Мне не близка эта точка зрения. Я люблю секс, пиво и драки. Я люблю брутальную литературу, а также я прожила брутальную жизнь. Поэтому неженки, мечтающие о «чистом» марксизме пусть идут подальше и закроют эту книгу, а почитают, скажем Троцкого (его хорошо читать на ночь). Тогда как нормальные люди займутся делом.
Вообще проблема японских коммунистов в том, что им не хватает партийностью в своём стиле, но при этом у них явный избыток самой подлой групповщины.
Я столкнулась с этим в нашей Фракции Красной Армии, где господин (не товарищ!) Такая Сиоми всем навязывал свои бредни как последнюю истину.
Вот здесь я и буду восполнять недостаток партийности в нашей левой прессе, чтоб мир не только смеялся над нами, но и ужасался нам и удивлялся.
Впервые я подумала об этой книге в тот момент, когда в 1981 году с адвокатом готовилась к процессу по своему делу. Я была уверена, что меня казнят, постоянно была пьяная, не могла стоять на ногах и думала только о смерти. На суде я смотрелась как растрёпанная выдра. Это было неэстетично.
Тем не менее, я ближе к слушаниям ожила немного, стала пить меньше и начала соображать. Тогда я и начала писать речи для суда, чтобы говорить хорошо, когда меня спросят. Я пила постоянно, но это не мешало мне работать. Так я и накалякала нечто на 160 станиц. В итоге судьи дали мне пожизненное, а не смертную казнь.
Так я и поняла, что мне теперь надо много и упорно писать. Я отставила стакан и взялась за перо поплотнее.
Честно говоря, я не считаю себя виноватой. Я верю, что делала всё как надо и прожила хорошую жизнь.
Поскольку эта книга переиздаётся уже в третий раз, я вынуждена править это предисловие. И поскольку сейчас вновь поднялся феминизм, я могу со всей ответственностью сказать: я пришла в левое движение ради освобождения женщин. Не собак и не кошечек, а женщин! Даже на рабочих мне было плевать. Шутка.
В то же время я ненавидела подлый, растленный демократический дух, проникнувший тогда в Японию. Я ненавидела демократию и самостоятельность. Я хотела стать независимой лишь для того, чтобы подчиняться. И это сыграло со мной странную шутку: ведь я во имя долга вырезала всех этих ревизионистов.
Мне кажется, нужно преодолевать в себе лень и учиться думать. Наш народ думать не любит. Такой уж народ японцы.
Самый оптимальный способ устройства для Японии — это тирания. Русские могут довольствоваться тиранией государства и позволять свободу в частной жизни. Американцы устроили у себя тиранию в частной жизни и наслаждаются свободой в общественной. Но нам, японцам, нужна тирания и там, и там. Потому что без без этого посыпется вся страна. Но японец — существо жестокое, мстительное и страшно ленивое. С таким народом у нас невозможно никакое демократическое правление. Это отчасти объясняет политику нашей партии.
Но нам надо себя заставлять, иначе социализма не дождёшься.
В первом томе я расскажу о моём воспитании (точнее, его отсутствии) и казни.
В первом томе рассказывалось о моем воспитании и казни г-на Сигенори Мукаямы и г-жи Ясуко Хайки в начале августа 1971 года.
Студенческие беспорядки в Токио
Книга называется «Шестнадцать надгробий» потому, что речь пойдет здесь не только об убитых в том санатории, но также о Харухико Сибано, которого убили при нападении на полицейский участок, и о Цунэо Мори, который покончил с собой 1 января 1973 года в тюряге в Токио.
Большое спасибо моему адвокату Казуя-сану, который помог мне написать многое из того, что я написать не помогла по причине незнания иероглифов, а также товарищу Сигэяма Саюши, передавшему мне многие важные материалы за день до того, как отправиться на смертную казнь. Он сейчас находится в хорошей компании в храме Ясукуни.
Пробуждение сознания. Рассказывает Хироко Нагата
Мы не прекратим борьбы до тех пор, пока не будет достигнута главная цель — полное уничтожение государства Израиль!
Многие мои проблемы были связаны с оккупацией Японии. В то время страна вся была оккупирована. В детстве я это осознавала как личное оскорбление.
Как это так — моя страна, самая прекрасная страна в мире, — и вдруг оккупирована! Да ещё кем! Подлыми, глупыми и жадными американцами. Это был непереносимый позор.
Я помню огромные очереди за жратвой, продуктовые карточки и то, как ела завёрнутый в бумагу сахар, когда его давали. Помню, как я маленькая смотрела в окно переполненного поезда и видела: кругом солдаты, пушки, американские военные базы. Я вечно была разутая и раздетая, недоедала.
Мои бабушка и мама плакали и клокотали от злобы при одной мысли о военном поражении. Многие потеряли на войне родственников, но все были очень злы на то, что всё это было зря.
Я помню, как соседский старик часто играл нам, детям, на аккордеоне и пел песни про злых американцев и про то, что настанет день, когда желтоволосые Варвары покинут нашу землю.
