– Они и есть солдаты, – тихо ответила она.
Дальше мы увидели еще одно захоронение, потом еще. За нами никто не ехал, и на возвышении я притормозил. Оттуда мы увидели сразу четыре обширных кладбища.
Мне как будто послышались отзвуки войны из моей собственной истории. Мы приблизились к линии фронта, к тому месту, где я пропал, к готовому взорваться газовому снаряду, к запруде, в которой утонули мои родители. «Бристоль» жужжал негромко и доверчиво, готовый везти меня туда. Но я не был готов к этому, мне нужно было спрятать в чем-нибудь собственную предысторию. Остановившись возле одного из кладбищ, я сказал, что хочу осмотреть его.
Пара сотен надгробий. Прошло столько лет, а их все еще навещали. Во многих местах в букеты были воткнуты записки. Я присел на корточки, разглядывая одну из них, ламинированную в пластик. Она была написана недавно, внучкой рядового, погибшего 1 июля 1916 года. Она писала солдату, что его вдова больше не вышла замуж. «She missed you terribly, never remarried and took great delight in bringing up her only child»[70].
Гвен сидела в машине, глядя прямо перед собой. Я немного поплутал по кладбищу, повернул было назад, но увидел еще одно захоронение в паре сотен метров оттуда. Оно было вдвое больше первого. Почти все погребенные там были убиты 1 июля, в первый день битвы.
Мы поехали дальше. Молчание становилось неприятным, и чтобы избежать его, я остановился возле кладбища на окраине Альбера и снова пошел один к железным воротам.
Все поплыло перед моими глазами. Так бывает, если подойти к высокой башне и посмотреть наверх. Или если плыть на пароме и посмотреть вниз. Кресты тянулись до самого горизонта. Имена французские. Я прошел до конца, пытаясь прикинуть число похороненных. Насчитал три тысячи. Обернулся и увидел, что на всех крестах по два имени. Теперь ко мне были обращены три тысячи новых имен. Французские могилы не были украшены. Половина текущей во мне крови происходит от народа, который не любит ворошить прошлое, сказал я себе. Это британцы приходят на могилы, это британцы отказываются забыть.
– Совсем нет цветов, – сказал я Гвен. – Так странно…
Я завел машину, и мы поехали. Моя спутница продолжала молчать.
– После той войны девятьсот тридцать гектаров земли во Франции было занято военными кладбищами, – сказала она через некоторое время. – Мы на все будем заходить?
И тут, словно нас принесло туда течением, показался щит с надписью «Отюй».
– Ты проехал мимо? – бесстрастно спросила Гвен.
– Дa, – сказал я. – Слишком… тяжело. Даже захотелось повернуть домой.
– Смотри, – сказала она, кивнув на самую высокую точку на местности, на вершине пологого склона.
Там возвышался какой-то чужеродный колосс, цвет которого в дымке было не определить. Огромная арка, не гармонирующая с окружающим ее пейзажем, словно кричащая поверх холмов.
– Тьепваль, – сказала Гвен. – Памятник не вернувшимся с войны.
Я посмотрел на нее.
– Прекрати! – прошипела она. – Я не была здесь. Просто хорошо учила историю.
– Успокойся. О Тьепвале рассказывал оружейник. Я просто хотел сказать, что арка несуразно огромная.
– А знаешь, почему?
Поставив машину на нейтралку, я подчеркнуто четко произнес:
– Нет, не знаю.
– Чтобы на ней уместились все имена. Они высечены на колоннах. Семьдесят три тысячи солдат. Которые пропали без вести или которых не сумели опознать. Именно здесь ты найдешь солдат дедушкиной роты. И нет, я туда не хочу.
Сзади подкатил автобус с туристами. Я отъехал к придорожной канаве, чтобы пропустить его. Выжидательно посмотрел на Гвендолин, но она больше ничего не сказала.
Мы двинулись дальше, постепенно спускались ближе к реке, доехали до обзорной площадки и вышли. На склоне под нами желтел в дымке осенний лес.
Вот я и на месте. Раньше я много раз представлял себе Анкр – как он свободно течет по руслу из округлых камней, среди темного непроходимого леса, заросшего у земли кустами, заваленного сухостоем. Огромного, раскинувшегося на километры. Но в действительности я увидел широкое болото; сама же река оказалась просто полноводным ручьем. Деревья росли небольшими рощицами. Дно долины покрывали мириады стоячих прудов и канав с серо-коричневой водой. И мне открылось, как та война приобрела такой характер. Ведь сотни тысяч людей сражались на открытой местности: ни гор, ни утесов, любые передвижения заметны издали.
Вряд ли трудно будет найти лес Дэро. Улучить момент, достать военную карту Уинтерфинча и сверить ее с местностью. Найти их пулеметные позиции рядом с ореховыми деревьями. Вряд ли это далеко от Спейсайд-авеню, линии снабжения, где он и был найден с оторванной рукой.
Гвен, наконец, вышла из машины. Облокотилась о капот и поднесла руки к радиатору, под струю теплого воздуха.
– Узнаешь эти места? – спросила она.
Я покачал головой.
– Совсем не узнаю. Но где-то там внизу есть лес, – сказал я, показывая на склон.
– Интересно, где же ферма?
