Итак, хит сезона! Начинай, Слава, завидовать.
На голове у хозяина была… вязаная шапочка беретом. В том смысле, что избыточно большого размера, так что верх изделия нависал бугром над порванным левым ухом. Вроде бы ничего особенного – многие же ходят в мохерах. Это да, если бы не дикая расцветка аксессуара: яркие полосы цвета эфиопского триколора: красно-желто-зеленый вызов обществу – предвестник излюбленного головного убора отечественных хиппи-растаманов на переломе двух тысячелетий. Родоначальник моды? Сразу подчеркну – дредов заметно не было, позднее стало понятно почему. Надо сказать, пестрая шапочка выглядела относительно чистой, в отличие от черной майки с трудноразличимым трилистником в серых тонах, что угадывался на выпуклом животике. Майка, мягко говоря, выглядела ровесницей своего содержимого – вылинявшая пятнами в стиле «варенок», с потеками жира на груди и солевыми разводами у подмышек. Вечная бессменная кольчужка отъявленного борца за легализацию каннабиноидов.
Чудовищно растянутые спортивные трикотажки на нереально кривых ногах, если б не эпоха, сошли бы за продвинутые в недалеком будущем штаны-аладдины. Тоже, разумеется, блекло-черного цвета. И кеды, того же эксклюзивно-траурного колера – предмет зависти советских физкультурников. Где в Союзе можно достать именно черные кеды? Да практически нигде, разве что самому покрасить. У деда вот были. Даже резиновые полосы на кедах, даже кружочки мячиком, что на щиколотках – все… блэк лайф мэтта! А вот шерстяные носочки гетрами, тоже, между прочим, выглядевшие чистыми, тут – снова «эфиопия». Триколорчик на выгуле.
А вот это уже стиль, на минуточку! Слава, слышишь?
Но самое умильное, что чудесный старичок сидел в жарко нагретой квартире, набросив на свои несимметричные плечи… фуфайку! Да-да. Черную зэковскую фуфайку, стеганую и тяжелую, с клочками желтоватой ваты, торчащей местами из изношенной льняной диагонали, коей, говорят, сносу нет. Голову даю на отсечение – сей предмет видел Колыму своими собственными… глазами-пуговицами! Ну или Воркутпечлаг как минимум.
Несмотря на преобладание в туалетах деда черных расцветок, мрачными их назвать все же было трудно. И не только из-за яркой шапочки с гетрами. Весь темный образ игриво компенсировался всевозможными цветными браслетиками на тонких старческих ручках, значками и медальками на фуфайке, гроздями цепочек и амулетов на безволосой старческой шее и всякими прочими фенечками, которые, как это ни странно, создавали единый цельный и органичный ансамбль… старого и выжившего из ума модника.
А что? Было даже оригинально… мягко выражаясь.
– Салма́н!
Мы с Сашкой синхронно вздрогнули.
Старик длинным мундштуком указывал себе на грудь. Потом ткнул в нашу сторону. И склонил голову набок. В сторону откушенного уха.
– План! – вытянулся по стойке смирно Егорочкин. – В смысле… Саша. Шурик.
Дед удовлетворенно выдохнул ароматным клубком дыма. Меня почему-то шатнуло в сторону.
– Витя… Караваев.
Зачем я назвал фамилию?
– Салма́н!
Дед медленно запрокинул голову назад и стал запускать к потолку белые мохнатые кольца. Типа мяч на вашей стороне, ребятки, делайте ход.
– Мы за лекарством пришли! – вызывающе заявил я. – Для Марьяны. От диабета. Нужно очень быстро!
– Марьяна? – быстро переспросил дед. – Кем ул? Кто такой?
– Не «кто такой», а «кто такая»! Женщина. Болеет диабетом. Нас прислала за лекарством. К вам!
– К нам?
Голос у деда был скрипучим и ужасно противным. Он реально раздражал. А еще я почувствовал, как в этом сладковатом угаре у меня начинает кружиться голова.
Что он там курит?
– К вам! К вам! – Я повысил голос. – Слышь, Хоттабыч! Там человек умирает, а ты изображаешь тут… тысячу и одну… немочь. Где инсулин?
Неожиданно старик коротко хохотнул и замахал на нас руками.
– Хватит, все! – произнес совершенно по-человечески. – Сдаюсь! Что там с Марьянкой?
– Я ж говорю, – несколько опешив, повторил я, – плохо ей. Диабет.
– Нормально все, мальчишки, – отмахнулся дед. – У нее такой же диабет, как у меня перхоть.
И приподнял растаманку, демонстрируя великолепную плешь.
– А что у нее тогда? – зацепился Сашка. – Она что, сумасшедшая?
– Все мы… не совсем нормальные. Она, конечно, больная, но лекарства я ей не дам. Я им не распоряжаюсь. Все вопросы к Федору. Квартира напротив. Дорогу найдете?
– Там нет никого, – хмуро сообщил я. – Мы уже стучались.
– Правильно. Вечером только все будут. Как стемнеет…
– Она до вечера кони двинет!
– Поверьте, ничего с ней не приключится. Жадность все да неумеренность. Вот кто наши искусители.
– О чем это вы?
– Тыкай мне, парень. Тыкай. Не надо «вы». Я ведь не учитель школьный. Так… хиппарь недоделанный.
– Вы… ты уверен, что дамочка не загнется?
– Загнется когда-нибудь, – равнодушно отмахнулся Салман. – Я, так, к примеру, давно авансом живу. Ухо видел?
