Он мне грубил, он мне грозил…—
пел Муха под надрывный аккомпанемент гитары.
А я все помню, я был не пьяный.
Когда ж я уходить решил,
Она сказала: «Не спеши».
Она сказала: «Не спеши, ведь слишком рано…»
Муха, резко оборвав пение, накрыл струны рукой.
— Виноват. Наверно, не то. Пьянь, поножовщина из-за бабы… Пардон, из-за женщины. Что? — Ухмылка блуждала по его лицу. — Общество шокировано?
И тут вскочила со стула Лена, закричала:
— Не верьте!.. Не верьте ему! Все он врет! Он… Он не такой! Он даже стихи пишет! Муха — поэт!
— Вот это новость! — с восторгом воскликнул Костя. — Может быть, стихотворец нам что-нибудь из последних творений…
— Извольте! — перебил Муха, поднимаясь со стула и ставя гитару к стене. — Как раз сегодня ночью накатил на меня потный вал вдохновения. Встал… — он взглянул на торт, — зажег свечи… — он посмотрел на остов гуся в блюде, — …извлек из хвоста пролетавшего за окном гуся перо, И накайлил стишок. Сейчас изображу..
Муха переменился: стал напряженным, строгим, исчезла его развязность. Он, явно волнуясь, вышел на середину комнаты.
— Опять же, — сказал он, чуть усмехнувшись, — посвящается имениннику.
Муха стал декламировать. С первой же строфы страсть зазвучала в его голосе:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи,—
Любуйся ими — и молчи.
Как сердцу высказать себя!
Другому как понять тебя!
Поймет ли он, чем ты живешь!
Мысль изреченная есть ложь…
Муха, так же как песню, оборвал декламацию.
— Дальше не написал: родитель поздно вернулся, хлопнул дверью и спугнул Музу. Затрепетала, сердешная, крылышками — парх-парх! — и вылетела в форточку, А у меня в голове как раз концовочка забрезжила. Пока есть только две строки:
Лишь жить в самом себе умей —
Есть целый мир в душе твоей…
Поэзия, доложу вам, дело тяжкое. Однако схема финала у меня в мозгах начерталась. Надеюсь закончить оптимистически, в таком смысле: чего это ты все молчишь да таишься, какой-то мир в собственной душе обнаружил. Во-первых, имей в виду, никакой души нет, наукой доказано. Во-вторых, что это за индивидуализм в наше бодрое время? Жми в родной коллектив, раскайся на собрании, и все будет на уровне мировых стандартов. Думаю толкнуть в какой-нибудь популярный журнал для юношества. Как вы полагаете, — он обвел всех, кто был в комнате, насмешливым лихорадочным взглядом, — возьмут?
— Я думаю, возьмут, — принимая условия игры, серьезно сказал Костя. — Только, по-моему, довольно примитивные рифмы.
— Достаточно, молодые люди, — перебил Владимир Георгиевич. — Тютчев для подобных упражнений объект мало подходящий. — Он повернулся к Мухе, — А читаешь ты превосходно.
— Благодарю! — Муха сотворил рыцарский поклон.
— И ты, конечно, разделяешь философию этого стихотворения? — спросил учитель школы каратэ. — «Silentium» — так, кажется, оно: называется? «Молчание»…
— Лучше не продолжайте! — вдруг закричал Муха. — Ведь будет назидание? Мораль? Не надо! Я сыт этим по горло… Все мы сыты! — Он обвел взглядом лица ребят, избегая взрослых. — Мы дохнем от ваших поучений! И проку от них — ноль! Потому что… — Он задохнулся от возбуждения, — Потому что в них нет и капли правды! Вы говорите нам одно, а думаете другое! Учите благородству, честности и прочее, а сами поступаете навыворот!
— Все? — спокойно спросил Владимир Георгиевич.
— Все! Все, как один! Только когда вырвешься из ваших лап, можно стать человеком! Вот, полюбуйтесь: Жгут! Дуля! Да и Ленка… Были нормальными людьми. А теперь? Тьфу! Смотреть противно! Дуля, ты бы уж совсем наголо дал себя обкорнать, что ли… Чего на полпути остановился? А ножом и вилкой тебя пользоваться научили? Научись! Без этого в интеллигентном обществе…
— Муха! — перебил Дуля. — Ты что, взбесился?
— Нет, почему же взбесился? — сказал Костя. — Он так думает.
— А ты, конечно, думаешь иначе? — зло спросил Муха.
— Все мы думаем иначе! — вдруг выкрикнул Очкарик.
— Смотрите! — театрально изумился Муха. — Наш тихоня заговорил. И как! Нет, я ничего не понимаю, конец света.
— Муха, — сказал Жгут, — я там… Когда мы собирались, был нормальным человеком?
Стало очень тихо, и Муха не нашелся сразу с ответом.
— Разумеется, — нарушил молчание Костя, — ему только такое окружение и нужно: он повелевает, остальные подчиняются…
— Сдаюсь, сдаюсь! — Муха шутовски зажал уши. — Как говорится, один в поле не воин. — Его взгляд опять метнулся по лицам Жгута, Дули, Очкарика, Лены. — Быстро вас перетряхнули. Ладно… Понимаю: надо рвать когти. — Он опять взглянул на Лену. — Да! Как же это так? Удаляться без подарка негоже. Вот что! — Муха подбежал к Лене, схватив ее за руку, сорвал со стула и резко толкнул к Косте. — Забирай! Не жалко! Я человек щедрый, дарю! — Костя вскочил, и теперь он и Лена стояли друг против друга. — Ну, чего же ты? Забирай, говорю. Ведь ты… Как это? Все забываю слово… Любишь ее! — И внезапно голос Мухи сорвался.
