“Мы знаем конец истории”, – сказал он. “Знаем, как выглядит современная культура, и хотим объяснить, как к этому пришли. И нам свойственно додумывать прошлое, проецируя на него настоящее. Поэтому, когда вы видите красивый ручной топор и восклицаете: «Как мастерски он сделан, это же произведение искусства!» – вы тем самым транслируете сегодняшнее видение на прошлое. Однако нельзя принимать за данность то, что пытаешься доказать”.
Среди тысяч найденных неандертальских артефактов почти ничего нельзя явно отнести к произведениям искусства или украшениям. А те, что именно так и интерпретировали, – например, подвески из слоновой кости, найденные в пещере в центральной части Франции, – служат предметом бесконечных и порой невразумительных споров. (Некоторые археологи полагают, что неандертальцы сделали подвески после контакта с современными людьми в попытке подражать им. Другие же считают, что подвески были созданы современными людьми, занявшими пещеру после неандертальцев.) Отсутствие среди находок таких предметов заставило часть ученых предположить, что у неандертальцев не было способности к искусству или – что по сути то же самое – они им не интересовались. Нам ручной топор может казаться “красивым”, а для них он был просто полезным орудием. С генетической точки зрения им недоставало того, что можно назвать эстетической мутацией[96].
В последний день моего пребывания в Дордони я отправилась в расположенное совсем неподалеку место археологических раскопок (оно относится уже к современным людям) – Грот-де-Комбарель. Это очень узкая пещера, ломаной линией свыше двухсот метров длиной петляющая внутри известняковой скалы. С момента обнаружения – в самом начале XX века – пещера была расширена и освещена электрическим светом, что позволило передвигаться по ней если и не вполне комфортно, то хотя бы безопасно. Когда 12 или 13 тысяч лет назад современные люди впервые вошли в нее, все выглядело совсем иначе. Тогда свод был настолько низким, что передвигаться по пещере можно было только ползком, а увидеть что-то в кромешной тьме – только держа в руке факел. И тем не менее что-то – творческие способности, духовность, “безумие”? – толкало людей вперед. Глубоко внутри пещеры стены покрыты сотнями рисунков. На всех изображены животные, многие из которых уже вымерли: мамонты, туры, шерстистые носороги. Те, что прорисованы наиболее детально, выглядят поразительно живыми: дикая лошадь словно поднимает голову, а северный олень наклоняется вперед, к воде.
Многие считают, что люди, рисовавшие на стенах пещеры Грот-де-Комбарель, верили, будто эти изображения обладают магической силой. В каком-то смысле они были правы. Неандертальцы жили в Европе больше ста тысяч лет и за это время оказали на среду своего обитания не большее влияние, чем любое другое крупное позвоночное. Есть все основания полагать, что если бы не современные люди, то неандертальцы все еще жили бы там, вместе с дикими лошадьми и шерстистыми носорогами. Со способностью отображать мир с помощью знаков и символов приходит и способность менять его, а значит, как выясняется, и разрушать. Незначительный набор генетических различий отделяет нас от неандертальцев, однако он-то кардинально все и изменил.
Глава 13Штучка с перьями[97]Homo sapiens
“Футурология никогда не была особенно уважаемой областью исследований”, – писал Джонатан Шелл175[98]. Помня об этом предупреждении, я поехала в Институт природоохранных исследований, относящийся к зоопарку Сан-Диего и расположенный в пятидесяти километрах к северу от города. По пути я миновала несколько полей для гольфа, винодельческое хозяйство и страусиную ферму. Когда я приехала, в институте царила почти больничная тишина. Марлис Хоук, исследовательница, занимающаяся культурами тканей, повела меня по длинному коридору в помещение без окон. Там она надела что-то вроде уплотненных рукавиц-прихваток и открыла крышку большого металлического контейнера. Оттуда вырвался призрачный пар.
На дне контейнера плещется жидкий азот температурой –195 °C. Над ним подвешены небольшие стеллажи с коробочками, в которых расставлены пластиковые пробирки. Коробочки располагаются в стеллаже одна над другой, а пробирки в них стоят вертикально, как колышки, каждая в своей собственной ячейке. Вытащив один стеллаж, Хоук находит нужную коробочку, вытаскивает из нее две пробирки и ставит передо мной на стол из нержавеющей стали со словами “Вот они”.
