– Что?
– Дa, – кивнул я. – У Эйнара была еще ячейка.
– И там они и были? Заготовки для лож?
– Все до одной. Почти три сотни. Самого лучшего сорта.
Гвен встала и застегнула куртку.
– Ну что ж, значит, делу конец.
– Значит, так. Если только ты не собираешься звонить адвокату.
Гвен подошла к окну, которое мы вместе починили. Оставила отпечаток пальца на еще не застывшей замазке.
– Продай их, – сказала она. – Меня это не заботит. Дедушка умер. Война кончилась, а фонда организации «Скоттиш уидоуз» больше не существует.
– Как мне получить за них лучшую цену? – спросил я.
Она горько рассмеялась.
– Именно это я тысячи раз пыталась за последние дни спланировать. Сдай небольшую партию в пару аукционных домов. «Бонэмс» и «Сотбис». Пусть они напишут в газете, лучше всего в «Санди таймс», что найдена пропавшая древесина грецкого ореха. Пусть пороются в архивах и обрисуют все наилучшим образом. Ох, как это взвинтит цены! Загадки двух мировых войн. Тайник с ценной древесиной, намек на темные махинации… Разукрашивай как хочешь. Потом свяжешься с фирмами «Диксон», «Холланд & Холланд», «Перди» и не забудь еще «Босс» – и продавай им напрямую. А, еще «Уэстли Ричардс». Разъясни им, что у тебя вся партия целиком. Что больше ничего не появится. Не забудь упомянуть, что ты потомок семьи Дэро. Подай немного на содержание военных памятников на Сомме, чтобы совесть не мучила. Меня это не колышет.
– Ты это серьезно?
– Лишь бы уже отделаться. А остаток жизни буду блуждать по Квэркус-Холлу, подставляя ведра под текущие потолки.
– Мне пора, – сказал я. – Так что больше не увидимся.
Ее тело никак не находило равновесия. Будто она больше не различала левый и правый борт.
– На следующей неделе начинаются занятия, – сказала Гвен. – Еще одна осень на то, чтобы студентка экономического отделения Гвендолин Уинтерфинч убедилась в своей неспособности усвоить программу. Днем пораньше смываться из читального зала, чтобы успокоить нервы скупкой пластинок и шмоток. Не раскрывая рта, просиживать штаны на заседаниях правления. Потом в квартиру. Корпеть над книгами, которые не вызывают ни капли интереса. И снова сюда, сидеть в одиночестве в кабинете дедушки и обозревать Хаф-Груни.
Я захлопнул чемоданчик с дробовиком. Поднялся. Достал свою связку ключей от йейловских замков на ее каменном домике. Гвен тоже протянула мне связку. Норвежские мустадовские ключи.
– И что теперь? – спросила она, направляясь к выходу.
– Теперь я поеду в Норвегию собирать урожай. Потом – во Францию.
Она нахмурилась.
– Зачему тебе во Францию, если ты уже нашел орех?
– Потому что я так и не знаю, что произошло в семьдесят первом, – объяснил я. – А теперь у меня есть средства на поездку.
– Ну, счастливого пути, – сказала Гвендолин.
Я смотрел, как она в полутьме спускается к «Зетленду». Плечи у нее вздрагивали, и было понятно, отчего.
Я и сам едва удержался от слез. Она мне действительно нравилась. Она мне нравилась, даже когда врала. Мне нравилось ее вранье, потому что на самом-то деле оно приближало меня к правде о моих родителях.
Я спустился к лодке вслед за ней. В промежутках между ударами волн было слышно, как она плачет.
– Не было там ореха, – сказал я наконец. – Не было никакого другого ключа.
Осталась бы она стоять спиной ко мне, скрыла бы этим, что сразу просчитала новую ситуацию и составила новый план действий, – и я, вероятно, поступил бы иначе.
Но она не осталась спиной ко мне. Она резко обернулась, и хотя я не мог как следует разглядеть ее лица, я увидел, что в ее движениях появилась легкость, словно она скинула с себя рюкзак.
– Значит, есть еще надежда, – сказала Гвен, подбежав ко мне. – Мне бы только выбраться отсюда, и всякие дурацкие мысли перестанут лезть мне в голову. Позволь мне доказать тебе это.
– Ты не можешь больше ничего сделать, – возразил я.
– Еще как могу, – заявила она, прижимаясь ко мне, как прижималась на паромной пристани в Леруике. – Я могу бросить Эдинбургскую школу экономики. Возьми меня с собой в Норвегию. Покажи мне свой хутор, Эдуард. Позволь мне быть глупой девчонкой, которая слушает «Forever Young».
IVОружие отложенного действия
1
На каменных ступенях бревенчатого дома стояла Ханне Сульволл в белом платье. Выглядела она так шикарно, что я вздрогнул и от неожиданности, и от того, как она была хороша со своими золотистыми волосами и загорелой от работы на солнце ровной кожей.
Я почувствовал, что что-то не так, как только свернул с областной дороги. Шлагбаум был поднят. Трава на обочинах скошена. Солнце ярко освещало постройки, растительность цвела буйным цветом. При жизни дедушки меня всегда встречала эта картина: все ухожено, свежо, морковные хвостики стройными рядами торчат на свежепрополотых грядках, кусты смородины красные от обилия ягод.
