— Если не ошибаюсь, господин Ахматов? Очень приятно. Лина, ты сказала, нет? Ну так я скажу. Мой сын женится на мадмуазель Зарницыной, но вас мы не можем приглашать на свадьбу.
Судорога стиснула горло Ахматову.
— Прежде это было нельзя, но теперь уже, слава Богу! Дышать легче даже нам. Лина приняла лютеранскую религию. Это же и лучше и дешевле. Мадам Зарницына была мне должна по векселю, я не хотела взыскивать, но Вадим благородный молодой человек: он уступил мне наследство. И что же такого? Я им заменяю мать.
Ахматов смотрел на аптекаршу мертвыми глазами. Потом, как во сне, безмолвно простился и тихо вышел.
Часть вторая Удав
Не ты ли ангелом была?
Поэтесса Анастасия Сандвич идет вдоль Тверского бульвара. Одета поэтесса по моде: узкая шантеклер-юбка и шляпка-наполеон, за кушаком — орхидея.
Со скамейки против греческой кофейни сорвался волосатый юноша в продавленном котелке:
— Наслаждаясь развратными ласками, я тебя созерцаю нагую!
— Отстаньте, Зеленецкий. Уже успели напиться.
— Так что же мне делать теперь? Скажи сама, что мне делать?
— Во-первых, не смейте говорить мне «ты». Здесь не ахматовская школа.
— А время-то, время какое было! Эх!
— И очень глупое время. Дураками мы были, жить не умели. Теперь революции-то эти бросить пора. От них никому ни тепло, ни холодно.
— Ну, в Сибири кое-кому холодно.
— Туда им и дорога, ослам. А мы вот сейчас в «Международном» посидим, Клашу с супругом проводим, винца хорошего выпьем.
— Международный ресторан! Ведь это четырехстопный ямб!
— Да и стишки-то пора бы оставить, Васенька. Стишками не проживешь.
— Однако ты пишешь.
— Мало ли что. Женщине, чем и пробиться, как не стихами? Пробовала босоножкой плясать, да больно ноги толсты.
В отдельном кабинете ресторана Антонычев, огромный, мрачный, в очках, поглядывает то на свою лиловую пару, то на жену. Лакей подает закуску.
— А что это такое?
— Соус провансаль.
Антонычев записал. Клаша, в пышных локонах и цветистом костюме, с ярко красными губами, прилежно смотрится в миниатюрное зеркальце.
— А, дорогие гости! Милости просим.
Весело зазвенели тарелки и рюмки. Раскрасневшаяся Сандвич налила по последней.
— За отъезжающих! Дай Бог вам счастья! Кланяйтесь Малоконску!
Антонычев расстегнул жилет.
— Эх, ребятишки, славно жить на свете! Да какого черта в самом деле! Весь свет обойди, а лучше консистории не сыскать. Поворожил нам дядюшка протопоп, устроил местечко. Не сули журавля в небе, а дай суку в руку.
— Серж, опять неприличные слова.
— Прости, Клодин, никак не могу отвыкнуть.
— Отвыкай, ты не босяк. Гляди, как мы с Нacтасьей отвыкли. Чем не дамы?
Сандвич, смеясь, качалась на стуле.
— Анастасия Сандвич! Декадентская поэтесса! Сам Ливерий ручки мне целует. Ай да мы!
Зеленецкий храпел лицом в тарелке. Антонычев и Сандвич поехали на вокзал.
— Барин, вставайте, убираем.
— А? Кого? Ушли. Дай мне бутылку пива.
— Нельзя-с. Пожалуйте в залу.
— Садись, выпьем. Ты знаешь, кто я? Знаменитый писатель-символист Василии Зеленецкий. Мне в журналах полтинник за строчку платят. Я свободен, как ветер, понимаешь?
— В залу пожалуйте-с.
Жорж Розенталь окончил медицинский факультет, но практикой не занимался. Зато он изобрел пилюли «Нео-Мальтус», или нет больше абортов».
У Розенталей бывают литераторы, актеры, художники. Лина учится писать красками и позирует Серову. Детей у нее нет. Аптекарша прошлой весной поехала и Одессу и умерла в вагоне.
Один Вадим не у дел. Записался было он в помощники к адвокату Хайкевичу и сам испортил себе карьеру. Защищая вора, Зарницын сказал, что русскому человеку свойственно вообще быть жуликом. Прокурор предложил занести слова защитника в протокол; публика громко зароптала. На другой день Хайкевич объездил все редакции.
— Такой помощник мне определенно дорого стоит. Это меня не устраивает совсем.
Раз в Шахматном клубе Вадим случайно поставил карту и выиграл; на другой день сорвал банк. Ему продолжало везти, и он сделался игроком.
Жорж поощряет Вадима и даже дает ему ставить на счастье Лины. Наконец, у Розенталей устроились четверги с макло и рулеткой.
В обществе свободной эстетики иногда появлялся молодой фабрикант Кадыков, беззлобный толстяк с моноклем, Кадыкову очень хотелось попасть к Розенталям, но Жорж приглашал его только на четверги. Попытался влюбленный эстет заехать в среду: его не приняли. Зато по четвергам ждал Кадыкова карточный стол и место за ужином подле Алины Павловны. По совету известного художника Пейсахзона, Лина стала называть себя Алиной.
— Ну это же, по крайней мере, культурное имя, — одобрил Хайкевич.
Наступал осенний сезон. Москва оживлялась.
— Надеюсь, вы сегодня выиграли, Мелентий Степанович? — Лина в канареечном из Ниццы платье, кокетливо прищурясь, протянула Кадыкову дымящийся стакан.
— Нет, Алина Павловна, опять проигрался. С вашим братцем ничего не поделаешь: колдун какой-то.
