– Захотелось погрести. А что, ты собирался в Норвегию на гребной лодке?
Я пожал плечами в ответ. Было же совершенно очевидно, что для столь скорого возвращения на Шетландские острова могло быть только две причины. Или встретиться с ней, или заполучить «Патну». Но на сей раз правда состояла в том, что мне хотелось и того, и другого.
– А ты куда направляешься? – продолжил я расспросы.
– Ну, – сказала она, – скажем, на Хаф-Груни? Ради прошлого?
Гвен была уже не той разъяренной отвергнутой девушкой, что сбежала из отеля во Франции. Теперь в ней сквозило какое-то возбуждение, какая-то горячность, словно она почувствовала облегчение, приняв какое-то важное решение.
– Гвен, – начал я, – я думаю, что Эйнар…
– Я увидела огни твоих фар, – перебила она. – Ни за что бы не подумала, что ты вернешься сюда. Понятия не имею, что ты разузнал во Франции. Но раз уж ты здесь, я отдам тебе одну твою вещь.
Гвен выпустила левое весло из руки, запустила ее в карман куртки и протянула мне извлеченный оттуда предмет, после чего снова схватилась за весло и стала грести мощнее.
– Какое-то подозрение у меня возникло еще в нашу первую встречу, – сказала она. – Какое-то странное предчувствие о тебе и обо мне.
А дала она мне игрушечную собачку, сделанную Эйнаром в 1971 году. Я представлял ее себе другой, поменьше, похлипче. Но это точно была она. Точно такая, как собачка на фотографии, и руки мои тоже ее помнили. Прикосновение к полированному дереву, изгибы спинки, членики ног…
– Да как же она… – начал было я и тут ощутил, что прошлое снова вступило со мной в контакт. В основание игрушки была вставлена пластина на пружинке, и если на это основание надавить, собачка кивала головой, ноги под ней складывались, а хвостик вилял. И тут кончики моих пальцев нащупали хорошо знакомый им резной рисунок. Белку, прикрывающую мордочку хвостом.
– Я всю жизнь думала, что это дедушка мне ее подарил! – прокричала Гвен сквозь вой ветра. Она запыхалась и говорила только в паузах между взмахами весел, которые уже умчали нас далеко от берегов Анста. – Но когда я брала ее в руки, дедушка становился таким странным… и он разрешал мне играть с ней только в моей комнате в Квэркус-Холле. Я нашла ее позавчера среди своих игрушек. Она твоя. Поэтому я и сбежала тогда из отеля. Когда увидела на фото тебя с этой собачкой, оставалось только признать правду. Что когда ты исчез, дедушка был там. И что осенью семьдесят первого я была с ним в летнем доме.
Настала долгая пауза. Слышно было только поскрипывание весел и плеск волн вокруг лодки.
– Значит, у вас был-таки летний дом? – нарушил я молчание.
– Я ничего из этого не помнила. Убежав от тебя, я сидела в Амьене и ревела. Потом позвонила нашему управляющему делами. Он рассказал, что дом продали в семьдесят втором году. Сообщил мне адрес. Я взяла такси, и в конце концов мы этот дом разыскали. Он плохо сохранился, вид обветшалый: в нем жил какой-то чудаковатый безработный. Стоя перед домом, я почувствовала, как пахнет земля из сада.
Я подумал: вот все и встало на свои места. Но меня охватило горькое раскаяние в том, как я к ней относился.
– А когда я вошла, – продолжила Гвен, – мне слабо припомнилось, как я сидела на полу и играла с кем-то. Должно быть, игрушечная собачка была у тебя с собой. Вероятно, сразу после этого пришел Эйнар. Наверное, я тогда отобрала у тебя игрушку и спряталась. Мне же никогда не приходилось ни с кем делиться. И она отправилась с нами на Шетландские острова.
Я надавил на основание собачки. Все четыре ноги у нее подкосились, и она легла на живот. Затем я стал давить слабее спереди, и она подняла голову. Как собака, которая радуется, поняв, что хозяин ведет ее гулять.
– Не надо страшиться этой истории, – сказал я. – Ведь твой дедушка спас мне жизнь.
Мы были уже недалеко от Хаф-Груни. Вокруг камней кипели буруны, скоро будет видно дома. Я все чаще поглядывал на стыки между планками, на дно и борта «Патны».
Я рассказал Гвен, что побывал в том лесу. Рассказал о синяках, которые, видимо, Дункан оставил на моем предплечье, когда прижимал меня к телу своей единственной рукой. Она слушала, но смотрела по сторонам, словно все это было уже не важно для нее.
– Почему Эйнар не обратился в полицию? – рассеянно спросила Гвен.
– Вероятно, ему это даже в голову не пришло. Что хорошего могло из этого выйти? Его дочь была мертва. Он знал, что меня ему придется отдать. Что брат навсегда возненавидел его. Он хотел только, чтобы подольше длились эти последние часы.
– Как ты думаешь, они простили друг друга? Эйнар и дедушка?
– Кто знает, – сказал я, пристроив собачку себе на колено. – Давай я погребу?
– Да нет…
Мы замолчали. С неба то валил снег, то сыпал дождь. Море бурлило под килем. Руки Гвен на веслах совсем промокли, кожа вокруг ногтей сморщилась.
– А зачем нам, собственно, плыть на Хаф-Груни? – спросил я. – Что нам там делать?
– Давай побудем там несколько дней, – предложила она. – Ты и я.