Так не должно было быть. Лужайка должна была неровно зарасти травой, сорняки должны были вытеснить с грядок овощи. Когда я подъехал ближе и увидел перед домом «Манту», мне стало до боли неловко. Ведь в дверях стояла Ханне, и должно быть, она удивлялась, что это за незнакомый «Бристоль» прибывает в Хирифьелль. Узнав меня, она уже подняла было руку, чтобы помахать мне, но уронила ее, увидев, что в машине нас двое.
Сюда я ехал в прекрасном беззаботном настроении – я действительно не думал, что Ханне окажется здесь. Глупо и наивно с моей стороны, понял я теперь. Будто мои представления о реальности потеряли свою четкость на Шетландских островах. Я смотрел на наш приезд в Норвегию просто как на остановку по пути во Францию. Поначалу я испытывал острые уколы сомнения, раскаиваясь в том, что согласился взять с собой Гвен, но как только паром отвалил от Холмсгарта, мне сразу же полегчало. Она взяла с собой всего два старых кожаных чемодана. А мой багаж представлял собой хаос коробок и пластиковых пакетов.
– Ты, похоже, не слышал о fitted luggage, – сказала она. – Это чемодан, размер которого соответствует багажнику. У нас для «Бентли» были такие. Мне разрешали брать только эти два.
Она тут же влюбилась в расшатанный и скрипучий «Бристоль» и, устроившись на потрескавшемся кожаном сиденье, сказала, что это все равно что Уайтхолл на колесах. Я был счастлив, когда сошел на берег в Норвегии, когда увидел фруктовые деревья и солидные деревянные дома. Счастлив ехать домой на машине с красными временными номерами, пить чистую воду из-под крана, видеть все тот же набор товаров в киосках на бензоколонках и даже заправляться дорогущим бензином. Когда мы проехали поблескивающий на ослепительном солнце Лауген, Гвен сказала, что this place is just marvellous[66], — и она действительно так думала, пока мы не приехали на ухоженный хутор среди леса.
А тут на тебе, на каменных ступенях – эдакая повелительница воинов в белом платье, совершенная, как только что отлитая скульптура, как бы говорящая: «И все это ты готов поставить на карту, глупец». Ханне пристально оглядела «Бристоль», пристально оглядела меня, пристально оглядела Гвен. Смерила ее от туфель до макушки взглядом, говорившим: «Что за гадость притащила в дом кошка?», а потом повернулась ко мне, провела пальцем по моему твидовому пиджаку и сказала:
– Красивый пиджак. Добро пожаловать домой.
После этого она пошла к «Манте».
Я пошел было за ней, но поймал себя на этом и остановился посереди двора, между коренастой девушкой в пальто от «Бёрберри» и гибким, как тростинка, созданием природы.
Я ждал, что Гвен крикнет: «Who the hell are you?», и так крикнет, что шотландский выговор зазвенит на весь двор. Но одним из пунктов программы воспитания высокородных представителей высших классов являлся, видимо, план поведения в ситуациях, подобных этой. Не обращая никакого внимания на Ханне и не глядя сопернице в глаза, Гвен открыла багажник и достала свои чемоданы.
Однако не успела осесть пыль, поднятая «Мантой», как она поставила чемодан прямо на землю, села на него и спросила, глотая слезы:
– Кто это такая, к чертовой матери?
Она не сказала «кто это была такая» – она видела в Ханне силу, которая в полной мере сохраняется, – и выговорила это так тихо, так печально, что мне захотелось застрелить ее и застрелиться самому, чтобы покончить со всем этим.
– Ты что, держал ее про запас? – Гвен всхлипнула.
– Она сама сюда переехала, – сказал я, ковырнув ногой гравий.
– Надо же!
Я боялся подумать, что ждет нас в доме. Не валяются ли повсюду разбросанные шмотки и книги Ханне?
– И когда же вы расстались? – спросила Гвен. – Сейчас?
– Давным-давно. Это она себе вбила в голову. Я лишь просил ее присмотреть за хозяйством.
Я взглянул на картофельные поля. Хотел побежать туда, посмотреть, всё ли в порядке, или все-таки на картошке распространились сухая гниль и парша.
– И когда же ты попросил ее убраться отсюда? – продолжила расспросы Гвен.
– Когда понял, что она собирается обустроиться здесь насовсем.
На летней жаре бревенчатые стены испускали слабый аромат дегтя.
– You are bloody motherfucking asshole[67]. И когда же это? Прямо перед нашим отъездом с Шетландских островов?
– Нет. Я сказал ей это, когда ты якобы поехала в Эдинбург. А оказалось, что ты тайком побывала в Леруике.
– Мне казалось, мы это уже обсудили. А скажи мне, когда вы трахались последний раз? Только честно.
Мне не хотелось отвечать. Я ругнулся. Снова ковырнул гравий.
– За несколько дней до моего отъезда на Шетландские острова. Но это было в первый раз за…
– Вот оно что, теперь понимаю! – закричала Гвен, вставая. – Это как бы мне наказание за то, что я втайне от тебя проникла на склад!