Иначе не думаю, чтобы он, проработав в газете всего лишь год, даже чуть меньше, вдруг сорвался с места и отправился в трехмесячное путешествие. Будь все ладно, не оставил бы газету на такой большой срок. А может быть, в глубине души надеялся, что пока его не будет, как-то все у нас уляжется, сгладится, рассосется...
Нас же в его отсутствие продолжали клевать с тем большим остервенением, что руки у нас были связаны, редко удавалось давать сдачи. Вот одна из таких историй, когда нам всыпали, а мы могли только утираться.
На Дальнем Востоке унесло в океан баржу с четырьмя солдатами. Через сорок девять дней совершенно обессилевших от голода, едва живых ребят обнаружили и спасли американцы. Конечно, выдержавшие это испытание солдаты были молодцы. Но ведь попали они в эту переделку из-за чьей-то халатности, из-за плохо поставленной службы. Как могло случиться, что на берегу прозевали, когда баржу унесло в открытое море, почему плохо искали ее — баржа-то не щепка? Но эти напрашивающиеся вопросы игнорировались. Пропагандистская машина была нацелена на другое и запущена на максимальное количество оборотов. Громкая газетная кампания строилась по привычной колодке 30-х годов: так прославлялись челюскинцы, папанинцы — покорители полюса, сталинские соколы, совершившие рекордные перелеты. «Правда» сразу же дала две полосы материалов под крупно набранными шапками: «Советский народ по праву гордится отважными и верными сынами!». «Ваш героический подвиг — пример служения Родине!». Кроме передовой и репортажей, многочисленные отклики по одной колодке простых и именитых людей, обязательно представляющих все слои населения, наспех состряпанные стихи. Такое же варево в больших количествах выплескивалось на полосы «Правды» еще несколько дней, и если бы не визит Хрущева во Францию, занявший всю газетную площадь, неизвестно, сколько бы еще все это длилось. Чтобы подстегнуть отстававшую от нее печать, «Правда» на третий день под рубрикой «Из последней почты» разразилась репликой «Вне времени...». В ней сначала критиковалась газета «Литература и жизнь», которая ничего не напечатала о подвиге четырех, видно, сразу не оценила, какое значение будет придано этой пропагандистской кампании. А затем наносился удар по «Литературке». Но «Лижи» корили за нерасторопность, а у нас были обнаружены идейные пороки:
«С неоправданной скупостью пишет о подвиге советских воинов и «Литературная газета». В номере от 17 марта о нем говорится лишь в «Дневнике писателя». Г. Бакланов, вкратце описав события, неожиданно заявляет (далее, чтобы выделить недопустимо еретическое высказывание писателя, оно набрано с отступом жирным шрифтом.— Л. Л.):
«Сейчас срочно разыскиваются подробности их прошлой жизни, сами того не сознавая, пытаются создать вокруг них ореол исключительности».
В странную полемику неизвестно с кем вступает автор. Он как будто недоволен, что люди хотят побольше узнать о героях».
Это была удивительная реплика. Она основывалась на вырванной из контекста фразы, заметка-то Бакланова называлась «У нас таких миллионы» — не случайно в реплике «Правды» это неудобное для них название опущено. Видно, центральный орган почувствовал себя задетым словами «срочно разыскиваются подробности», этим «Правда» и занималась, следуя давно утвердившемуся пропагандистскому стереотипу: герой с младенческих лет готовился к подвигу, был, как говорится, круглым отличником всюду — и в детском саду, и в школе, и на производстве, и в армии.
Чтобы взбодрить пропагандистскую кампанию, «Правда» решила кого-то для примера высечь, и статья Бакланова в «Литературке», конечно, была самым подходящим объектом. Директивные инстанции давно недовольны «Ли- тературкой», подвергали ее критике за «дегероизацию», в главных «дегероизаторах» ходил Бакланов, вся эта каша заварилась вокруг его повести «Пядь земли». И что бы на самом деле ни писал в своей заметке Бакланов, никакой роли не играло, промахнуться здесь было невозможно. А потом, что бы ни утверждала «Правда», она всегда права, никогда не ошибается.
Эта реплика «Правды» сильно укрепляла позиции наших недоброжелателей в «Литературке». Хотя ситуация была щекотливая. Мы упросили Бакланова срочно в номер написать о четырех солдатах, но сделали это, выручая раздел внутренней жизни, проморгавший данное событие. Однако гнев со Старой площади обрушился не на них, а на нас. Последовал очередной вызов Михмата к Поликарпову, тот устроил ему головомойку: реплика «Правды» свидетельствует, что «дегероизаторы» в «Литературке» не унимаются, в газете по-прежнему нет нацеленности на героическое, она намеренно уклоняется, не хочет пропагандировать высокое и героическое в нашей жизни, принижает и очерняет нашу действительность. Состоялось чрезвычайное заседание редколлегии, на котором было принято решение признать критику «Правды» справедливой. Решение, разумеется, было послано в «Правду».
Кстати, по иронии судьбы заклейменные «дегероизаторы» Бакланов, Бондарев и Тендряков (последнего «Правда» как раз в это время разделала за ту же порочную тенденцию, проявившуюся в напечатанном «Новым миром» рассказе «Тройка, семерка, туз», правда, не на материале войны), именно они потом написали сценарий о четырех парнях, оказавшихся во власти океана, по которому был снят фильм...
