – сообщил я.
– Он был смурной?
– Да не более смурной, чем обычно.
– Не обращай внимания, Эдвард.
– Послушай, – сказал я, – ты на хутор только что приехала?
– Я тут четыре дня как. Сначала просто ненадолго завернула. В плаксивом настроении, должна признаться. Картофель взошел хорошо. Я все поля проверила – нигде ни пятнышка. Потом зашла в дом, осмотрелась. Подумала: «Он от этого уехал. Конечно, уехал. Но он вернется». А на следующий день наступила ну такая летняя погода… И, может быть… Хотя, давай мы об этом поговорим в постели, когда ты вернешься, Эдвард? Но я жалею, что так скисла, когда ты уезжал. Ты правильно поступил. Я тобой горжусь.
«Черт, черт, черт!» – думал я, чувствуя, как змеи копошатся у меня в животе.
– Ты меня слышишь? – позвала Ханне.
– Да. Конечно. Я… просто как-то все неожиданно.
– А ты чем занимаешься?
– Привожу в порядок дома. Он их мне завещал.
– С ума сойти! Значит, теперь у нас вдруг на Шетландских островах появилось место, куда можно поехать отдохнуть?
Я закусил губу. Пока мы оба молчали, в автомат провалилась монетка.
– А где ты спишь? – спросил я.
– На втором этаже бревенчатого дома. В нашей старой комнате. И книжки сюда перенесла. Так здо́рово – никто не дергает, можно спокойно читать книги по профессии. Курю сколько угодно, и никто не ворчит. Стараюсь и хозяйство вести. Во всяком случае, скосила газон, прополола грядки с овощами… А что мне делать с клубникой?
Я схватился за лоб.
– Много ее?
– Хватит на целый полк.
– Пусть стоит как есть.
– Так ведь сгниет же! Я собиралась всю ее собрать и отдать в дом престарелых. Хорошо?
– Послушай, Ханне, ты не обязана вести хозяйство. Я скоро вернусь. Пусть все будет как есть.
Провалилась монетка. Еще одна.
– Что произошло, Эдвард? – спросила моя подруга.
– Много что, – сказал я.
– Послушай. Я… я всегда думала, что ты будешь жить здесь. Вдали от всех и – на запоре. А вот теперь я здесь побыла, разобралась в своих чувствах. Тебя здесь не хватает. Мне нравится мысль, что я здесь, а ты – там. Что ты скоро вернешься домой.
Я смотрел на пушистых овец за каменными оградками с завистью: вот бы моя жизнь была так же незатейлива, как их! Но, может быть, и у овец есть свои сложности, просто я о них не знаю.
– Ханне. Не стоит строить… ожидания, – проговорил я.
– Я много думала, – отозвалась она. – То, что ты сейчас делаешь…
– Не продолжай, – перебил я ее, – Ханне. Послушай. Я не могу обещать тебе, что вернусь домой таким же, как прежде.
– То есть как это? А каким?
– Я тебе через несколько дней перезвоню, – сказал я. – У меня монетки кончились.
Вскоре ее голос пропал и сменился короткими гудками. Я вышел, все еще сжимая в кулаке кучу монеток.
Паром отвалил от Холмсгарта, развернулся и прошел мимо Леруика. Город открылся передо мной: жирный дым из высоких труб, белые краеугольные камни домов, рыбаки на набережной и старинные пушки на Форте Шарлотты.
Прошло четверть часа, а я все так же стоял и смотрел, как мимо проплывает изрезанный волнами берег. Однообразный, безлюдный. Только черные скалы – все остальное смыло в море.
В это время на палубу вышла девушка. Она облокотилась на перила в нескольких метрах от меня. На ней был твидовый жакет, облегавший выпирающую попу.
Я не пошевелился. Сделал вид, что ничуть не удивлен.
Мы все стояли. Одну минуту, две…
Вдруг, как по сигналу, – или, может, нас одновременно потянуло друг к другу? – мы оказались рядом. Ее рука коснулась моей.
– Ты в Абердин? – спросил я.
– Да, по делам. А ты? Раскошелился на каюту?
– Взял дешевое место на палубе.
– А дробовик где?
– В машине.
– Так ты не внял советам и все-таки поехал на машине?
Я сдержал глупую улыбку.
– А как называется вон то место?
– Да вроде Тросвик. А что?
– Просто мне нравится говорить по-английски. Надо бы получше выучить его. Чтобы произношение было не как у доктора-иностранца.
На нас повеяло ветерком. Гвен подняла воротник и посмотрела на меня.
– Хочешь, я буду учить тебя английскому? – предложила она.
– Да вроде уже вовсю учишь, – ответил я.
– И еще одно. Ты собирался заявиться к Диксону – вот так?
– Как так?
– Но нельзя же… А впрочем, неважно.