Шарль Бонсержан договорился с врачом, и у Эйнара образовалась чуточка времени на общение со мной. Хоть самая малость, прежде чем пришлось возвращаться на Хаф-Груни, к дождям и камням.
Четырьмя днями измерялась не загадка моего исчезновения. А благородство двух моих дедушек.
Механик сидел и смотрел на меня. Потом прервал молчание.
– Кстати, о Шарле, – сказал он. – После войны доктор Буссат пытался ему помочь, но от дрожи излечить его не удалось. Так что Шарль занялся тем же, чем его отец, – стал рыбачить.
– А кто-нибудь из его родных жив? – спросил я.
– Чьих, Буссата или Шарля?
– Шарля.
– Да живы-то они живы…
– Но они тут не живут?
Мой собеседник покачал головой.
– Уехали. Из них Шарль последним был, кто рыбачил. Странная история, собственно говоря.
Я погрузился в задумчивость. Механик поднялся, давая понять, что ему пора браться за работу.
– А что такое? – снова подал я голос.
– Чего?
– Вы сказали «странная история».
– Ну, когда немцы оккупировали побережье, они первым делом попортили все рыбачьи лодки. Сожгли или разбили, чтобы невозможно было бежать в Англию или контрабандой ввозить оружие. После освобождения Шарль первым принялся ловить рыбу.
– А что тут странного?
– Да лодка необычная была. Огроменную такую лодку он построил, чтобы ставить сети у берега. Как раз тут объявился один плотник, помогал ему. Не представляю, где они ухитрились сразу после войны раздобыть материал. Крест на кладбище, и тот не из чего было сколотить. Но лодку эту радостно было видеть. Народ изголодался.
Из кармана комбинезона у механика торчала авторучка. Я попросил ее у него на минутку, после чего разорвал обертку «Голуаз», высыпал сигареты в карман рубашки, а на внутренней стороне обертки набросал очертания «Патны».
– Такая была лодка? – спросил я.
Механик покосился на мой набросок.
– Вы же совсем обычную лодку нарисовали. Они все тут похожи на эту.
Я скомкал бумагу в шар. Встал, выглянул в окно.
– А эта его первая лодка, она еще здесь?
– Нет, он ею недолго пользовался. На следующий год раздобыл другую, побольше, на ней можно было в море выходить. Оно и к лучшему. Его жене первая не нравилась. Он поставил ее в док на песчаной отмели, где Сомма впадает в море. Место труднодоступное, повсюду пла́вник. Я там как-то в семидесятые годы охотился на уток. Тогда лодки там уже не было.
Я спросил, чем жене Шарля не угодила первая лодка.
– По традиции суда называют именем женщин из своей семьи. Жены, там, или матери, или дочери. Его жену звали Даниэль.
– Ну и что?
– Народ удивлялся, что на носу лодки чужое имя. Лодка называлась «Изабель».
Я покинул место, где меня нашли. Выехал из Лe-Кротуа мимо перекатывающихся в канавах выцветших пластиковых пакетов. Проехал по берегу вдоль Па-де-Кале. Приезжал я сюда с одним вопросом, а возвращался с двумя ответами.
Я представил себе Эйнара в те дни, когда пришло освобождение. Члены семьи Дэро были казнены, Изабель исчезла. Он, конечно, понимал, что ее поиски потребуют много времени. И что Уинтерфинч скоро пришлет людей за орехом.
Как спрятать огромную партию ценной древесины, по его мнению, принадлежавшей Изабель?
Построить из нее лодку.
Последним испытанием для подавленного горем столяра-краснодеревщика, научившегося чинить лодки для норвежских моряков, нашедших пристанище на Шетландских островах, явилось возвращение в Отюй. Вместе со своим верным товарищем они свалили деревья, вынесли распиленные бревна из забросанного снарядами леса по надежной тропке и перевезли их на побережье.
Вдвоем с Шарлем Бонсержаном, с которым десятью годами раньше они стояли у верстаков, создавая мебель в стиле ар-деко, краснодеревщики подкладывали стволы ореха под циркулярную пилу и распиливали их на самые лучшие заготовки, виденные ими в жизни. Придавали им форму ружейных лож, но размером чуть больше нужного, чтобы из них можно было собрать шпангоуты с их специфичным легким изгибом.
В сыром приморском климате дерево высыхало бы постепенно, не трескаясь. Эйнар окрестил лодку именем «Изабель», чтобы та могла сама найти ее, когда его не станет. Они с Шарлем спустили лодку на воду. Забрасывали сети, таскали рыбу, зарабатывая деньги на судно побольше. Опрокидывали «Изабель» килем вверх на песчаной отмели в безлюдном, пустынном устье Соммы. Чтобы деревянное судно разбухло, требуется много дней, а что лодку украдут, было маловероятно. Так это и продолжалось до 1971 года.
Если б я не убежал в лес, Уинтерфинч получил бы свои долгожданные ружейные заготовки. Теперь же его жизнь круто поменялась, и ее остаток он посвятил Гвен. На далеком Хаф-Груни Эйнар принялся делать гробы. Немногочисленные островитяне выказывали недовольство пугающим зрелищем, часто возникавшим перед ними в сумерки, требовали от него добыть себе другую лодку. Вот и повод забрать «Изабель» к себе. К этому времени буквы ее имени выцвели, и он дал ей другое – «Патна».