После реплики «Правды» сразу же еще одно зубодробительное выступление против «Литературки» (не сомневаюсь, что оно было вдохновлено и подстегнуто «Правдой», случайными такие совпадения не бывали) — редакционная статья в «Крокодиле» против Леонида Лиходеева. Откровенный пасквиль в самых худших традициях сталинских времен. Вся эта история бурно обсуждалась на летучке. Евгений Сурков, Радов, Гулиа связали статью «Крокодила» с репликой «Правды»: «Литературку» справедливо критикуют за плохое знание жизни, за «дегероизацию», а мы не делаем из этого никаких выводов, стоим на своем. На истерической ноте нас обвиняли в том, что мы постоянно подставляем газету под удар, губим ее. За Лиходеева вступился Солоухин, некоторые сотрудники. Выступил и я, сказав, что злобный выпад «Крокодила» объясняется тем, что фельетоны Лиходеева обнажают мелкотравчатость позиции этого журнала, причины явного падения интереса к нему читателей. Мы должны защитить не только нашего сотрудника, которого политически шельмуют за фельетоны, охотно печатавшиеся газетой. Мы — на то мы и «Литературная газета» — должны выступить на защиту права на сатирическое обобщение отрицательных явлений жизни — именно против этого ополчился «Крокодил».
Михмат стал на нашу сторону. Завершая летучку, говоря о статье «Крокодила», а имея в виду и реплику «Правды», он старался успокоить поддавшихся панике:
«Наша тяжелая газетная жизнь напоминает фронтовую жизнь. Там тоже не знаешь, что тебя ждет, может быть, трофеи, а может быть, ногу оторвет. То ты успешно двигаешься вперед, занимаешь города, а то приходится сидеть в обороне... Очевидно, газеты и при полном коммунизме будут жить довольно сложной жизнью... Очевидно, из этих объективных закономерностей надо исходить.
Продолжая эту параллель, надо сказать, что самое страшное на фронте паника. «Стреляют».— «Где?» — «Сзади».— «Братцы, спасайся!» Смотришь — хорошая позиция. Нет, все покинули ее. А кто стрелял? Оказывается, Ванька случайно разрядил винтовку.
Нельзя сразу ложиться на спину и говорить: «Товарищи, линия у нас неверна. Лиходеев в этих фельетонах занял антисоветскую позицию». Это же «Крокодил», а не ЦК».
Со скрипом, но все-таки было принято решение «Крокодилу» ответить. Писали ответ Рассадин и Сарнов. Ответ мурыжила и обкатывала редколлегия, смягчались резкие характеристики пасквильного выступления «Крокодила», вставлялись традиционные оговорки: «Фельетоны Л. Лиходеева есть за что критиковать...», «Может быть, не все они, с точки зрения художественной, совершенны...», в общем, борьба шла за каждое слово. Некоторые члены редколлегии настаивали, чтобы ответ был подписной, не редакционный. Эта возня продолжалась несколько дней, но все-таки ответ, хотя и с довольно беззубым заголовком «Грубость не украшает» — тоже результат коллективного творчества редколлегии,— был напечатан.
Вернулся из дальних странствий Смирнов, посетил высокие сферы, доложив о своем возвращении, и имел возможность убедиться в справедливости афоризма: «Путешествие — перемена декорации, сцена остается на месте». За то время, что его не было в Москве, ничего в нашем положении к лучшему не изменилось, начальство не смягчилось, не сменило гнев на милость, напротив, недовольство нами усилилось.
На первой летучке после возвращения Эсэса то ли доклад, то ли содоклад делал от бюро московских критиков Григорий Бровман. Выступления «людей со стороны» на летучках для более тесной связи с московской писательской организацией при Смирнове стали практиковаться. За несколько месяцев до этого в подобного рода выступлении Иван Чичеров (долгие годы он был непременным членом всяких бюро, правлений, советов, а вот что писал и писал ли вообще, совершенно не помню), укоряя редакцию за статью Виктора Некрасова об архитектуре, пустил в ход любопытный аргумент: «Вы поместили статью Некрасова о градостроительстве. А между прочим, о таком большом событии, как выставка проектов второго тура конкурса на памятник Ленину, газета совершенно умолчала, как будто его и не было». Но это так, к слову пришлось.
Бровману когда-то, во времена борьбы с космополитизмом, немало досталось, и он стал (а может быть, и был — тогда ведь дело было не в том, что он писал, а в пятом пункте) очень правоверным, всегда занимал четкую партийную позицию, по мере сил стараясь ее угадать. В данном случае угадать было не трудно. Отношение к нам на Старой площади не было для литературной среды биномом Ньютона или военной тайной, в курсе дела был, разумеется, и Бровман, и он со спокойной совестью припечатывал нас на летучке: «Товарищи, которые здесь работают, и Сарнов, и Феликс Кузнецов, и Рассадин, и, конечно, Лазарев — наиболее квалифицированный человек в этой группе,— они хорошо пишут. Но иногда бывает грустно, что они не могут проанализировать произведение так, как полагается марксисту».