Люди рыдали, когда кончилась война: никто не хотел поражения. Офицеры и простые солдаты массово кончали с собой.
Я с детства училась ненавидеть Америку и американцев.
Я родилась в Очаномидзу, Токио, в феврале 1945 года, когда Япония была на грани проигрыша во Второй мировой войне. В то время Токио подвергался массированным авианалетам американских военных.
Когда я родилась, мать повесила плотные шторы в комнате, чтоб вспышки от горящего напалма не мешали мне спать. Первый год жизни почти весь прошёл в бомбоубежищах.
Мой отец был рабочим на электротехническом заводе компании Тамагава. Моя семья работала в Цунасиме, Иокогама. Жили мы в рабочем общежитии.
Я начала работать с пяти лет: помогала матери шить рубашки, а вот она работала вязальщицей. Платили ей гроши.
Выросшая в такой атмосфере, я с детства раздавила в себе пацифистские настроения. И есть кто-то из взрослых говорил о том, что война — то плохо, что нужно никогда её не начинать, то я обычно старалась уйти, потому что мне хотелось плюнуть в такого взрослого. Один раз я так сделала: вышел скандал.
Рабочее движение в стране бушевало. На фабрике моего отца рабочие постоянно ругались с начальством.
Помню, женщины в общаге как-то подрались с комендантом за право приносить в общагу лук и есть его. Потом была драка из-за списанных раковин из заводской умывальни. Рабочие хотели оставить чугунные умывальни себе.
Видя то, как тяжело работают люди и с детства узнав, как это тяжело — трудиться, я твёрдо решила себе, что не буду работать ни единой минуты, представься мне такая возможность. Я решила, что буду увиливать от труда насколько это возможно.
Профсоюзники мне нравились. Как-то мы с ними и с отцом пошли на Первомай. Отец выпил, мне тоже дали немного сакэ. Я порозовела и мне захотелось ходить. Мы орали лозунги, отец смешно ругался, как какой-то дед.
Я очень любила рабочих, потому что понимала, как им тяжело. Но быть одной из них я не хотела.
В 1950-м отца уволили из-за его участия в Компартии. Он напился, а потом и все мы напились. Нас потом выкинули из общежития.
Потом отец договорился, чтоб его вернули на работу, но платили ему меньше, а также нас переселили в другую общагу — ещё хуже, хотя уж куда хуже.
Это была ветхая казарма с деревянными перекрытиями и чугунными лестницами. Когда я поднималась по лестнице, грохот стоял на весь дом. Люди там постоянно курили, дрались, бухали, пели песни. Там вечно были драки. Мужчины избивали своих женщин и детей. Все хватались суть что за ножи. Мальчики и девочки лет с семи тоже ходили с ножами и тыкали ими друг друга.
Отец постоянно работал сверхурочно, но платили ему мало. Он горевал. А мы горевали и голодали.
Я возненавидела капитализм и с детства решила, что в феодальные времена было лучше. Мне бы хотелось жить в эпоху Мэйдзи или в эпоху Эдо. Но моё время — это настоящая клоака. Эпоха Сёва — худший период в нашей истории.
Я часто слушала истории о старых временах, что рассказывали старики. И я поняла, что до капитализма было лучше, а потом всё испортилось.
Отец в итоге купил нам жалкий барак, лачугу в кредит под бешеные проценты. Он теперь был должен двум банкам, заводу и всем своим друзьям. Мы жили в трущобе вместе с корейскими рабами, которых правительство вывезло в конце Войны из Кореи.
Трущоба была грязная и вонючая. Ни канализации, ни даже выгребных ям. Корейцы были все грязные, вонючие и ободранные. И нас они ненавидели за то, что японское правительство вывезло их сюда, кило их родственников и бросила в этом чудовищном месте.
Корейские и японские дети постоянно дрались. Мы били друг друга, кидали камнями, одного корейского мальчика избили до инвалидности. Корейцы нас ненавидели.
Вот так я и поняла проблему неравенства.
В апреле 1951 года я поступила в муниципальную начальную школу Йокогамы в Цунасиме. Когда я стала ученицей начальной школы, я узнала, что в обществе существует пропасть между богатыми и бедными, и почувствовала боль в сердце. Это потому, что были одноклассники, которые не могли оплатить школьные экскурсии, школьные обеды и учебники.
Помню, учитель сказал моему однокласснику из очень бедной семьи: «Не ешь ничего в столовой! Ты не платишь за обед! Хочешь есть — плати!».
Когда я поступила в старшие классы, этот мой одноклассник захотел уехать к себе в КНДР, но не смог скопить денег на поездку. Он через какое-то время умер: отравился газом насмерть, совершив тем самым суицид.
А всё от социального неравенства!
Мирные лозунги в те годы были повсюду, но на деле ими пренебрегали. Все мечтали о чинах и мундирах, о том, что мы снова будем воевать.
Испытали водородную бомбу на Бикини. Начались войны в Юго-Восточной Азии.
Но я не хотела войны. Я хотела хорошо жить, вообще не трудясь. Я хотела есть досыта и пить сколько захочется. Сначала лимонад, а потом что покрепче.