– Один.
– Чего?
– Ладно, два! Шутка была.
– Шутка была?
– Все-все, Аниськин. Не заводись. В конце концов, кому тут чуть череп не раскроили на досуге? Мне или тебе?
– Будь моя воля…
Я попытался сбросить ноги с кушетки.
– Лежать!
Я осторожно вернул ноги на место.
– А где ты этого кадра нашел?
Показал пальцем на Сашку Плана, по-сиротски приютившегося на краю табурета у входа в медицинскую каюту.
Аниськин укоризненно покачал головой.
– Если б не этот кадр, тебя б только через неделю искать начали. А еще через неделю нашли бы. Может быть. А может быть, даже и нет.
– Нормальный расклад, – стало до меня доходить. – А как вы вообще здесь оказались? И где… бармен?
Сашка неожиданно нервно хохотнул и заявил нахально:
– Кажись, прочухивается. Думать уже начал! Причем мозгами.
Я покосился в его сторону, но огрызаться не стал. Говорят, Шурик жизнь мне спас. Надо все-таки поиметь уважение.
– Задержали кока?
Аниськин досадливо отмахнулся:
– Чего его задерживать? Кони он двинул.
– Что-что?
– «Умер» это означает. Преставился.
– Оба-на…
– То-то и оно.
Я даже не нашелся, как на это среагировать.
Только теперь обратил внимание, на странный шум далекой беготни и переполоха, царящего и на причале, и на самом «Ахтиаре». В судовой «больничке» нас было только трое, но через открытый иллюминатор, обращенный в сторону пирса, вся эта мышиная возня была отчетливо слышна: кто-то кого-то распекал, кто-то требовал его пропустить за ограждение, а кто-то тихим и напряженным голосом чего-то докладывал начальству по радиотелефону служебной машины. Этакий мобильник с колесами от «Волги».
Доклад был таким «тихим», что даже до меня доносилось:
– …так точно, тащ-лковник… скорее нет, тащ-лковник… да точно нет, тащ… виноват… конечно, знаю… свежий… часов шесть… это судмед… тащ… опрашиваем… вызвали… взяли… берем… виноват… возьмем обязательно, тащ-лковник… да-да… никак…понял… слушаюсь… мм… ага… понял… есть… уф-ф-ф. Да пош-шел ты! Тащ хренов! Козлина. Егоров. Егоров, мать твою! Ты пробу воды брал? Да при чем здесь море, кретин?! Из цистерны, недоумок… питьевой воды пробу. Пить-е-вой! В темпе…
Радиоспектакль на выезде. «Рабочий полдень».
Я вопросительно посмотрел на Аниськина. Он пожал плечами. Мол, а я-то что? Я вообще… не мент.
А кстати!
– А как тебя сюда пустили? – прищурился я, все же нагло сбрасывая ноги с кушетки. – Ты ведь гражданский уже. Посторонний! И что?
Он снова как ни в чем не бывало пожал плечами.
– Друзья, – пояснил коротко. – Товарищи.
– Что это значит?
Аниськин вдохнул сокрушенно.
– Понимаешь… когда Маша. Ну… дочь…
– Я понял.
– Так вот, ее нашли тут рядом. На «таблетке». От нас первыми прибыли ребята с местного опорника…
– Знаком с некоторыми.
– Я с одним учился вместе. В школе милиции. Кореш мой. И так вышло, что сюда их тоже вызвали, когда потерпевший загнулся. И когда Мотя, ну… кореш мой, Матвей увидел труп, то сразу понял, что… короче, у Маши были те же признаки… симптомы… следы…
– Я понял, понял. И он тебе сразу сообщил?
– Ага. Дежурка ж в ста метрах. А у меня телефон дома… Я руки в ноги – и сюда. Еще даже скорая не приехала. Я ж здесь, на горке рядом…
– Ты мне потом все же адрес свой рассекреть, пожалуйста. И телефончик. Если бы ты раньше… А! Короче…
– Ладно. Сюда пришел, смотрю, в кустах – этот. На лбу надпись светится: «Никакой я не случайный прохожий, прикидываюсь только ветошью». Я за шиворот, тряхнул пару раз, фамилия «Егорочкин» из него и выпрыгнула.
– А чем тебе его фамилия не понравилась?
– Вот те на! Да ты сам мне ее и называл намедни. Мол, ждет тебя в техникуме не дождется Саша Егорочкин. Наркоман местный. Дела у вас с ним. Он тоже из будущего?
Я заметил, как у входа возмущенно вскинул голову Шура План. А что? Нечего было байки наркоманские распространять среди студентов.
– Точно. Было дело. Насчет будущего… не, он местный.
У Шурика очень широко открылся рот.
– Короче, еще раз тряхнул его, и твоя фамилия выскочила тоже. Мол, пропал друган Караваев. Вчера вечером пошел сюда на дискотеку, а сегодня с утра на занятия и не пришел…
Я похолодел.
– А сегодня что, уже суббота?
– Ага.
– Мне позвонить надо. Срочно!
Попал я.
Дело в том, что в моей семье я пользуюсь неограниченным доверием собственных родителей: старший сын, отличник, учится в крутом техникуме, да еще и староста группы. К тому же уже совершеннолетний. Коллегиально решили, что меня можно не контролировать по мелочам и посвятить свои родительские потенциалы моему пятнадцатилетнему брату-спортсмену и трехлетней сестренке Оленьке, всеобщей любимице и ласкуше.
