жидавшего в гостиной Мишеля. Вадиму показалось, что Клодт расстроен.
— Что с тобой, Мишель, встряхнись. Кадет остановился перед Зарницыным.
— Как, по твоему, Вадим: дворянин может солгать?
— То есть?
— Если дворянин, записанный в Бархатную книгу, не сдержит слова, что тогда?
— Да почему непременно дворянин? Всякий честный человек обязан держать слово.
— А, честный человек… так. — Ахматов встал. — Вадим, скажи: может ли русский дворянин отказать даме, если она попросит о чем-нибудь?
— Нет, не может.
За чайным столом Георгий и Мишель были изысканно вежливы, но говорить между собой избегали. Лина увела Клодта в гостиную и велела написать ей в альбом стихи. Мишель писал, чувствуя ее дыхание на своем стриженом затылке.
— Прощайте, Лина.
— Не прощайте, а до свидания.
— Как знать.
На погоны кадета упали воздушные руки. Вспыхнул и замер беззвучный поцелуй.
Мишель с Георгием вышли вдвоем. Падал веселый снежок.
— Надеюсь вы поняли меня, господин Ахматов?
— Понял, господин Клодт.
— Не Клодт, а фон Клодт. Я потомок рыцарей-крестоносцев. Вы изволили нарушить честное слово, ухаживая за Акилиной Павловной, между тем, сегодня моя очередь.
— Да ведь наш вечер, ты знаешь, не состоялся, а потом Лина сама приказала мне проводить ее.
— Ваших извинений я не принимаю, господин Ахматов.
— Я и не извиняюсь, господин фон Клодт.
— Значит…
— Когда хотите.
— Завтра в два часа на площади за лагерем.
— Отлично.
Снег перестал. В облаках улыбнулась луна.
Семиклассники Антонычев и Зеленецкий шли за город кататься на лыжах. Широкоплечий Антонычев нес на спине обе пары лыж и свернутое пальто. Поглядывая исподлобья, он мрачно слушал товарища. Зеленецкий зябнул и, чтоб скорее согреться, метал камнями в придорожных ворон и галок.
— И вот он ему говорит. Я говорит, глупостей не читаю.
— Молодец.
— Ты погоди, что дальше было. Тот ему опять, что же народу нужно? Маркс нужен народу, говорит.
— Молодец.
— Ну тут и я встал тоже. Я, говорю, Чернышевского читал и знаю, что делать, меня не собьете. Всех перевешать и деньги их разделить, а мы в стеклянных дворцах жить будем.
— Правильно. Эх, брат, Васька, скорей бы это времечко приходило. Дворян, купцов, попов я бы удавил, ей Богу.
— Нашего батьку в первую голову.
— Бог даст, вздернем и батьку. Он мне пару залепил намедни. Соборов вселенских я не знал. А на кой они прах?
Вон и Христа-то, говорят, никакого не было, все выдумали попы. Эва, гляди-ка, Васька, никак наши гимназисты.
— Нет, один гимназист, другой кадет. Пойдем поглядим.
Товарищи подкрались к лагерной площадке. Летом здесь гремит военный оркестр, гуляет чинно городская публика. Теперь площадка пуста, раковина для музыкантов забита, и на крыше хохлится сонная галка. Ахматов и Клодт отмерили по двенадцать шагов.
— Раз! — крикнул Георгий.
Треснул выстрел. Фуражка Ахматова слетела в снег.
— Два! — раздался ровный голос Мишеля.
Георгий выстрелил. Противники сошлись, посмотрели в глаза друг другу и крепко поцеловались.
— Ну-ка, ребятишки, еще разок пальните, мы не видали.
Антонычев, хихикая, прыгнул на площадку. За ним кривлялся Зеленецкий.
— Ишь, шапку-то скрозь просадил. А башку не задело?
— Откуда вы взялись?
— Оттуда. Вот скажем, тебя и выгонят.
— Вот еще, выгонят. Небось губернаторского сынка не тронут, это не наш брат.
— Скоты, — заметил Мишель брезгливо.
— А ты, красная говядина, кадет, на палочку надет.
— Послушайте, господа, это уже свинство, — сказал Георгий.
— Давай три целковых, тогда не скажем.
— Убирайтесь к черту. Пойдем, Мишель. Никто таким прохвостам не поверит.
— Ого! Да мы присягу примем, икону поцелуем. Ну давай по рублю.
Ахматов швырнул Зеленецкому два полтинника и об руку с Клодтом сошел с площадки. Визг, крики, звук пощечин.
— Отдай, отдай, сволочь, — кричал Зеленецкий.
Антонычев ударил его; он ткнулся в сугроб.
Анна Петровна с детьми собиралась завтракать. Горничная подала Вадиму книгу. В столовой запахло резкими духами.
— Откуда это?
— Из аптеки, ваше превосходительство. Просят ответа.
— Ответа не будет. Ступай. Что это за книжка, Вадим?
— А это… видите ли, мама, вчера та барышня… Роза говорила мне про одного декадента и вот посылает его стихи.
Анна Петровна взяла книгу и покраснела.
— Какая гадость! И ей не совестно? Что за обложка!
Лина, поди в свою комнату. Анна Петровна позвонила.
— Кто принес книгу Вадиму Павлычу?
— Не знаю-с какой-то господин.
— Он ушел?
— Никак нет, они ждут на кухне.
— Позови сюда.
Легкие шаги. Анна Петровна смутилась, увидя Соломона.
— С добрым утром. Вот счастливые люди. Мы уже с шести часов на работе, а они только встают.
