Чтобы как-то развеяться, я решил навестить всё-таки того филателиста с Авиамоторной (ну уж теперь мне не то что майор Пронин — сам комиссар Мегрэ помешать не сможет!). Маша вздохнула и отпустила меня, сама же решила повидать свою сестру, которая жила то ли в Химках-Ховрино, то ли в Коровино-Фуниково. Василий третий день гулял на проводах и домой носа не показывал.
На Авиамоторной филателиста я не нашёл. Словоохотливый сосед сообщил, что он буквально три дня назад переехал в центр, и поспешил дать мне его новый адрес. Я поблагодарил и отбыл на поиски неуловимого филателиста. Нашёл я его не сразу, проплутав некоторое время по уже начавшим сгущаться сумеркам; жил он, как выяснилось, в двух шагах от гостиницы «Россия».
Когда я вновь вышел на улицу, просидев у старого коллекционера битых четыре часа, на Москву уже опустилась ночь. Свинцовые тучи обложили город, сократив световой день на несколько часов и заметно приблизив наступление темноты. Сырые, безлюдные тротуары гулко вторили моим одиноком шагам и отражали холодный свет уличных фонарей своими гладкими, чистыми, чуть ли не зеркальными от влаги, асфальтовыми лентами. Дождь прекратился, но воздух был насыщен влагой до такой степени, что я не удивился, если бы из-за угла вдруг выплыла какая-нибудь рыбина или, скажем, медуза, как в знаменитой книге Габриэля Маркеса.
Марками я увлекался с детства. Впрочем, в те далёкие безмятежные времена у нас каждый второй мальчишка бегал с дешёвым кляссером под мышкой, в котором лежало что-нибудь эдакое, особенное, и все мы знали, что вон у того есть «колония», которую он отдаст только за три «Америки» или, в крайнем случае, за две «Африки» («Гвинею» не предлагать!), а у этого есть полная серия (все двадцать шесть!) бабочек княжества Фуджейра, которую он готов махнуть исключительно на серию афганских цветов; «Польша», «Румыния» и «Чехословакия» шли штука за две «наших». Изредка на нашем марочном рынке всплывала какая-нибудь экзотика вроде «Ньясы», «Кохинхины», «Фернандо По», «Занзибара» или «Оттоманской империи». Да, золотое было время!.. С тех пор большинство бывших мальчишек забросили потрёпанные кляссеры на чердаки и вспоминают об увлечении детства лишь по великим праздникам, и то не каждый год. Я же сохранил в своей душе эту страсть по сей день и, признаюсь, не жалею об этом.
Идя к ближайшему метро по тёмным сырым переулкам, я мысленно был всё ещё там, у старого чудака-филателиста, вызывая в памяти десятки и десятки марок, которые только что длинной чередой пронеслись перед моим восхищённым взором. Я ясно видел их: потёртые, прошедшие через многочисленные руки, порой теряющие ценность из-за повреждения перфорации, но тем не менее представляющие немалый исторический интерес, — и целые, не тронутые ничьей посторонней рукой и лишь пожелтевшие от времени и длительного хранения в пыльных альбомах экземпляры — всё это целительным бальзамом изливалось на мою страждущую душу и отвлекало от печальных дум. Я шёл и никак не мог вспомнить, каким же годом датирована та итальянская марка с портретами Гитлера и Муссолини, и сколько экземпляров из бесконечной серии с изображением профиля Гинденбурга удалось собрать моему коллекционеру — тридцать шесть или тридцать восемь?..
— Эй, отец, курево есть? — услышал я вдруг грубый, резкий голос.
Я остановился. На противоположной стороне улицы, чуть впереди, чётко обозначились три фигуры молодых парней из клана «металлистов» — длинные, мокрые сосульки волос, ржавые цепи, заклёпки, наручники, кожаные куртки и плакат «Трэш — норма жизни!» Меня взяло сомнение, знают ли они вообще, что такое «трэш» (я-то знал, и причём весьма основательно — благодаря Василию, который с утра до ночи гонял свой «Панасоник»), и уж совершенно не был я уверен, что какой-то стиль музыки, пусть даже и «трэш», может и должен быть нормой жизни. Вся эта демонстрация — дань моде, — решил я, — не более. При встрече с такими молодчиками я обычно старался обходить их стороной и не задевать, дабы не быть задетым самому, но в данном случае вопрос был обращён лично ко мне и не ответить на него я не мог.
— Не курю, — соврал я, хотя курева у меня, действительно, не было. Я пошёл было дальше, но тут же услышал, как кто-то из них зло процедил сквозь зубы:
— Жлоб! — и добавил нечто длинное и неподдающееся воспроизведению на бумаге.
Мне бы пройти мимо и сделать вид, что я ничего не слышал, но какой-то дурацкий авантюризм и совершенно никчемное сейчас чувство собственного достоинства толкнули меня на этот опрометчивый шаг — я остановился, пересёк узкую улочку, проник телепатическим щупом в мозг каждого из них и вдруг брякнул со злорадством и решимостью утопленника:
— Это кто, я жлоб? А пачку «Винстона» кто зажал, тоже я, скажешь?
— Чево-о? — удивлённо промычал один из них, тот, что с наручниками на поясе. — Какую ещё пачку? Ты что, спятил, предок?
— Ну, я тебе, положим, не предок, — распалялся я всё больше, — а пачку ты у Кинга свистнул, из его сумки, десять минут назад, когда вы у «Зарядья» тёрлись. Вру, скажешь?
— Послушай, Дэн, что он несёт? — спросил у приятеля Кинг, тот что постарше и поздоровее.