– При чем тут…
– Собака отгрызла. Бродячая. Голодная. Одно ухо полностью, а на втором я очнулся, ей спасибо. Вместе в одном сугробе ночевали. Если б не она – замерз бы, а так – не дали друг другу помереть. Философия, однако. Собачья…
И снова глубоко затянулся, прикрыв глаза.
А меня снова качнуло. Это что витает в воздухе? Опиаты? Этот дед – наркоман, что ли? И… такой старый? Что-то не бьется. Наркоманы долго не живут. Это я точно знаю.
– Салман, а сколько тебе лет? – не удержался я от любопытства. – Девяносто?
Дед медленно приоткрыл один глаз. Еще раз затянулся, подержал дым в легких и выпустил сизую струю в мою сторону.
– Сорок пять, – равнодушно протянул он. – Старый. Я даже Фестиваль помню… этот… когда же он? А! В пятьдесят седьмом году. Ты не знаешь. Молод. А я там в первый раз ганджубасил… В восемнадцать. С неграми. Прикинь?
Он хихикнул.
Почему ж не знаю? Фестиваль молодежи и студентов – прорывное событие по тем временам. Страна приоткрыла уголок своего железного занавеса. Через который хлынул к нам всякий… ганджубас.
Только вот…
– Бред, – покачал головой я. – Так не бывает. Это очень давно было. Наркоманы столько не живут!
Глубокий старик, говоришь? Не меньше девяноста? А сорок пять не хочешь?
В глазах плавали яркие огни, голова уже не просто кружилась – шатало не по-детски.
И вдруг меня осенило:
– Слушай, дед! А ты, часом, не…
Снова качнуло.
– Чего ты там говоришь? Эй, парниша?
– Трафарет! Точно. Трафарет!!! Ты, что ли?
Старик хитро прищурился:
– Нерсе?
– Я говорю – тебя, часом, не Трафаретом кличут?
– Кем ул? А кто это?
– Ты мне голову не морочь, Трафарет! Старый ты долбежник. Ты ж явно не из простых нариков, я вижу!
Салман вздохнул сокрушенно и цокнул языком. Что у них это означает? Сожаление? Отрицание? Выглядело как: «Извини, брат. Ошибся ты».
– Стар я… – туманно повторил старик. – Слаб. Был Достоевским. Давно. Сейчас силы уже не те. Другие дербанят.
– Ты о чем вообще?
Черт, как кружится голова!
– А ты о чем? Какой-такой трафарет? Зачем трафарет? Белмим. Не знаю ничего.
Врет?
А что, если… пощупать на вшивость?
– Слушай, Салман, а это вообще, чья квартира? Папы твоего?
Старик снова всосал в себя порцию ядовитого дыма.
– Угу.
– А папа кто? Архитектор?
– Умер.
И облако нимбом вокруг растаманки.
– Я спрашиваю, при жизни он кем был? Архитектором?
– Строителем, – вдруг известил меня Салман совершенно будничным тоном. – Начальником УИРа. Знаешь, что это за буквы?
– Еще бы…
– Да ты, парень, проверяешь меня, никак? Вру я или нет? Так?
– С чего ты взял?
– Э-э! Живу долго. А ты умный мальчишка! С виду и не скажешь. Хочешь к нам в «семью»? Нам такие умные нужны.
– Наркоманить?
– Совсем не обязательно. Захочешь – вмажешься, не захочешь – никто насильно впихивать не будет.
– Впихивать, – проворчал я, передразнивая деда. – Зачем я вам? Для красоты? Для престижу?
– Шляпу у меня кто-то ворует, – вдруг посерьезнел старик. – Я даже почти знаю кто. А заниматься лень. Помощь нужна…
«Глуши шляпу!»
Сговорились, что ли?
– У тебя на голове твоя шляпа! Эфиопская. Если хочешь, прикрути к макушке шурупом, чтоб не украли. На веки вечные. Только… я же говорю, наркоманы столько не живут!
– А я и не живу, – услышал я из клубов дыма. – И ты тоже… не живешь. Тебя вообще здесь нет. Вон тот, белобрысый, есть. А ты… ты мне только кажешься. Ты мертвый. Чужой. Не отсюда. Чур! Чур тебя! Чур меня!
Я попятился.
Сашка, так просто молча развернулся без лишних рефлексий да загрохотал вниз по лестнице. А я медленно задом нащупывал ногой каждую ступеньку.
– Чур! Чур меня! Каргыш! – неслось мне вслед. – Исчезни! Нет тебя! Шайтан!
Глюки пошли у старого! Что этому деду примерещилось?
То, что я – это… не совсем я? Или почувствовал старый своим расширенным сознанием, своим наркомановским шестым чувством все мои замысловатые отношения со временем?
Сверху что-то с грохотом обрушилось на пол.
Или кто-то…
А я, не заметив, как пролетел оставшиеся метры до дверей, пулей выскочил из прокуренной квартиры. Сашки в коридоре уже не было, надо думать – встречу его около подъезда. Ну что, Саша План, увидел живого наркомана? Понравилось? Что ж ты так ретировался по-быстрому?
Я медленно пошел на выход.
Мужик в наколках с первого этажа, приоткрыв дверь своей квартиры, внимательно наблюдал за моими перемещениями. Я показал ему «викторию» двумя пальцами – мужик юркнул в родную норку. А они тут чтут соседей!
Сашка стоял у крыльца на улице и нервно курил свою «Ватру».
Подойдя к нему, я вдруг обнаружил, что мой нечаянный товарищ по курсовой работе, завзятый пропагандист романтики наркозависящих дружин и просто веселый и самодостаточный парень… дрожит!
Крупной лошадиной дрожью.
Всем телом.
Ну и ну!