Я так себе это представил. Как-то в начале семидесятых годов двое мужчин в возрасте под шестьдесят пересекли Ла-Манш. Вероятно, на рыбацком судне, волоча на буксире большую гребную лодку под видом спасательной шлюпки. Вполне обычная картина. Посильный морской переход. В хорошую погоду дней пять-шесть. На север вдоль побережья, потом к Шетландским островам. А позже, через несколько лет после смерти Уинтерфинча, под «Патной» закончилась жизнь Эйнара.
Над морем носился ледяной ветер. В Ла-Манше вздымались белой пеной волны.
Я подумал о том, какая сейчас погода в Норвегии. Скоро выпадет снег. Наверное, овцы потянутся вниз, в леса, не желая пастись на голых вершинах в сильный ветер, под мокрым снегом. Позор для хуторянина последним спустить своих овец с гор.
Надо торопиться.
12
Двумя днями позже я стоял на палубе парома, идущего к Ансту. «Гейра», рыча, тяжело и мощно двигался вперед. Видимость была плохая, в воздухе кружились снежные хлопья, дул сырой и холодный ветер. Меня сжигало нетерпение. Раз уж здесь погода такая, дома овцы, должно быть, уже бродят по брюхо в снегу.
Анст я уже знал, как родной. Я стоял впереди на носу, жевал шоколадку из автомата, причуды которого хорошо изучил и помнил, как звенят монетки, проваливаясь в прорезь. За моей спиной работали все те же парни, в тех же комбинезонах.
Загонял я «Бристоль». Руль дрожит, вылетело освещение приборной доски, один клапан неприятно тикает.
Домчал бы он только меня до лодочного сарая, а там и отдохнет…
Я скорее спустился к берегу. Трава сырая, камни потемнели от дождя. Надо мной пролетел буревестник. Я ухватился за канат, протянутый вдоль крыши сарая, и, цепляясь за него, добрался до ворот. Белый крест четко вырисовывался на сером фоне сарая и неба.
Навесного замка нет. Вместо него в ушки забита деревяшка. Внутри пусто. Только глухое эхо плещущейся воды. Я выпрямился и посмотрел в сторону Хаф-Груни. Остров высился в бесконечной, казалось, туманной дали, пустынный и серый. Словно ничего из того, что я пережил, и не было. Словно снимка на дедушкиной фотопленке и не существовало.
Вскоре я уже стоял перед Квэркус-Холлом. Навстречу мне не попалось ни машины, ни человека. Даже овцы попрятались. Большой дом казался еще более холодным и старым. Трава гнулась под порывами ветра, серо-коричневый зайчишка нырнул в норку возле самой стены.
У меня снова возникло ощущение, будто прошло ужасно много времени. Десять или двадцать лет.
Я подошел к каменному домику и там, наконец, увидел нечто из настоящего времени. На приступке стоял битком набитый пакет с мусором – ручки завязаны узлом. Пластиковый пакет из «Клайвз рекорд шоп».
Дверь открыта. В доме тепло, но самой Гвен не видать. В гостиной жужжал тепловентилятор. На плите стоял чайник с водой. Рядом с ним чашка. Спала она, очевидно, на диване, закутавшись в плед. Я наклонился к нему носом и почувствовал ее запах. Аромат парфюма, который я в последний раз уловил в отеле базилики. Тогда я постепенно перестал ощущать его, а теперь он вновь окутал меня.
Оставалось еще одно место. Сарай для лодок. Я спустился по дорожке. Начиналась метель, на лице у меня таяли снежинки. И тут я ее увидел. На темной воде, с поднятыми веслами, «Патна» покачивалась в такт накатывающим волнам.
На голове у Гвендолин была черная вязаная шапочка. На щеки налипли мокрые пряди волос.
– Гвен! – крикнул я.
Она резко обернулась. Не казалась удивленной, что видит меня. Только отстраненной, бесстрастной. С расстояния сорока метров было видно, что все кончено.
Она вставила весла и принялась грести. Вот этого у нее, у Гвендолин Уинтерфинч, не отнять. Она и лодки – это единое целое. Эта девушка была словно спаяна с берегами Шетландских островов. Она бы выглядела так же четыреста лет назад. Зрелище столь же древнее, как и дерево, из которого сделана лодка, в которой она сидела.
Гребла она не к сараю для лодок, а к большому плоскому камню невдалеке от меня. Хотела, чтобы я поднялся на борт? Вскоре мне стал слышен плеск весел, и она поставила «Патну» бортом к камню. Я взялся за планшир, перекинул одну ногу в лодку и, оттолкнувшись другой от камня, почувствовал, что мое тело стало частью волнующегося моря.
– Я разве не просила тебя не искать меня больше? – тихо сказала Гвен, а потом подняла голову и смерила меня взглядом. Я не мог разобрать, с каким выражением ее глаза смотрят на меня. Словно она сама с собой договаривалась о том, что делать дальше.
– Просила, – признал я.
– Тогда почему ты здесь? – мягко поинтересовалась она.
– Хочу еще раз увидеть Анст, – ответил я, окинув взглядом просмоленные планки, рыбины и отполированные до блеска штоки уключин.
Гвен пожала плечами.
– Почему ты не взяла «Зетленд»? – спросил я.