Я знал, что раз я уеду из Хирифьелля, Сверре не отправится больше воевать. Я никогда не собирался сражаться на стороне союзников, просто мне надо было уехать, а когда я слышал слово “немец”, сразу представлял себе Сверре в форме».
Оставшись лишним на строительстве лодок, Эйнар встретил Уинтерфинча, первого за много лет человека, с которым он смог со знанием дела обсуждать тонкости столярного дела. Эйнар изготовил кое-какую мебель для Квэркус-Холла, а после того, как он соорудил кресло с деталями из черного дерева, Уинтерфинч стал обращаться к нему по имени. «И вот однажды вечером он рассказал о партии древесины грецкого ореха, которая была дорога ему не из-за ее денежной стоимости».
Уинтерфинч горько сожалел, что не срубил деревья до начала войны. С 1941 года он все сильнее беспокоился из-за сообщений о продвижении немцев в глубь территории страны и о том, что они явочным порядком вырубали леса для возведения крупных оборонительных сооружений у Атлантического побережья. С Эйнаром он договорился, что тот срубит деревья, спрячет древесину там, где сочтет нужным, и будет ожидать дальнейших указаний.
Попав же в Отюй и увидев, что там происходит, Эйнар отказался от этих планов. Жизнь потеряла смысл, солдат из него получился бы никудышный, а то единственное, что он умел – создавать изысканную мебель, – во время войны никому не было нужно.
Но он не успел уйти далеко, как услышал позади себя похрустывание гравия. Это ехала на велосипеде худенькая девушка. На ней была заношенная рабочая одежда, под платком – иссиня-черные кудрявые волосы. Движения порывистые. Кожа да кости, как и у многих в то время, но гордость во взгляде. Дочь фермера, Изабель Дэро. Эйнар видел ее в доме Эдуара во время разговора с ним.
– Ты хороший француз? – был первый ее вопрос.
Он чуть не выдал себя. Собирался уже сказать, что француз из него настолько хороший, насколько может им стать норвежец, но просто кивнул.
– У тебя есть карта саперов?
Эйнар опасливо осмотрелся.
– Говорят, участникам Сопротивления не хватает взрывчатки, – сказала девушка. – А снаряды шестнадцатого года целехоньки.
– Они же смертельно опасны, – возразил Эйнар.
– Вот поэтому они кое-кому и нужны, – заявила Изабель.
– Это ты сейчас придумала?
– Нет. Пока ехала сюда на велосипеде.
– Тут ехать-то всего ничего.
– А я быстро соображаю.
– И что думает твой отец?
– А он соображает медленно, – сказала Дэро и отвела Эйнара в сторону от дороги. Он разрезал подкладку куртки и показал ей карту саперов, которая прижималась к его спине весь долгий путь, проделанный им под именем Оскара Рибо.
– Хуже всего, когда слышишь выстрел, – сказала она. – Один. Позавчера они застрелили мою учительницу. Закопали булочника живьем в землю, потому что он был участником Сопротивления. Не успеем мы собрать урожай, как его конфискуют. Мы кормим солдат, которые стреляют в наших соотечественников.
Потом она спросила Эйнара, обратил ли он внимание на девочку, возившуюся на ферме возле курятника.
– Это моя сестра, – сообщила Изабель. – Как думаешь, сколько ей лет?
Эйнар покачал головой.
– Двенадцать?
– Ей пятнадцать, – сказала она. – Она не растет, потому что мы голодаем. Хотя у нас и своя ферма.
Изабель уговорила отца позволить Эйнару остаться у них взамен на то, что он отдаст им деньги на свою поездку и станет помогать по хозяйству. Позже, сверяясь с картой, они осторожно проникли в лес. Земля все еще была изрыта кратерами от попаданий снарядов. Кое-где среди обугленных, надломленных стволов проклюнулись молодые деревца, в других же местах вообще ничего не росло. Они увидели тут и там спрятанные в кустах и увядшей траве ржавые артиллерийские снаряды, уложенные специально для защиты от браконьерской вырубки.
Внутри этого заграждения, созданного пожарами и разрушениями, стояли ореховые деревья. Изуродованные, изрытые шрамами, на земле, взрыхленной саперными лопатками. Стволы были такими огромными, что их нельзя было обхватить руками. На них проросли хилые веточки, похожие на покалеченные ручонки младенцев, но листья на этих веточках были желтыми и вялыми. В тишине от земли поднимался странный запах неживой природы.
Изабель никогда раньше не бывала в этом лесу и разделяла с родителями презрительное отношение к расплывчатым планам Уинтерфинча разминировать его. До войны лес представлял собой ценность, не только как строительный материал и топливо, но и, конечно, как источник богатых урожаев жирных грецких орехов. Эти древние деревья пережили и Наполеоновские войны, и революции, но обстрел газовыми снарядами погубил их.
Эйнар застыл на месте. Он представил себе, как тут было до войны: просторный участок, на котором зеленая листва одного непотревоженного дерева едва касалась листвы другого. Ему вспомнился собственный лес в Хирифьелле, с той разницей, что дома он сам специально травмировал деревья. А потом вдруг сообразил, чего не хватает в этом лесу. Пения птиц. Стояла полная тишина.