Я огляделся. Раньше я думал, что она расположена возле рощи, но дно долины было заболочено и непригодно для обработки. Тут и там стояли дома-фургоны, и я не мог взять в толк, чем можно заниматься на этой пропитанной водой земле.
– Да кто его знает… – сказал я. – Должно быть, выше по склону, где лучше земля.
На Гвен была голубая рубашка с короткими рукавами. На запястье у нее тикали дедушкины часы.
– А ты хочешь увидеть лес? – спросил я. – В котором он потерял руку?
Она поправила одежду.
– Дa. Я решила, что сделаю это. Все равно же мы увидим его только на расстоянии.
Молчание меня выдало. Для меня единственно честным было бы пережить все заново, каждый наш шаг, в те же часы, и посмотреть, что из этого выйдет.
– Ты что, собираешься зайти в лес? – удивилась Гвен.
– Пока не знаю. Но мне нужно попасть туда рано утром. В то время, когда все и произошло.
– В лес ты не пойдешь, – заявила она. – Или я уеду домой.
Я оглядел окрестности. Надеялся, что почувствую дрожь в коленях, переживу серию дежавю, и тогда события 1971 года оживут и найдут во мне отклик. Но единственным живым человеком здесь была Гвен, и я понял, что распутье, у которого я стою, более судьбоносно, чем я предполагал.
– Поехали, – сказал я.
Совсем скоро перед нами возник новый указатель, а на нем – название, словно злой дух отравлявшее мою жизнь.
Отюй.
– Ну, надо так надо, – решил я. – Идем пешком.
Мы оставили «Бристоль» возле военного кладбища и пошли в сторону жилья. Мимо с ветерком пронесся «Рено 4» – так, что затрепетали обшлага моего пиджака. Где-то тявкали собаки. Отюй я себе тоже пытался представить, и мне виделся оживленный городок с бельем, сохнущем на веревках, и выглядывающими из окон жителями. А оказалось, что это пустынная деревня без единого магазинчика – одни пыльные домишки из кирпича цвета ржавчины и старые автомобили-мини. На въезде двое мальчишек играли в футбол. Мы прошли мимо женщины, пропалывавшей грядки на огороде, – она не обратила на нас никакого внимания.
Гвен взяла меня за руку. Сжала ее некрепко, но, казалось, каждый ее нерв перетек из ее руки в мою. Однако ток шел только в одном направлении. От меня к ней не передавалось ничего, и я презирал собственную подозрительность: она-то вцепилась мне в руку, словно мы с ней шли к церковному алтарю.
Потом девушка выпустила мою руку, и мы вдруг оказались за пределами Отюя. Перед нами открылась новая бесконечность земельных участков. Мы вернулись на кладбище, разыскивая фамилию Дэро на надгробиях, но ничего не нашли. Получалось, что мамина с Эйнаром история была неправдой.
Но это правда. Я был в этом уверен.
– Пойдем туда? – предложила Гвен, свернув на дорожку, которая круто спускалась вниз. – Кажется, река протекает там.
Мы так и сделали. И вдруг передо мной предстал другой Отюй. Отюй моих воспоминаний. Метрах в ста перед нами возникло здание, показавшееся мне знакомым. «Оберж де ля Валле д’Анкр». Нарядный ресторанчик из красно-коричневого кирпича с белыми поперечными полосами в кладке.
Туман в памяти рассеивался.
– Ты чего остановился? – спросила Гвен.
– Это здесь.
Ощущение, которого я так ждал, витало где-то рядом. Словно что-то потустороннее зашевелилось, проснувшись, и искало способа проявить себя.
– Что «здесь»? – не поняла моя спутница.
– Я здесь был.
– Серьезно? Ты вспомнил?
Перед моим мысленным взором промелькнуло несколько картин. Руки отца подхватывают меня под мышки и поднимают в воздух; произнося какие-то слова, подходит мама. Они с восторгом обсуждают что-то, повторяя все время одно и то же слово.
Внезапно в моей памяти ясно и четко зазвучал голос отца.
– Окунь, – сказал я.
– Что?
– Окунь. Отец и мать говорили что-то про окуня.
Гвен двинулась дальше вниз.
– Постой, – сказал я. Еще одно воспоминание, нечеткое, странное, пыталось пробиться на поверхность. – Коричневое, белое… – пробормотал я. – Буквы, что ли?
Ресторан был еще далеко.
– Если ты сейчас окажешься прав, – сказала девушка, – то это не воображение.
Застыв словно в трансе, я разглядывал кирпичное здание впереди. Траву у его стен. Винтовую лестницу.
– Окунь, коричневое и белое? – переспросила Гвен.
– Да, – сказал я. И это «дa» прозвучало так, как если б мы стояли перед алтарем.
Мы бросились бегом.
– Посмотри-ка, – сказала она. – Вот, на стене. Меню.
Оно висело в застекленной рамке с ржаво-коричневой металлической окантовкой. Ребенку до него было не достать – только если б его подняли. Слово «МЕНЮ» было написано белым.
– Вот оно, – произнесла Гвен, показывая в меню. – Perche en sauce safranée. Окунь под шафрановым соусом.
Видимо, меня поднял к меню отец, вряд ли хорошо владевший французским. А потом подошла мама и перевела.