ости, на самой макушке исключительно уродливого болвана, ясно вычерченный на фоне темнеющего вечернего неба, в тоскливом оцепенении, с поджатыми лапами, сидел одинокий вауу… Внезапно наш бег оборвался. Теперь Оанууг шла рядом, тяжело дыша, по ее напряженному, заострившемуся лицу сползали струйки пота. И одиночество оборвалось тоже — мы брели в окружении таких же серых бесформенных фигур, похожих на неприкаянные души. Лишь по едва приметным очертаниям тел, по случайному, особенной мягкости жесту можно было определить, что все они — женщины. Казалось, каждая из них двигалась своим, независимым от прочих маршрутом и вообще была безразлична к присутствию посторонних. Но явственно ощущался некий центр, этакий магнит, и серые тени блуждали по силовым линиям, не имея ни воли, ни желания вырваться за их пределы. Незаметно стемнело, но никто не возжигал факелов, и мы продолжали эти скитания — молча, отчужденно. Я глядел на Оанууг, а она куда-то в пустоту, а может быть — в самое себя. В воздухе витало скрытое, непонятное напряжение, хотя не производилось ни единого звука, и очевидно было, что я чудом попал на тайный ритуал, о котором не мог даже подозревать, о котором вообще не знал никто из обитателей дворца Эйолияме, а может быть — и никто из мужчин. Ибо кому могла прийти в голову нелепая мысль, что женщины, эта полуутварь, полускотина, способны учреждать и соблюдать собственные, да к тому же и тайные ритуалы? Зато, наконец, становилось ясно, отчего зигганские женщины, вопреки отведенной им роли в общественном устройстве, все же не производят впечатления затурканных, а, напротив, даже наделены даром стихосложения — если судить хотя бы по дочери нищего гончара Оанууг…
Я споткнулся обо что-то мягкое. Небрежно скомканная серая накидка. Рядом — еще одна. И тут же поперек дороги, безвольно пощурившись, едва волоча ноги, прошла нагая женщина. Я открыл рот, чтобы спросить, что это значит, но Оанууг опередила меня, коротко и сильно сжав мою руку. Потом вяло, превозмогая себя, подняла руки, неловко раздернула поясок своего облачения и вышагнула из него. Волосы сухими мертвыми колосьями рассыпались по опущенным плечам…
Напряжение продолжало нарастать, и по мере того, как сгущались сумерки, воздух наэлектризовывался, и я не удивился бы, разрядись вдруг у самых моих ног молния. В хаотических блужданиях женщин происходили перемены. Теперь согбенные фигуры смыкались в ряды и медленно кружили в сомнамбулическом хороводе, центром которого был клочок голой земли, усеянный мелким щебнем. И казалось, что каменные идолы, маячившие за нашими спинами, тоже вели свой собственный круг. Слабые, налитые свинцовой тяжестью руки женщин судорожно подергивались, будто желая совладать с немощью. Вот уже кому-то удалось поднять их, вскинуть над головой, скрючив пальцы, словно когти хищной птицы. Оанууг тихонько застонала от бессилия, вздернула напряженные плечи — по всему телу ее проступила мелкая испарина. Я коснулся ее запястья, желая помочь… и отдернул руку, едва сдержав крик. Будто сунул пальцы в раскуроченную электрическую розетку… Над щебенкой струилось призрачное свечение. Из самых недр земли без единого звука пробивался к темному небу чудовищный росток. Струйка зеленовато-белесого тумана. Воздух загустевал, как ледяной кисель, по нему от лучистого ростка распространялись тугие волны. С каждой волной женщин менялись. В их изможденные тела вливалась сила. Лица оживали. Тусклое сияние глаз набирало мощь. Старушечьи поджатые губы набухали кровью, приоткрывались в жарком дыхании. Я опасливо покосился на Оанууг — она тоже менялась на глазах. Смуглая кожа в фантастическом свете приобрела голубоватый оттенок, полыхающие очи распахнулись во все лицо, тяжкие груди трепетали, влажные бедра бесстыдно разомкнулись… Тихая дочь гончара исчезла. Ее сменила ведьма.
Я попятился, прорвал круг беснующихся тел. Запинаясь, трудно пропихивая свое неуклюжее тело сквозь холодное желе воздуха, устремился прочь, под защиту камней. Внутри черепа бойко вращалась сверкающая карусель. В ушах звенело, кровь барабанила в виски… Казалось, еще немного, и я буду разоблачен. Я единственный, кто не избавился от балахона и не влился в этот шабаш. И неизвестно, что произойдет, если меня обнаружат. Может быть, просто убьют. Или принесут в жертву. Конечно, при себе у меня и меч, и руки-ноги, тоже страшное оружие, но судьба меня ограждала, и ни разу еще не довелось мне обратить его против женщин. И оттого не знал я, смогу ли преступить и этот барьер.
Над разнузданной круговертью вставал гигантский призрак. Костлявая женская фигура в развевающихся на неосязаемом, нездешнем ветру одеждах. Можно было различить спутанные седые космы, иссохшие руки, простертые к пляшущим женщинам. В размытом пятне света, заменявшем лицо, угадывались провалы пустых глазниц, щель беззубого рта. «Эрда-а-адд!!!» — взметнулся пронизывающий, выворачивающий душу визг.
Эрдаадд, первоматерь всех людей, посмотрела на меня.
