– Легенда о том, что Микеланджело работал, лежа на спине, не соответствует действительности. Он создал своеобразные подмостки-леса, на которых ему приходилось стоять, запрокидывая голову вверх. – Я приподняла голову и оставила ответный, едва уловимый поцелуй у тебя на шее, и руки в моих волосах напряглись, но ты не остановился:
– Факт номер пять: Микеланджело был основателем гуманизма, существует теория касательно «Сотворения Адама». Ученые полагают, что изображение Бога на красном фоне напоминает очертания человеческого мозга. – Я приподняла голову, изучая на потолке знаменитый мотив. А ты прикусил мочку моего уха и зашептал:
– К тому же Всевышний тут изображен в виде мудрого седобородого старика. Этот образ стал архетипическим, и после Микеланджело практически все стали изображать Бога именно так. – Я покрылась мурашками и нервно сглотнула.
– Я почти впечатлена, и какой же будет последний факт? – хрипло спросила я.
Ты улыбнулся и ответил:
– Смотри вон туда – это «Страшный суд». Практически через четверть века после росписи капеллы Микеланджело призвали сделать еще одну фреску, на этот раз на алтарной стене. На стене уже были фрески Перуджино, но их уничтожили ради нового шедевра. – Ты продолжил шепотом, я потерлась щекой о твою гладковыбритую скулу, ты тяжело вздохнул. – Микеланджело принялся за работу. Но за то время, что прошло между первой и последней работой, в церкви произошли некоторые перемены, наступило время Реформации. «Страшный суд» вызвал не только восхищение, но и яростную критику. Обнаженные образы на фреске признавали непристойными. Микеланджело на удивление стойко переносил все нападки недоброжелателей и продолжал работать, хотя был крайне вспыльчивым и злопамятным человеком. Единственным безмолвным и едким ответом на критику стало появившееся на фреске изображение Бьяджо да Чезена с ослиными ушами – он был одним из самых яростных противников творчества Микеланджело. Обвивающая фигуру змея означает, что этот человек отправляется в ад за свою похоть. – Ты развернул меня к себе и жестом указал на изображенного на стене человека с ослиными ушами, я не смогла сдержать смешок.
– Мне определенно нравится Микеланджело!
Ты наклонился и нежно поцеловал меня в щеку, я видела улыбку, играющую у тебя на губах.
– Все же понтифик велел другим художникам «прикрыть» наготу фиговыми листами, растениями, животными, одеждой, – прошептал ты. Я повернулась, заглядывая тебе в лицо, ты слегка нахмурился и сказал: – Конечно же, шедевру был нанесен ущерб. Другой папа вовсе хотел уничтожить «Страшный суд»: он считал, что фреска слишком откровенна. К счастью, его отговорили.
Ты положил руку мне на плечо и притянул к себе.
– Все, факты закончились. Впечатлены, мадемуазель Лепран?
Я была впечатлена, тобой. Твоим глубоким голосом, твоими прикосновениями, нежными, едва уловимыми поцелуями. Сикстинская капелла ушла на второй план.
– Вроде очень даже впечатлены, – с наглой улыбочкой заявил ты, и я слегка толкнула тебя в грудь.
– Ты был почти у цели, но, как известно, почти не считается.
Я так любила слушать твой смех, в тот момент ты громко расхохотался, тем самым привлекая к себе парочку недобрых взглядов. Ты взял меня за руку и потянул к выходу из капеллы.
– Сложно. сложно впечатлить тебя, Лили, – сказал ты, и я фыркнула.
– Ты просто не стараешься!
Ты переплел наши пальцы, и я помню, как громко билось мое сердце рядом с тобой, Адам.
Знаешь, что я действительно запомнила в Ватикане? Мне врезалась в память «Пьета». Я помню, как ты сказал, что по-итальянски «пьета» означает «жалость». Еще одна работа Микеланджело, которую ты показал мне. Мраморная скульптура Богоматери и мертвого Христа, лежащего у нее на коленях. Она нежна, чувственна и печальна.
– Он создал этот шедевр, когда ему было двадцать три года, – сказал ты, внимательно разглядывая статую, – выглядит так реалистично. На ее благородном лице столько горя.
Да, Адам. Я была согласна с тобой. Каждая морщинка на ее лице, каждая складочка одежды были мастерски переданы в камне. В тот момент я сознала, что и печаль может быть прекрасной.
– Откуда ты все это знаешь? – поинтересовалась я. – Ты словно ходячий учебник по искусству.
– Эпоха Возрождения – любимая тема моей итальянской бабушки. Моя мами просто с ума сходит по Рафаэлю, Леонардо и Микеланджело. Порой мне кажется, эта страсть перешла ко мне как наследственная болезнь.
– Это здорово… – пробормотала я. Мне хотелось сказать тебе, что у меня папа искусствовед и что у меня все в точности наоборот: я возненавидела из-за него все, что касается искусства. Но я промолчала, во-первых, в тот прекрасный день, полный объятий, поцелуев и созерцания шедевров, созданных рукой человека, мне не хотелось вспоминать о плохом. Во-вторых, кто сказал, что я ненавидела искусство? Ты водил меня по залам музея Ватикана, в коллекцию которого входили и Кандинский, и древнеегипетские статуи. Я держала твою руку и наслаждалась этим походом всем сердцем. А факты о Сикстинской капелле и твой шепот до сих пор вспоминаю с невероятной теплотой и с часто бьющимся сердцем. Мне кажется, вместе с любовью к тебе во мне проснулась и любовь к искусству. Ведь твои глаза так сверкали, когда ты смотрел на все это.