– Я не могу, Гвен. Мне надо домой, согнать овец с гор.
Она обернулась к острову, выправила курс и продолжила грести. Лишь поинтересовалась:
– Тогда почему ты сейчас здесь?
Мы же давно расстались друг с другом, подумал я. То, что я отвечу ей сейчас, будет лишь словесной шелухой, в которую будет облечено воспоминание о расставании.
– Потому что эта лодка сделана из грецкого ореха, – сказал я.
Отреагировала девушка странно. Она что, была… разочарована?
– Должно быть, дело было так, – снова заговорил я и рассказал ей, что когда-то лодка носила имя «Изабель». – Вероятно, она такая неповоротливая из-за того, что шпангоуты сделаны из ореха.
Гвен перестала грести. Переложила весла, чтобы высвободить одну руку, стащила шапочку и вздыбила волосы пальцами.
– Не одни шпангоуты, – сказала она. – Вся лодка сделана из грецкого ореха. Даже банка, на которой ты сидишь. Здесь древесины хватило бы на две лодки, но когда она спущена на воду, этого не видно. Это гениальный обман зрения. Киль сидит очень глубоко. Вероятно, он из массива ореха. Самые плохие части снаружи, на виду, но и они невероятно высокого качества. Толщина досок три дюйма. Это стандартная толщина заготовок для лож охотничьих ружей.
Мы подошли к Хаф-Груни с южной стороны. В поле зрения появились домики на берегу и прибрежная отмель, на которой скапливался пла́вник.
– Когда ты узнала? – спросил я.
– Когда вернулась домой из Франции. Сидела в своем домике и обдумывала происшедшее. Вспомнила, что «Патна» появилась у Эйнара в то же время, когда он начал сколачивать гробы. Лодка для лова сельди должна быть крепкой. Но чтобы такой крепкой… Я спустилась к сараю. Расковыряла деготь. И точно, грецкий орех.
– Ты уверена?
– Обернись, посмотри под банкой.
Я опустился коленом на рыбины и заглянул вниз. На черной доске был расчищен овал до самого дерева. Даже в этом тусклом полусвете мне видно было, что древесина столь же великолепна, что и на диксоновском дробовике. Словно Гвен протерла пальцами запыленное окно, и глазам открылся вид на сказочный замок.
Я вернулся на место. Гвен, нагнувшись, достала что-то с рыбин, а потом снова взялась за весла и подняла их высоко, так что с них капала вода. Мы тихонько покачивались у мелководья перед берегом Хаф-Груни. Я попытался думать, как быть дальше. Есть же у нас какое-то будущее.
– Давай поделим все пополам, – сказал я. – Они выросли на ферме моей бабушки. Так что древесина принадлежит все же моей семье. Но узор на ней принадлежит солдатам.
Гвендолин покачала головой. Лодку снова начало сносить прочь от Хаф-Груни.
– От этого пропасть между нами станет только заметнее, – сказала она. – В глубине души ты и сам это понимаешь. Если б это была обычная лодка, ты поплыл бы в Леруик, добрался паромом до Норвегии и отправился сгонять овец. Мне спешить некуда. Если ты захочешь, я перезимую у тебя. Но деньги всегда будут стоять между нами.
– Так возьми все, – предложил я.
– Теперь легко говорить. Это жалкое корыто стоит целое состояние. На эти деньги можно купить два таких хутора, как твой. Я могу… пусть не достроить Квэркус-Холл, так хотя бы привести в порядок уже построенное. Деньги меняют человека, Эдуард. Ты мне предлагаешь взять все, но ты лжешь себе. Никто так не делает. Даже ты. В глубине души ты считаешь, что все это принадлежит тебе. Твоему роду. Ты будешь следить за тем, как я трачу деньги. Тебе будет казаться, что я растранжириваю твое наследство. Возненавидишь каждую купленную мною сумку. Будешь задаваться вопросом: «Что бы я сделал, если б “Патна” стояла в сарае, когда я туда добрался?»
– Не знаю. Вероятно, разобрал бы ее на части. И – сел бы и задумался.
– Неужели?.. Вот только интересно, что бы ты сделал, подумав.
Мне вспомнилось то, что моя мать написала в книге посещений на военном кладбище.
– Наверное, мама предпочла бы продать все твоему дедушке. Без всяких экивоков.
– Она-то конечно. Но она не была влюблена ни в кого из Уинтерфинчей. А тебя очень скоро одолели бы сомнения. Стоит нам немного повздорить, и тебе уже кажется, что ты предал Эйнара, предал весь род Дэро. Что Дункан Уинтерфинч так и не выполнил свою часть договора. В какой-то жизненной ситуации тебе понадобятся деньги. Ты будешь проклинать себя за то, что расстался с ними, а меня – за то, что я приняла их. Но знаешь, что мне будет всего обиднее?
– Так расскажи. Тут тебе, похоже, есть из чего выбирать.
– Твоя подозрительность. Ты никогда не перестанешь думать, что я связалась с тобой, чтобы найти орех. Ты мне никогда не верил, а сейчас веришь? Не чувствуешь, что у тебя ноги промокли?
Я посмотрел вниз. Между рыбинами в лодку просачивалась вода. Гвен сделала резкий гребок, и от этого вода с бульканьем зачавкала вокруг моих ботинок.
– Ты что сделала?! – воскликнул я.
– Я не хочу, чтобы нам нужно было выбирать. Пока ты заглядывал под банку, я вывернула спускные пробки. – И она показала мне два широких латунных болта.