Я зажмурился, отгородился от этого безглазого взгляда локтями и коленями, вжался спиной в замшелый сырой камень. Если бы можно было, я зарылся бы в землю, как крот, обратился бы в тень, лишь бы остаться незамеченным… Я не способен был сопротивляться, да и не видел смысла. Что я мог противопоставить этой древней, потусторонней силе? Тысячелетия грандиозного эксперимента под условным названием «цивилизация» не снабдили меня опытом противоборства с восставшими из небытия, из мифа богами. Я устал. Я измучен всей этой мистикой. Я измучен вопросами, на которые не дают ответов. И пусть делают со мной что хотят.
…Время резиново тянулось, обтекая меня не то мгновениями, не то годами. Я утратил ощущение собственной плоти, моя личность рассыпалась на мириады осколков. Может быть, я умер.
Чьи-то пальцы коснулись моего плеча. Осторожно, но настойчиво встряхнули. Я убрал руки от лица, разлепил веки.
Кромешная тьма. Тишина. Наваждение развеялось.
Передо мной стояла Оанууг. Уже не ведьма. Но еще не покорная раба мужских прихотей. Лицо ее хранило еще печать колдовства, глаза мерцали призрачно-зеленым. Обнаженное тело, облитое лунным светом, казалось мраморной статуей. «Языческая мадонна», — подумал я отстраненно.
«Все прошло», — сказала она резким, отрывистым голосом. «Что это было?» — спросил я шепотом. «Разве ты не видел?» — припухшие губы Оанууг тронула холодная усмешка. «Но зачем ты привела меня сюда?» — «Ты не такой, как все. Мне нужно было говорить о тебе с первоматерью». — «Ты говорила… с ней?!» — «Да». — «Что она тебе сказала?» Совершенно нелепое желание — знать, что о тебе думает божество. И неясно, чего тут больше — любопытства или мелкого человеческого тщеславия… «Эрдаадд приказала мне быть с тобой». — «Но ты и так со мной!» — «Ты не понял. Первоматерь приказала мне. Я не ошиблась в своем предназначении. Ведь я — женщина, а ты — ниллган». — «Значит, ты для меня — подарок богов… Но кто эти женщины, что тут происходило?!» — «Ты не поймешь. Ты — мужчина, и это знание больше твоего разума. Молчи. Не надо ничего спрашивать. Такая ночь бывает раз в году. Это женская ночь. Это моя ночь, и я здесь повелительница. Молчи и повинуйся».
Уверенными, хозяйскими движениями Оанууг стянула с меня накидку, и я не прекословил ей. Потом она приникла ко мне по-змеиному гибким, прохладным телом, оживляя и обращая мою испуганную плоть во вскинутый зигганский меч, и отдалась мне целиком, до последней капли. И черные каменные истуканы слали нам свое благословение.
Глава двадцать пятая
…падаю в лифте сквозь бессчетные этажи «Саратова-12». Где, на каком из них покидаю кабину — неведомо. По указателям нахожу платформу магнара. Вокруг ни души. Это мне на руку. Без единого звука из темноты туннеля выныривает акулий нос ярко освещенного изнутри вагона. С шорохом распахиваются створки дверей, зазывают, заманивают. Одолев некоторое борение чувства с долгом, переступаю заботливо скругленный порожек.
Я — беглец. Возможно, меня ищут. Не исключено, что с собаками. За все время не видел тут ни одной собаки. Вымерли, заодно с крысами?… Я удрал из лаборатории. Наплевал на очередной сеанс гипнопедии. Пропустил семинары. Наклал три кучи вонючи на их дела.
В вагоне тоже никого. Заботливый голос негромко объявляет остановки. Как в старом добром метро. Куда я еду? Зачем? И что я могу сделать в этом мире один… Бунтовщик из меня — как из рыбы летчик. Я не в состоянии раздобыть себе даже куска хлеба, тем более с маслом. Я даже не знаю, кого взять за лацканы и потребовать, чтобы меня вернули домой.
Кусая губы от унижения, выхожу на неведомой станции с диковинным названием «Архетип». Бреду по безлюдному перрону, следуя светящимся стрелкам, на которых монотонно повторяется это совершенно неуместное здесь слово.
И лбом упираюсь в бронированную стену.
От пола до потолка, из конца в конец, в мощных, рассчитанных на динозавра заклепках. Бестолково шарю по ней в поисках защелки. Какая, к черту, защелка? У них и замков-то отродясь не было…
Случайно натыкаюсь на запертое окошко. Как на наших контрольно-пропускных пунктах. Стучусь. Ни малейшей реакции. Понемногу меня начинает пробирать озноб. Мне здесь не нравится. То есть, мне вообще не нравится в моем будущем, ничегошеньки я в нем не понимаю, но перед этим нелепым железным занавесом мне делается попросту жутко. Бью кулаком в оконную створку. Она с лязгом откидывается.
В лицо мне вонзается струя ледяного воздуха. А если быть точным, невыносимого зловония. Концентрированные выхлопные газы в сочетании с полусгнившей падалью и застарелым дерьмом. Зажимая нос, приникаю к окошку, до боли в глазах вглядываюсь в клубы тумана по ту сторону стены.
Корявые, изломанные скелеты, не похожие ни на что на свете. Скульптура в стиле «авангард»? А может быть, деревья? Заповедник живой природы над могильником отходов ядерной энергетики, экологически самой чистой в мире? Или мы всю планету превратили в могильник?…
Я скребу пальцами по металлу, пытаясь зацепить створку и вернуть ее на место. Она не дается, а вонь заволакивает платформу, вышибает слезу, разъедает слизистую оболочку, еще минута такого балдежа — и я уйду в отруб.