— Полно, врать, Мелентий: какой же я колдун? Ну хочешь в орлянку? Ты сегодня тысячу проиграл, вот и давай на квит. Орел или решку?
— Опять за игру? Я не позволю.
— Погоди, Липка, это же интересно. Как ты ставишь, Вадим?
— Да очень просто, Жорж. Идет рубль в орлянку, а ставка тысяча. Ну, что же, Мелентий, орел или решка?
— Орел.
Зарницын открыл ладонь.
— Пожалуйте денежки.
Краснея, Кадыков вытащил бумажник.
— Погоди, успеешь. Идет на квит?
— Решка.
— Орел. Четыре за тобой.
— На квит.
— Не будет ли?
— Мелентий Степаныч, чай стынет.
Кадыков улыбался. Пот капал с жирного лба. Он все удваивал ставки.
— Ну, баста. Знаешь, сколько ты проиграл?
Только теперь опомнился Кадыков. Он побелел, заморгал, захлебнулся и вдруг визгливо заплакал.
В литературном кружке стихотворец Ливерий Гусев прочитал свою поэму «Кольца Пса». После чтения ужин. В углу за большим столом Розенталь, Лина, Хайкевич, Пейсахзон, Гусев и его друг Балкай, угрюмый латыш в оранжевом галстуке. Поодаль, за круглым столиком, задумчиво играет розой Сандвич и прихлебывает шампанское Вадим.
— Итак?
— Итак.
— Подлец.
— Теперь все подлецы. Нашла, чем пугать. Хвати-ка лучше шампанского.
— Вадим, ты напрасно брезгаешь мной. Лучшей жены ты не сыщешь.
Зеленецкий, качаясь, подошел к Зарницыну. Он жевал и чавкал.
— Нет ли у вас, Вадим Павлыч, пяти рублей?
— Для вас нет. Зеленецкий качнулся, шагнул к большому столу и бросился перед Линой на колени:
Я, как паук за паучихой,
Вслед за тобою поползу
И незаметно ночью тихой
Тебя в постели загрызу.
— Браво, Зеленецкий!
— Что это, экспромт?
— Браво, браво!
— Жорж Абрамыч, дайте мне пять целковых.
— Разве уж за экспромт.
Розенталь порылся в кошельке и вытащил золотой. Поэт поцеловал у Лины ботинок и при общем смехе на четвереньках отполз к своему столу.
— Человек, получи!
Лакей воротился.
— Не берут-с, говорят, фальшивый.
За большим столом засмеялись.
— Жорж Абрамыч, вы мне дали фальшивый золотой!
— Ха, ха, ха!
— Я вам? Ничего подобного. Вот свидетели.
— Ха, ха, ха!
— Уголовное дело!
— Протокол!
— Ха, ха, ха!
Зеленецкий дико озирался. Хохот усилился. Хайкевич выл от восторга; связка жетонов плясала на белом жилете. Лина звенела, как колокольчик.
— Садись, дурачок, — сурово сказал Балкай, — шуток не понимаешь. Розенталь давно заплатил за тебя.
Поэт перекрестился.
— Теперь у меня пятерка на всю ночь! Ловко!
Он вскочил и бросился бежать.
— Ха, ха, ха!
Сандвич сидела у Кадыкова с утра. Она пересмотрела коллекцию пикантных фотографий, выпила две рюмки коньяку, съела миндальный пряник и, затянувшись, выпустила дым.
— Ну, а когда платеж?
Кадыков отмахнулся. Слеза повисла на пухлой щеке.
— А хочешь, я так устрою, что ты ни гроша не заплатишь?
— Настя, друг, выручай! Вовек не забуду.
— Тогда пиши мне вексель на сорок тысяч.
— Нашла дурака.
— Дурак и есть. Ты раскинь мозгами: мне сорок дашь, а от Вадима вернешь все триста.
— Да ты обманешь.
Долго поэтесса убеждала фабриканта. Наконец, он сдался.
— Молодец. А теперь поедем.
— Куда?
— В жандармское управление. Там ты заявишь, что Розенталь держит игорный дом. Пусть сделают обыск.
— Постой. Зачем в жандармское? Лучше в участок.
— Ах ты, ватный лоб! В участке тебя же просмеют. У них все пристава на жалованьи. А в жандармском ты скажешь, что тебя обыграл Зарницын и дал вот эти самые бумаги.
— Что это? Прокламации?
Выпучив глаза, Кадыков обливался потом. Недоеденный пряник таял в горячих пальцах.
— А это для предлога. Не бойся. Иначе жандармы не станут обыскивать. Бери шляпу, едем.
Старший адъютант жандармского управления ротмистр Белинский потянулся на кресле под царским портретом, зевнул и раскрыл жалованный портсигар.
— Покурим, Георгий Николаич. И куда это наш полковник провалился?
Младший адъютант поручик Ахматов хлебнул остывшего чаю.
— Я не курю.
— Ах, да, ведь вы у нас рыцарь без страха и упрека. Не пьет, не курит, в карты не играет. Неужели вы и в полку себя так вели?
— Нет, в полку и кутить приходилось. Ну а теперь… Звание жандармского офицера обязывает к иному.
— К чему же?
— Будто не знаете.
— Не знаю. Впрочем, виноват. Знаю, что нам не подают руки, и в общество не пускают. Вот вам и жандармская честь.
— А долг присяги?
— Ах оставьте. Долг, присяга, царь, Бог, ну кто этому верит? Служил потому, что выгодно. Чудак. Общество вырастает из узких понятий. Когда-то и я перед причастием ничего не ел, согрешить боялся. А теперь с утра закушу, сперва колбаской, а потом Телом Христовым. И ничего. Предрассудки.