Внутри пробирок – практически все, что осталось от пооули, или чернолицей гавайской цветочницы, небольшой птицы с красивой головой и грудью кремового цвета, которая раньше жила на острове Мауи. Мне описывали пооули как “самую красивую из не особенно красивых птиц”. По всей видимости, она окончательно вымерла через год или два после того, как осенью 2004 года зоопарк Сан-Диего и Служба охраны рыбных ресурсов и диких животных США предприняли последнюю отчаянную попытку ее спасти. В то время было известно о существовании всего трех особей, и идея состояла в том, чтобы отловить их и попытаться вывести этот вид в неволе. Однако только одна птица позволила поймать себя в сеть. Поначалу ее считали самкой, но она оказалась самцом, и это заставило ученых подозревать, что в природе остались представители только одного пола. Когда пойманная птица умерла (сразу после Дня благодарения), ее трупик был немедленно отправлен в зоопарк Сан-Диего. Хоук помчалась в институт, чтобы заняться им. “Это наш последний шанс, – думала она тогда. – Как додо”. Хоук удалось культивировать некоторые клетки из птичьего глаза, и результаты этих усилий теперь наполняют криопробирки. Чтобы не повредить клетки, примерно через минуту она ставит пробирки обратно в коробочку и возвращает в контейнер с азотом.
Помещение без окон, в котором клетки пооули хранятся живыми (в некотором роде), называется “Замороженный зоопарк”. Название запатентовано: если его пытаются использовать другие учреждения, их предупреждают, что они нарушают закон. В помещении стоят шесть контейнеров наподобие того, что открывала при мне Хоук. Внутри них, в ледяных парах азота, хранятся клеточные линии почти тысячи биологических видов. (На самом деле это лишь половина “зоопарка”. Вторая половина контейнеров находится в другом здании, местонахождение которого намеренно держится в секрете. Каждая клеточная линия разделена между обоими хранилищами – на случай, если в одном из них вдруг отключится электричество.) В “Замороженном зоопарке” хранится крупнейшая в мире коллекция замороженных биологических видов, однако все больше других учреждений также оборудуют у себя зверинцы на жидком азоте, такие как “КриоБиоБанк” зоопарка Цинциннати и “Замороженный ковчег” Ноттингемского университета в Англии.
Пока почти у всех видов, пребывающих в глубокой заморозке в Сан-Диего, еще есть живые представители. Однако это легко может измениться, ведь все больше и больше растений и животных рискуют повторить судьбу пооули. В то время как Хоук закрывает контейнер, я думаю о сотнях трупиков летучих мышей, собранных в пещере Эола и отправленных в криоколлекцию Американского музея естественной истории. Я пытаюсь сосчитать, сколько маленьких пластиковых пробирок и чанов жидкого азота потребуется, чтобы сохранить клеточные культуры от всех лягушек, гибнущих от хитридиевого грибка; коралловых полипов, страдающих от закисления океана; носорогов и других толстокожих животных, уничтожаемых браконьерами; а также множества других видов, подталкиваемых к вымиранию глобальным потеплением, инвазивными видами и фрагментацией леса. Вскоре я сдаюсь – в моей голове не умещаются такие огромные числа.
Неужели все должно закончиться именно так? Неужели последняя надежда для самых великолепных – да и наименее великолепных – существ в мире действительно заключается в лужах жидкого азота? Узнав о том, как именно мы подвергаем риску другие биологические виды, разве нельзя что-то сделать для их защиты? И не в том ли весь смысл попыток вглядеться в будущее, чтобы, заметив грозящие опасности, попытаться их избежать?
Вне всякого сомнения, люди умеют быть разрушительными и недальновидными; но они также могут быть альтруистичными и предусмотрительными. Снова и снова люди показывают, что неравнодушны к “проблеме сосуществования на Земле с другими существами”, по выражению Рейчел Карсон, что готовы чем-то жертвовать ради этих существ85. Альфред Ньютон описал бойню, происходившую у берегов Британии, – и в результате был принят Закон об охране морских птиц. Джон Мьюр[99] написал о бедствиях в горах Калифорнии – и это привело к созданию национального парка “Йосемити”. В книге “Безмолвная весна” Рейчел Карсон раскрыла опасности применения синтетических пестицидов – и в течение следующих десяти лет большинство способов использования ДДТ были запрещены (тот факт, что в США до сих пор водятся белоголовые орланы, причем их популяция растет, – лишь одно из многих замечательных последствий тех изменений).
В 1974 году – через два года после введения запрета на использование ДДТ – конгресс США принял Закон об исчезающих видах. С тех пор люди приложили поистине титанические усилия ради защиты существ, перечисленных в документе. Вот лишь один из множества примеров: к середине 1980-х годов численность популяции калифорнийских кондоров снизилась до двадцати двух особей. Для спасения этого вида, крупнейшей наземной птицы в Северной Америке, биологи – специалисты по дикой природе выводили птенцов кондора, используя специальных кукол, имитирующих взрослую особь. Также они протянули фальшивые линии электропередач, чтобы учить птиц избегать ударов током; приучали их не питаться мусором, подведя к помойкам электроды, бьющие слабеньким током. Они вакцинировали каждого кондора – сейчас их уже около четырехсот – от вируса Западного Нила (стоит отметить, что вакцин для людей пока нет). Биологи постоянно проверяли птиц на отравление свинцом – кондоры, поедающие туши оленей, часто заглатывают и свинцовые пули – и многим из них проводили хелатирующую терапию (причем нескольким птицам – не один раз).