– Правда, феноменально, что это все создал человек? – хрипло сказала я, и ты кивнул.
– Именно это поражает и пленяет меня больше всего. Все это сделано руками человека. В эти моменты я начинаю осознавать, что люди невероятно талантливы и для человека нет невозможного.
Я держала тебя за руку. Мне хотелось спросить тебя, правда ли я невероятная? Был ли ты честен, когда первый раз поцеловал меня? Полна ли я возможностей? Возможностей полюбить и быть любимой. Именно это интересовало меня тогда. Но, конечно, я ничего не спросила, ты продолжал крепко держать меня за руку, я смотрела на статую, которой было несколько сотен лет, стояла в невероятно красивом соборе и была благодарна Вселенной, как никогда в своей жизни. Я благодарила ее за встречу с тобой, Адам.
Во второй день нашего пребывания в Риме я еле открыла утром глаза. Ведь мы заснули часа в четыре утра, долго переписываясь. Вайфай так и не починили, но благодаря тебе у меня был интернет 4G. Я даже не помню, о чем мы так долго говорили. Будто весь день не пробыли вместе, словно боялись расстаться даже на несколько часов. Я помню, как засыпала с мыслями о тебе, сон победил, и я сдалась ему в плен, не желая этого, но не в силах сопротивляться. Ты вновь ждал меня в девять утра внизу у стойки регистрации. В тот день я надела то голубое платье, которое купила во Флоренции. Погода обещала быть сказочной, я накрасилась, распустила волосы и побежала по лестнице – не могла даже дождаться лифта, так сильно мне хотелось увидеть тебя. Я подбежала к тебе и крепко обняла. Ты не ожидал этого и уронил папку.
– Вот это я называю доброе утро, – с довольной улыбкой сказал ты и поцеловал меня в губы. Я ответила на поцелуй страстно, с вожделением, казалось, я сильно соскучилась по тебе, несмотря на то что расстались мы всего десять часов назад.
– В этот раз ты взял с собой папку? – оторвавшись от тебя, поинтересовалась я.
– Хочу порисовать сегодня.
Помню, мне позвонила мама, я показала тебе жестом молчать. Ты, как последний клоун, встал по стойке смирно, отдал мне честь и одними губами беззвучно произнес:
– Есть, сэр!
Я еле подавила смех, отвечая на звонок. Мама поинтересовалась, как у меня дела, достаточно ли денег я взяла с собой и когда я планирую возвращаться назад. Если честно, я старалась не думать, что у меня осталось всего два дня с тобой, Адам. Но своими расспросами мама вернула меня с небес на землю.
– Я возвращаюсь послезавтра, – сказала я и видела, как ты нахмурился. Я закончила разговор и взяла тебя за руку. На тебе была голубая майка и темно-синие потертые джинсы. Ты как ни в чем не бывало нацепил на глаза очки, которые делали тебя похожим на рок-звезду, в очередной раз взъерошил волосы и, поудобнее ухватив папку, начал рассказывать о наших планах на сегодня. Мы долго гуляли, где-то останавливаясь, ели мороженое. И все это время я наблюдала за тобой. Рим с его граффити на стенах и мусором на улицах больше не вызывал во мне брезгливости. Все было прекрасно: солнце, зеленые деревья, итальянская речь, звучащая в кафе и магазинах, твоя теплая рука в моей руке, архитектура, здания и площади с фонтанами и толпой туристов. Я влюбилась в Рим, в его руины и древность, в его церкви и вечно опаздывающие автобусы. Помню, я остановилась, и ты бросил на меня непонимающий взгляд.
– Что такое? – спросил ты, и я не знала, что ответить. Мы тогда стояли на широкой красивой площади, я оглянулась вокруг, справа кафе и рестораны, набитые туристами террасы прямо под открытым небом, шумные разговоры посетителей. Слева большая церковь с прекрасным куполом. Посередине огромный фонтан, вокруг которого собралась толпа. А рядом со мной ты, самый прекрасный итальянец из всех, кого я встречала. Собственные мысли казались мне абсурдными, нелепыми, слишком романтичными.
– Как называется эта площадь? – спросила я, стараясь не смотреть на тебя.
– Пьяцца Навона, – ответил ты и приобнял меня, – я тоже обожаю ее за атмосферу праздника, есть в ней что-то дарящее радость.
– Какие факты о ней ты знаешь? – с хитрой улыбкой поинтересовалась я, и ты хмыкнул.
– Она возникла на руинах стадиона Домициана. Этот высокий фонтан называется фонтан Четырех рек. – Затем ты указал на купол: – Церковь Сант-Аньезе-ин-Агоне.
Мы подошли ближе к фонтану.
– Неужели это и есть вся информация об этом месте? Точно не впечатляет.
Ты рассмеялся и обнял меня.