Я мог иногда приходить домой навеселе, а потом утром обнаруживать у себя на прикроватном табурете стакан с рассолом, накрытый брошюркой о вреде пьянства и алкоголизма. Я мог по настроению накуриться ароматизированного «Форума» и утром обнаружить брошюрку на другую тему – о вреде курения. Я мог вообще не прийти домой без предупреждения, заночевать у бабушки, у друга – что реже, в общаге – что чаще, у девочки – что очень хотелось бы, но… у нее есть свои родители. И не такие демократичные, как мои. Так вот, по несанкционированным ночевкам – мне нужно только позвонить маме на следующий день и купировать причину для возникновения родительских беспокойств. Мол, тут я. Живой и здоровый.
А в данном конкретном случае после нашей с Планом ночевки в актовом зале я позвонить как раз и забыл. Перевозбудился, видимо, от вновь полученной информации о трафаретчиках. И иже присных…
Свинтус, конечно.
О маме нужно всегда помнить. Тем более в вестибюле техникума стоит дежурный телефон: звони не хочу. Естественно, тогда, когда Адамыч не видит. Жаль, актовый зал еще не телефонизировали! Я б точно тогда позвонил.
Вторую же бесконтрольную ночь пришлось провести в кладовке.
И тоже, как на грех, – без наличия в ней стационарного телефонного аппарата. Был бы жив Пистолет, я б ему высказал.
Мать, наверное, уже все морги обзванивает!
– Тут такое дело, студент. Или кто ты там в будущем?
– «Студент» – нормально. Я уже привык.
– Так вот, студент. Мы здесь… э-э… ну не совсем легально, что ли. Мотя, конечно, про меня знает, но после Моти сюда уже столько народу привалило! И начальство тоже…
– А-а! – догадался я. – Не хотите меня светить? Киднеппинг, все дела?
– Ты это… брось тут свою иностранщину разводить. Пересидим криминалистов, свалим, тогда и позвонишь. От Моти, с опорника.
– Вот уж увольте!
Вспомнилось: «А ну, закрыли свои пасти, засохли все!», и «демократизатором» – хрясь! – по столу. А то и по уголовной спине – хрясь! И еще раз – хрясь! Хрясь!..
Я поежился.
Мотя… обормотя.
А Пистолет, выходит – тю-тю.
И снова передоз, если Аниськин с Мотей-демократизатором не ошибаются. Я попытался восстановить свой вчерашний разговор с панкующим барменом. Вплоть до беспредела с монтировкой. Вроде все ясно и понятно: я наехал – он испугался. Я еще его подраконил, он вообще выпал в осадок. После чего и всосал допинг. Мой, между прочим. Так и не попробую никогда этого зеленого пойла! А оно, надо думать, забористое, если клиент за железкой потянулся в качестве крайнего аргумента. Последний довод королей!
И что произошло после?
Имеется в виду – после попытки умерщвления моей персоны?
Снова допинг? Теперь уже для релаксации. Переборщил, малыш, на радостях? Или… после абсента что-то не так пошло? В химическом смысле. Перенакопились, скажем, старые дрожжи в расшатанном излишествами прыщавом организме. И… допанковался болезный секс-пистолс Мценского уезда.
Все вроде так, но… кое-что и не так.
С Пистолетом – версия прокатывает. А с дочкой Аниськина? Она ведь, по рассказам отца – не хроническая наркоша. Баловалась только, трафаретики рисовала у себя на девичьей груди. Этакий рафинированный протест благополучной советской молодежи. С ней передоз мог приключиться лишь в случае… подставы? Ну да. Неофиты дозу себе сами не начисляют. Они ее уже получают готовой и, можно сказать, – относительно безопасной для здоровья. Да и тертые нарики редко вмазываются сверх нормы. Если и делают это, то в основном с целью суицида, не от жадности. Танк в гараже для «Запорожца» не припаркуешь. А еще это может случиться, если нарика… подставляют.
Зачищают, иными словами!
Ого.
Вон куда меня вынесла интенсивная мозговая деятельность после монтировочной стимуляции!
А я даже больше скажу – передоз можно вызвать и не… передозом. В смысле – без чрезмерного увеличения количества отравы. Потому что количество в теории марксизма-ленинизма рано или поздно переходит во что? Правильно! В качество. Эти доморощенные наркохимики запросто могут сварить бурду, выражаясь научно, повышенной интенсивности эффекта на единицу массы продукта. Недаром – Аниськин не даст соврать – новую партию варева всегда испытывают на прикормленных с этой целью отбросах общества.
Или – у меня по коже побежали мураши размером с тараканов – на неофитах!
Кем и была дочь Аниськина.
И снова круг замкнулся – со звонким и болезненным щелчком внутри черепной коробки, где-то в районе затылка. И ведь не проходит же, болит голова… Где обещанная повышенная регенерация? Эй, кто меня сюда закинул? Природа? Всевышний? Диана? Возвращайте мне то, что положено по праву! А то…
Я остановил свой раздраженный взгляд на Шурике. Теперь – с ним.
– Саша, – позвал я вкрадчиво, – как родственнички твои? Дождались помощи?
– Какие родств… А! Родственнички? Ага, дождались. Помог. Да.
– А скажи мне, Саша. Зачем ты Толику, ныне покойному, мою фамилию называл? А?
– Я?
– А кто еще?
– Так я… не называл.
– А откуда тогда он ее знает? – Я даже голос слегка повысил непроизвольно от возмущения. – Знал!
Спаситель спасителем, но зачем же так нагло выкручиваться?