Я поехал в коопторг. Закупил всего, словно собирался зимовать в избушке на пастбище, заполнил две картонные коробки. Прихватил центральных газет.
Вернувшись, я услышал из коридора громкий голос диктора местной радиостанции. Расставил продукты по шкафчикам, сварил кофе и пошел на звук. Магнус был у себя в кабинете, лежал на диване под книжной полкой.
– Ага, кофейком пахнет? – сказал он, привстав. – Или это Он прибрал меня в Царствие Небесное?
– Да нет, это всего лишь кофе из коопторга, – отозвался я. – К счастью.
Пастор выключил радио.
– Сойдет. Много сварил-то?
– Полтора литра.
– Хорошо, – сказал он. – Ну, теперь рассказывай. Всё до последней капли.
Потом Таллауг долго сидел с закрытыми глазами. Тихонько покачивался вперед-назад.
– Вы не спите? – спросил я.
Старый священник открыл глаза.
– Вовсе нет. Бодрее бодрого.
Он отвел локти за спину и выпрямил спину.
– Будучи пастором в Саксюме, я повидал и услышал много такого, что заставляло меня усомниться в мудрости божественного плана создать человечество. Но теперь я больше в этом не сомневаюсь.
Снаружи все окутало зимней мглой.
– Все мучаешься? – спросил Таллауг. – Из-за того, что убежал тогда в лес.
– Дa, – сказал я.
Некоторое время мы молчали.
– Не надо, Эдвард, – снова заговорил потом Магнус. – На этот случай у меня не припасено цитаты из Библии. Но мы невинны во сне и невинны во младенчестве.
– Я знаю, что это так, – ответил я. – Но не могу отделаться от этой мысли.
– Ты уже стократ отбыл наказание, к которому тебя никто не приговаривал. Подумай о своем дедушке. Я теперь в более ясном свете представляю себе его, сидящим в одиночку на органном концерте. Может быть, он чувствовал, что все идет к тому, что, затосковав по своим родителям, ты будешь винить себя в их гибели, и боялся этого.
Мы снова замолчали. Но на этот раз ненадолго. Таллауг повернулся ко мне, скрипнув стулом.
– И почему только мы, норвежцы, говорим «кофейник-термос для телевизора»? – сказал он. – Нету ведь «кофейника-термоса для радио».
На дне еще оставалось немножко кофе, и мы допили его пополам.
– Мне интересно про этих двух женщин, – сказал старый пастор. – По которой из них твое сердце бьется сильнее?
– Поди знай. По Ханне – когда сжимается, по Гвен – когда разжимается.
Священник с трудом поднялся со стула.
– Любил я одну девушку. Когда учился в университете. Но ничего из этого не вышло. Слишком долго раздумывал, а надо было действовать быстро… – Он окинул взглядом книжные полки, стопки старых проповедей. – Загляни-ка в зеленую коробку возле конторки.
Я послушался. Присел и полистал пожелтевшие странички корректуры «Вестника Саксюмского прихода».
– Я выпускал его при помощи супизов и пишущей машинки, – рассказал Магнус. – Но ты под ними посмотри, ниже, и увидишь кое-что гораздо более любезное Господу. Только обещай, что не зароешься в них сразу.
Там была стопка потрепанных специальных выпусков журнала «Плейбой».
– Холостяком я ориентировался в прессе, способствовавшей решению проблемы безбрачия, – сказал старый пастор. – Их регулярные выпуски так себе, мне не по вкусу их гедонистический профиль. Но ежегодно в мае они публикуют специальный выпуск. «Girls of Summer»[76]. Я был подписан на них много лет. Как видишь, здесь только девушки, а текста никакого. Никаких эксплицитных пояснений. Лишь величайшее творение создателя. Женщина, какой она дана нам Господом. К сожалению, в бумажном варианте не дотягивает до оригинала, как Библия.
В начале февраля я пошел в березовый лес. Один, взяв с собой валочный топор. Не прихватив ни табака, ни перекуса. Присмотрел первое дерево, развернул топор боком и рубанул. С веток посыпался снег. Пока он весь не оказался на земле, я смотрел на небо, широко открыв глаза. На щеках у меня таяли снежинки.
Дальше было так же. Обходя вкруг дерева, я делал на стволе равномерные зарубки, чтобы под конец береза осталась балансировать на тонкой сердцевине, подобно песочным часам. Потом прикладывал ладонь к стволу и мягко толкал его вперед, будто это спина ребенка, которого я учу прыгать в воду. Рука на спине – лишь знак того, что я пробуду с ним столько, сколько можно. Свилеватая карельская береза медленно падала, покряхтывая, сугроб бережно принимал ее, ветви обламывались под снегом с многозвучным хрустом.
Я обрубал сучья, отмеривал нужную длину и отделял кусок ствола. Пригнал старый «Дойтц». Когда небо потемнело до синевы, сзади на нем лежало восемь распиленных деревьев. Я выехал из леса на низкой передаче, любуясь открывающимся мне видом на хутор. Он был окружен дымкой зимнего света, в щели между бревнами сложенного «в лапу» дома набился снег: яркие белые полосы, подчеркивающие этапы когда-то выполненной работы.
И так три дня, только топор и ручная пила, чтобы можно было работать без наушников. Тяжелый труд на морозе, отвлекающий от лишних мыслей. Часть железных скоб лопнули, когда березы падали; остальные я выковыривал из чурок зубилом уже на хуторе и складывал их в колючую горку металлолома.