Соломон поцеловал хозяйке руку, потрепал Вадима по плечу и, усевшись с ним рядом, протянул раскрытый портсигар.
— Мерси, я не курю.
— Дело ваше. Вы мне позволите закурить мадам?
У Анны Петровны кипело сердце. Ей хотелось выгнать вон нахального адвоката, пустить в лицо ему гнусной книжонкой, крикнуть, что он наглец и хам. Она вздохнула.
— Пожалуйста. Не хотите ли кофе?
— С удовольствием. Роза дала мне книжку, и я…
— А я удивляюсь, как вы позволяете вашей невесте читать книги с такой обложкой.
— Ну и что особенного? Теперь везде рисуют дезабилье кавалеров и дам. В прошлом году в Одессе…
— Но у меня дочь, я не могу…
— Мама, я отнесу эту книжку и спрячу. Лина не увидит.
— И конечно так. Вы разрешаете казус, как мой тезка Соломон.
Вадим удалился. Исакер пил кофе, глядя на Анну Петровну. Под хищным взглядом желтых его зрачков Зарницына смутилась и покраснела, как девочка.
— Я вас забыл вчера предупредить, мадам, зачем вы выдали бессрочную расписку?
Анна Петровна растерялась.
— Как бессрочную? Я ничего не знаю. Я только подписала. А кто составлял ее, разве не вы?
— Боже, Царя храни! Вы, пожалуйста, меня не впутывайте мадам.
Анна Петровна заплакала.
— Ну вот и об чем же плакать? Ведь бессрочная расписка всегда выгодней срочной. Там вы платите в срок, а тут, когда угодно, даже без процентов. Поняли теперь? Ну же улыбнитесь?
Анна Петровна улыбнулась.
В понедельник Вадим опоздал к обеду. Он заходил в аптекарский магазин и встретился с Розой. Стали говорить о Бальмонте, а туг подошел Исакер, сама аптекарша и чуть не силой увели Вадима наверх.
Вечером, когда Зарницыны сидели у самовара, явился Жорж с книгами. Пришлось пригласить его к столу. Розенталь сидел, сгорбившись, похожий на молодого ворона, и всматривался в Лину.
Анна Петровна увидела себя в осаде. Дня не проходило, чтобы дом аптекарши не соприкоснулся так или иначе с ее домом. Иногда ей начинало казаться, что в этом знакомстве ничего предосудительного нет. И до того ли теперь? В газетах появляются такие новости, что страшно читать. Должно быть поэтому Зарницына легко согласилась отпустить детей к аптекарше в день рождения Розы. Сама она чувствовала слабость, точно от простуды. Равнодушно перекрестила сына и дочь и, только оставшись одна в полутемной спальной, с рыданием упала перед киотом.
Огромный рояль гремит. По залу кружатся с барышнями гимназисты, молодые люди в штатском, несколько студентов. В перерыве между танцами Роза увела Лину к себе. Здесь на столике фрукты, конфеты, ликеры. Лина выпила рюмку и ослабела. Оба глаза у нее вдруг превратились в один и этим глазом все видно. Вот Роза с алыми маками в черных, как уголь, волосах, картины, зеркало, ширма, цветы на окнах. Только не хватает чего-то в переднем углу, и от этого страшно. Скорее домой! А вот Соломон. Он подходит, кладет Лине ладонь на темя, сжимает виски. От его ястребиного взгляда так сладко спится.
Роза и Соломон осторожно вышли. Из-за ширмы выступил Жорж. Глаза его сверкали, рот растянулся.
Лина спала.
Весной Георгий получил по почте две записки в узких конвертах. Неизвестная объяснялась ему в любви. Третье письмо пришло уже после экзаменов. Ахматову назначалось свидание на городском бульваре.
В этот день Георгий с утра уехал в деревню по хозяйственным делам.
— Неужели папа выйдет в отставку? — сказал он Клодту, когда пара вороных понесла коляску вдоль зеленеющих нив. Жаворонки звенели. Мишель посмотрел на широкую спину кучера.
— Подумаю. Говорят, он будет товарищем министра.
В Ахматовке молодых господ не ждали. Приказчик, выскочив из флигеля, приглашал их отзавтракать, но Георгий захотел сперва отстоять молебен.
Старый священник и два дьячка готовят стол, зажигают свечи. Глухо отдаются в пустой церкви шаги и голоса. Где-то журчат и гулькают голуби. Иволга мяукает за окном.
— Как поживаете, батюшка? — спросил Ахматов, садясь подле Клодта в поповской светелке за чайный стол.
— Благодарение Господу, Георгий Николаевич, что Бога гневить? — за вашим папашей как за каменной стеной. Фабрик здесь нет, народ смирный. А вот и дочка моя.
Угрюмая девушка с серым лицом в коричневом платье, кивнула Георгию и покосилась на Клодта. За ней баба внесла кособокий самовар. Молодая хозяйка села поодаль. Перемывал посуду, заваривал и наливал сам отец Иван.
— Уж не обессудьте, Георгий Николаич: моя Клавдюша всегда за книжками, занимается наукой, вот ей и некогда.
Под окном запели детские голоса.
Семик честной,
Семик радошный
Семик праздничный.
Семичку — старичку
Наяишничку.
Семик Троицу ведет,
Семичиха его бьет,
Корзинку несет,
Кошельком трясет,
Подайте яичка на яишенку!
Мишель с Георгием выглянули в окно. Пятеро пестрых ребятишек держали березку. Ахматов бросил двугривенный; дети радостно залепетали и вдруг рассыпались, как стайка воробьев. Дверь, распахнувшись шумно, впустила рослую молодую женщину.