— А я почём знаю? — Дэн с нескрываемой злобой смотрел на меня, кулаки его сжались и захрустели от напряжения.
Кинг открыл свою утыканную медными заклёпками сумку и нахмурился.
— Пачки нет. Дэн, твоя работа?
— Да ты чего, Кинг, поверил этому плешивому? — закипятился Дэн, скорчив мину оскорблённого до глубины души праведника. — Да чтоб я…
Но Кинг не слушал его. Он в упор и с неприязнью смотрел на меня и также сжимал кулаки.
— Ладно, с Дэном я разберусь, и если он действительно спёр сигареты, он своё получит. Мне другое интересно: ты-то откуда знаешь об этой пачке, а?
«Ах ты, сопляк! — возмутился я в глубине души. — Ты мне ещё допрос учинять будешь!..»
— Вы чего, мужики, пачку «Винстона» зажали? — встрял третий «металлист» — тот, что с плакатом.
— Умри, — оборвал его Кинг и снова уставился на меня. — Ну так как же, плешивый?
— Ну хорошо, пусть я плешивый, — усмехнулся я недобро, с каждым словом увязая в этой опасной трясине всё глубже и глубже, — зато чужих кассет, Кинг, я не продавал. Так сколько Левон тебе за неё отсыпал? Двести целковых, если не ошибаюсь?
Кинг грозно двинулся на меня.
— Ну ты, ублюдок, — зашипел он, — заткни свою пасть, пока я тебе зубы не проредил.
— Это он о чём? — спросил молодчик с плакатом, подозрительно косясь на Кинга. — Это он что, о моей кассете? А, Кинг?
— Да цела твоя кассета, Сынок, цела! Отвяжись! — Кинг собрал своей пятернёй плащ у меня на груди и с силой сжал его в кулаке. — Ты откуда взялся, плешивый? Тебя что, Слон подослал?
— Убери руки, Кинг, — промычал я, трепыхаясь в его клешне, словно муха в паутине, — и в ваши делишки со Слоном меня не путай. Слон влип со своими камешками, и ты, Кинг, знаешь это не хуже меня.
— Вот оно что! — злорадно произнёс Дэн, приближаясь к Кингу. — А я всё никак не мог понять, Кинг, куда же это наши…
Сильный удар в челюсть отбросил меня на середину мостовой. Кинг подул на левый кулак и повернулся к Дэну.
— И ты веришь этому гаду? Да это же мент, у него на роже написано!
— Мент? — Дэн задумался. — Ну, тогда другой разговор.
Я, кажется, слегка переиграл. Даже не слегка, а очень даже основательно. Единственное, на что я рассчитывал — это немного проучить этих лохматых грубиянов, но дело вдруг обернулось таким образом, что проучили меня — и проучили весьма прилично. Вместо того, чтобы приступить к выяснению отношений с Кингом, Дэн при слове «мент» внезапно весь ощерился и по-кошачьи стал подбираться ко мне. Я в этот самый момент пытался встать на четвереньки, но страшный удар ногой поддых вновь свалил меня на мокрый асфальт. Я больно ударился затылком о парапет и на миг потерял сознание. Но только на миг — уже в следующий момент я увидел перекошенные злобой и яростью лица Дэна и Кинга и их мелькающие в воздухе ноги. Ноги не просто мелькали — ноги месили мое бедное тело. В какой именно момент к ним присоединился Сынок, я не заметил, так как во избежание ещё более крупных неприятностей, грозящих увечьями, я обхватил голову руками и сжался в комок. Было мокро, больно и очень скверно на душе.
— Ну что, плешивый, расскажешь нам, откуда узнал о Слоне, камешках и кассете? — тяжело переводя дыхание, прохрипел Кинг (или Дэн — я уже плохо соображал).
Я услышал, как у самого моего уха взвизгнули тормоза, донёсся торопливый топот убегающих ног, крик «Стой!» и испуганный вопль кого-то из троих поклонников «трэша».
— Скипаем, мужики! Менты!..
Бить меня перестали, чьи-то заботливые руки помогли мне подняться. Рёбра мои гудели, а под глазом набухал синяк. Хотелось выпить чего-нибудь крепкого.
— Что же вы, Николай Николаевич, лезете на рожон? — услышал я очень знакомый укоризненный голос. — В вашем-то возрасте…
Я наконец окончательно открыл глаза (правый катастрофически заплывал) и к своему величайшему удивлению увидел сержанта Стоеросова в полной милицейской экипировке.
— Вы?! — только и смог выдавить из себя я.
— Нет, папа римский, — отрезал сержант не очень вежливо, приводя мой плащ в порядок. — Ну вот скажите мне, Нерусский, что вы к ним прицепились? А?
Я пожал плечами и тут же застонал от боли: левое заломило и заныло, словно по нему только что катком проехались.
— Вот-вот, — произнёс Стоеросов, качая головой, — хорошо хоть рёбра целы остались, и мозги, кажется, все на месте. Садитесь в машину!
— Зачем?
— Все вопросы потом. Садитесь! — В тоне его звучал приказ, который ослушаться я оказался не в состоянии.
Прямо посередине безлюдной ночной улочки блестела «восьмёрка» с милицейскими опознавательными знаками и традиционным синим «маяком» на крыше. В машине никого не было — значит, решил я, Стоеросов приехал один. Я повиновался и занял место рядом с сидением водителя. Сержант сел за руль, и лёгкий автомобиль рванул с места.
— Куда вы меня везёте? — с тревогой опросил я.