Глаза Лены наполнялись слезами. Вдруг она резко повернулась, подлетела к Мухе, со всего размаха ударила его по щеке и рванулась в коридор, ведущий на кухню и в ванную.
Муха потер щеку, сказал спокойно:
— На вид соплей перешибешь, а рука тяжелая. Я покидаю общество. Иду зализывать раны. — Он пошел из комнаты, в дверях обернулся: — Главным образом душевные. Если что не так… Примите мои соболезнования. Как говорят в Одессе, извините за компанию.
Муха вышел. Через мгновение в передней хлопнула дверь.
Было напряженно тихо. Откуда-то, казалось, издалека, глухо слышались рыдания Лены.
— Да, ничего не скажешь, — нарушил молчание Эдик, — день варенья так день варенья…
Глава одиннадцатая
Лена плакала в ванной.
В дверь осторожно постучали.
— Оставьте меня, — сквозь слезы сказала Лена. — Прошу, оставьте!
— Леночка! — вкрадчиво прозвучал голос Ларисы Петровны. — Открой, детка, Может быть, тебе дать каких-нибудь успокоительных капелек?
— Ничего мне на надо, — раздраженно ответила Лена. Поколебалась и открыла дверь.
В ванную вошла Лариса Петровна. Она старалась быть спокойной, но это ей плохо удавалось: розовые пятна выступили на щеках, голос противно дрожал, и совсем близко подступили нервные слезы. Лариса Петровна села на край ванны. Помолчала. Осторожно погладила плечо всхлипывающей Лены. Та сквозь слезы сказала:
— Извините. Это все из-за меня…
— Что за глупости! Почему из-за тебя? — горячо запротестовала Лариса Петровна. — Если бы не этот хулиган…
— Хулиган, — с горечью повторила Лена. — Да, да! Из-за меня. Я запуталась. — Она смущенно опустила голову. — Я запуталась в любви. Все мы запутались.
— Господи! — всплеснула руками Лариса Петровна. — Что ты говоришь? Они запутались в любви! Да вы еще дети! О какой любви можно толковать? Надо думать о школе…
— Понятно, — насмешливо перебила Лена. — Надо думать о школе, об институте. Это для вашего сына. А мне — о профессии, о невыученных уроках. Да? — Девочка с иронией посмотрела на Ларису Петровну. Та предусмотрительно промолчала. — Вы прямо как наши преподаватели. Для них слово «любовь» ругательное. Вообще ведь нет никакой любви. Так?
— Почему же нет? — растерянно сказала Лариса Петровна. — Но в вашем возрасте…
— В нашем! В нашем! — со страстью перебила Лена. — В каком же возрасте еще любить? В вашем, что ли?
Лариса Петровна сердито рассмеялась, поправила перед зеркалом прическу, спросила:
— Ты что, Леночка, в старухи меня записала?
— Не в старухи, конечно, — пожала плечами Лена. — Но… Ведь вы не думаете о любви каждый день? А мы… — Она, не замечая этого, схватила руку Ларисы Петровны. — Мы только о любви и говорим. А какие сны снятся! Рассказать?
— Нет! — Лариса Петровна даже шарахнулась в сторону. — Уволь!
— А песни? А стихи? Или кино? Сколько всего про любовь! — с жаром продолжала Лена. — Только… Все равно ничего не понятно. Что это такое — любовь? И за что любят? Вот Пчелка, ваш сын. Он замечательный! Необыкновенный!
— Спасибо, — сказала польщенная Лариса Петровна.
— Только я… — Лека резко отвернулась, прижала руки к лицу.
— Постой, постой! — Лариса Петровна была поражена своим открытием. — Ты хочешь сказать…
В дверь постучали.
— Затворницы! — послышался голос Виталия Захаровича. — Ваше уединение затянулось. Просим к столу. Самовар остывает.
Лена подошла к зеркалу.
— Ой! Ну и вывеска! Вся краска потекла. Лариса Петровна, можно я у вас немного возьму? — Девочка бесцеремонно стала копаться на туалетной полочке. — Потрясно! Французская пудра, да?
— Итальянская, — поправила Лариса Петровна и вышла из ванной.
…Был уже вечер. Гости разошлись. Лариса Петровна убирала со стола. Ей помогала Лена. Костя возился с магнитофоном. В кресле сидел Виталий Захарович. Складывая в стопку чайные блюдца, Лариса Петровна сказала:
— Все-таки давайте поговорим.
Лена замерла над столом. Виталий Захарович, резко повернувшись, посмотрел на жену, и взгляд его говорил: «Молчи!» Костя включил магнитофон. Картаво запела женщина, это был меланхолический, расслабляющий блюз.
— Понятно, — не сумев преодолеть раздражения, сказала Лариса Петровна, — со мной не желают разговаривать.
— Потолкуем, Лара, в другой раз, — сказал Виталий Захарович.
— А о чем вы собираетесь говорить? — Лена резко повернулась к Ларисе Петровне. — О нас с Пчелкой?
И Лариса Петровна смешалась.
— Ну, вообще, — сказала она. — О жизни.
— О жизни неинтересно, — безапелляционно ответила Лена. — Все равно в ней никто ничего не понимает. А о нас. Что вы о нас знаете?