К четвертому дню у меня практически все уже было сделано. Я занялся обрубкой сучьев, и тут повалил снег. Началась метель, и сквозь снежную пелену я увидел, как за деревьями промелькнуло что-то красноватое. Она появилась на протоптанной мной дорожке со своими осветленными волосами, уже начавшими отрастать, возвращаясь к родному каштановому цвету.
– Картошка вырыта рано, овцы согнаны поздно… Потерял ты хозяйственные навыки, Эдвард Хирифьелль. – Она остановилась метрах в пяти от меня. – Но, может, тебе и там тоже нелегко пришлось.
– Спасибо, что осенью помогла мне с овцами, – сказал я.
– Я сделала это ради овец, – отозвалась она.
– Дa, понимаю, ветеринарный врач Сульволл.
На ней были начищенные горные ботинки – снег не прилипал к ним, а скатывался капельками. Она встала на ствол березы, слегка раскачиваясь на нем, чтобы удержать равновесие, – так делают сплавщики леса на воде. Кожа ботинок четко вырисовывалась на фоне белой бересты.
– Ты что, собираешься все деревья срубить? – удивилась Ханне.
– План был таков, – кивнул я.
– Что-то не верится, – сказала она, спустившись на землю, – насчет плана. Ты же сам видишь, что за дерево оставил.
Ханне подошла к большой березе, под которой мы лежали прошлым летом. Кора на ней была прорезана грубыми железными обручами, погрузившимися в дерево. Девушка провела пальцем по ржавому металлу.
– Вот ты стоишь здесь в той же рабочей одежде, в какой я тебя видела так много раз, – сказала она. – Но ты стал совсем другим. И я не знаю, нравишься ты мне или нет. И совсем не уверена, хочу ли я разобраться в этом.
Я воткнул топор в сугроб.
– Ни за что на свете я не превращусь в эдакую верную Сольвейг, застрявшую навеки в своей деревне в ожидании суженого, – продолжала Ханне. – Я нашла место практикантки на севере, на два года. Так что даром ты ничего не получишь, Эдвард. Но и в минусе не останешься.
Два года, подумал я. В каком-то смысле это даже меньше, чем два месяца.
– Ну, скажи уж что-нибудь, – попросила она.
– Хочу сказать тебе что-нибудь хорошее, – ответил я. – Но так много хорошего можно сказать…
Я выпрямился, поднял топор за самый кончик топорища и покачал им. Головка топора обрисовала на снегу нечто вроде бантика.
– Это что такое? – спросила Ханне.
Я задал себе тот же вопрос. Бесконечность ли это? Или просто восьмерка?
Она накрутила прядь волос на палец.
– А куда девалась та, другая?
Я поднял топор повыше. Он продолжал раскачиваться у меня в руках, но теперь до снега не доставал.
Ханне же не знала, что произошло. Теперь я мог ей это рассказать.
– Если тебе нужно будет ее упомянуть, – сказал я, – никогда не называй ее «та, другая». Говори: Гвендолин Уинтерфинч.
14
В тот день на Хаф-Груни я поплыл за ней, поймал за руку и попытался пробиться к прибрежным камням и выбраться на сушу, цепляясь за них. Все тело у меня ныло, кожу обжигало, а когда я ухватился за острый камень, пытаясь подтянуться к нему, из руки потекла кровь.
Бесполезно. Моя хватка ослабла, и Гвен, уже потерявшую сознание, утащило от меня назад, в море. Ее швыряло из стороны в сторону, словно намокший чайный пакетик, и волосы веером колыхались вокруг ее головы. Ее относило все дальше, пока следующей волной нас обоих не швырнуло на камни. Девушку бросило прямо мне в руки, я крепко обхватил ее и поплыл на спине к мелководью, стараясь удерживать ее голову над водой.
Волна протащила нас далеко, и я с трудом удержался на ногах, когда нас поволокло по гальке. Свитер на мне отвис, с волос и из-под мышек стекала вода. Я отнес Гвен подальше от воды и попытался вернуть ее к жизни. В армии нас учили массажу сердца. Дышать изо рта в рот. Сильно надавливать на грудь. Она отрыгнула воду, попыталась поднять руку, но та тут же безвольно упала, как отрубленная ветвь.
Я тогда сильно удивился тому, что часы Дункана Уинтерфинча продолжали идти, хотя были надеты на безжизненную руку.
Я вытащил «Зетленд» из-под навеса, втянул Гвен на борт и на всех парах помчался к паромной пристани в Йелл. Мысли мои постоянно крутились вокруг ее похорон; я думал, что мне придется уговорить ее родных похоронить ее в черном гробу, стоящем в сарае. Следующее, что я помню, – это широкая ладонь на моем плече и два врача, перевязывающие мне раны.
Через три дня Гвен пришла в сознание. Для меня она на тот момент была уже потеряна. Ее как будто извлекли из нашего призрачного мира и вернули в действительность. На больничную койку, в руки врачей. Теперь она принадлежала им. Врачи, да еще ее родственники толпились вокруг кровати – стена из дорогих шмоток и озабоченных взглядов. Со мной они разговаривать не пожелали – хотели только узнать, что я сообщил шерифу. Хотели превратить всё в семейную тайну о том, как породистое животное сорвалось с привязи и провело лето с дворнягой без роду и племени. Сам-то я хотел бы с ними поговорить, чтобы они рассказали о ней, хотел услышать их мнение о человеке, которого, видимо, на самом деле только