Немцы, видимо, предусмотрели возможность того, что кто-нибудь попытается таким образом добыть взрывчатку. Дороги вокруг запретного леса патрулировались, но лес Дэро располагался на склонах реки Анкр, и с помощью карты они ухитрялись незаметно пробираться сквозь заросли, проникая к ореховым деревьям по безопасным тропкам. А там уже все было готово. Саперы сложили снаряды на запретной территории высокими пирамидами и даже удалили детонаторы.
Они разбирали снаряды, высыпали взрывчатку и потихоньку складывали ее возле запруды, образованной маленьким мысом в русле реки. Вокруг него, если верить карте, оставалось множество газовых снарядов. Эйнар не знал, как взрывчатку переправляют дальше, но на следующий день она всегда отсутствовала.
В лесу они постоянно натыкались на железяки, оставленные прошлой войной. Жестяные миски, шлемы, гильзы от патронов, военные сапоги с остатками костей внутри… Они старались не задумываться о том, что это место представляет собой массовое захоронение. Но в Эйнаре, приехавшем с безлесных Шетландских островов, не мог не проснуться столяр, когда он оказался среди деревьев. Однажды, когда был один, он вырыл яму вокруг корней дерева и обрубил их топором. И только когда дерево покачнулось, он сообразил, что падение может вызвать взрыв, и бросился плашмя на землю. Земля задрожала, но взрыва не последовало.
Крупнозубой пилой он выпилил из ствола плашку и смочил ее водой. Тотчас же на поверхности заиграли невероятной красоты краски. На красно-оранжевом мерцающем фоне проступили четкие черные очертания. Благодаря участию в закупках материала для мастерской Рульмана Эйнар разбирался в сортах древесины грецкого ореха, и ему не потребовалось и нескольких секунд, чтобы подсчитать в уме, что это дерево – в мирное время – стоит колоссальных денег.
Изабель пришла в ярость. Заниматься этим вместо того, чтобы собирать снаряды?
Однажды ночью она пришла к нему, пряча что-то за спиной. Это был старый могильный крест с облезшей краской, нижний конец которого все еще был темным от влаги.
– Тебе не надо знать, откуда он, – сказала она, положив крест на пол. – Сделай только еще два, и чтобы они выглядели такими же старыми. И вырежь на них вот эти имена. – Она протянула Эйнару листок бумаги.
Имена на нем были еврейские. Годы смерти – 1938-й и 1939-й.
– Евреи не ставят крестов, – сказал Эйнар.
– Делай, что говорю, – велела Изабель. – Докажи, что ты на самом деле краснодеревщик.
При свете стеариновой свечи он взял две старые дощечки, вставил в пазы поперечины, вырезал стамеской имена, выкрасил буквы белой краской, а потом намазал кресты землей и отработанным маслом, чтобы было похоже на древесную гниль и пятна плесени. Под покровом ночи они вышли из дома. Дэро то и дело брала его за руку, чтобы провести потайными тропками среди полей. Где-то рядом шла ночная бомбежка – пробираясь на кладбище, они слышали взрывы совсем рядом. Добравшись до места, они вытащили из земли два креста, установили вместо них поддельные и примяли землю вокруг.
Когда они прокрались назад на ферму, Изабель рассказала, что немцы схватили семью евреев. Но у оккупантов были сведения только о двух последних поколениях семьи, поэтому на поддельных крестах вырезали имена бабушки и дедушки ныне живущих представителей семейства. На следующий день священник собирался отвести немцев на кладбище и показать им эти кресты в доказательство того, что в этой семье хоронят родных по христианскому обычаю.
Об этом эпизоде Эйнар написал, что мама может сама проверить его истинность. «Ты можешь сама обратиться к этим людям, и они подтвердят мою историю», – писал он, указав также адрес человека по фамилии Станишевский. Когда он в письме приблизился к описанию обстоятельств ареста, почерк у него стал неровным, и внезапно я прочел предложение, от которого по спине у меня побежали мурашки.
«У Изабель было сшитое до войны нарядное синее платье. За несколько дней до прихода немцев она оделась в него, и с тех пор ее образ в этом платье является мне каждую ночь».
Когда схватили семью Дэро, Эйнар скрылся не сразу. Несмотря на то, что другие участники Сопротивления подозревали его в том, что это он их выдал, Эйнар совершил безрассудный поступок: наведался на ферму Дэро, чтобы взять себе что-нибудь на память об Изабель. Все хозяйственные постройки были сожжены – обычная практика у гестаповцев, чтобы выкурить прячущихся там детей. В жилом доме все было разрушено, в луже крови лежала их собака. На конюшне Эйнар нашел синее летнее платье, затоптанное в грязную солому.
«Я взял его с собой на память и в качестве доказательства того, – писал он, – что я никого не предавал. Но я был в смертельной опасности, и мне пришлось бежать. Недалеко оттуда жил один мой друг, умелый столяр, вместе с которым я работал в мастерской Рульмана в Париже. Его имя Шарль Бонсержан. Он вырос в семье рыбаков в сутках езды оттуда, а когда пришла война, как и я, сбежал домой».