— Кто-то другой. Инопланетное чудище. «Обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Прикинулось тобой. Влезло в тебя, словно в костюм. Как в кино.
— Почему, Мариша?!
— Да ты весь как из камня! — воскликнула она шепотом и стукнула меня кулачком по груди.
— Тебе показалось, — пробормотал я растерянно.
— А то, что было… тоже показалось?
Кто мог все предусмотреть? Я молчал, лихорадочно подыскивая правдоподобное объяснение внезапным физическим переменам в своем облике. И никак не находил. Я ушел из дома одним, а вернулся совершенно другим. Даже мой паспорт лгал: судя по нему, мне натикало тридцать шесть, а на самом-то деле было почти на полтора года больше.
— Просто ты от меня отвыкла, — выдавил я наконец, сознавая, что ни для какого вида логики это не аргумент.
Прежде чем Маришка открыла рот, чтобы возразить, ко мне вернулись силы. И все возобновилось.
…Нунка всегда кидалась на меня очертя голову, зажмурясь, как дикая кошка. Оанууг тихонько поджимала под себя ноги, аккуратно садилась, а потом также аккуратно укладывалась на бочок, не отрывая от меня сверкающих глаз. У Маришки все было иначе. Нунка вонзала в меня сведенные пальцы, оскалив зубы, невнятно вскрикивая, захлебываясь, будто хотела взорвать меня, как бомбу, и на мне же подорваться. Оанууг молчала, только дышала часто-часто, пока не сбивалась на всхлипы. У Маришки все было по-другому. Нунка испускала долгий протяжный крик, запрокинув искаженное лицо, мокрое не то от пота, не то от слез. Оанууг внезапно обвивалась вокруг меня жаркой смуглокожей змеей и надолго застывала, ни за что не размыкая объятий первой. У Маришки все было не так…
… — Давай родим девочку, — сказала жена моя Маришка под утро.
Глава сорок первая
«Сегодня в двенадцать».
Я вел Ваську на побывку к деду с бабкой с Маришкиной стороны. Святое дело: суббота, жена на дежурстве… А в голове занозой засела эта мысль. Всю дорогу Васька хулиганил. Вырывал руку, приставал к кошкам и собакам, пугал голубей. Состроил языкастую рожу старушкам на скамейке. Заработал «дурного мальчика», на что отреагировал сатанинским смехом. Клянчил у меня мороженое. И выклянчил-таки. Я тоже слопал порцию — за компанию. Ни на секунду не забывая: «Сегодня. Сегодня в двенадцать».
Последний сувенир из двадцать первого века. Закодировали меня, как алкаша. Полгода я ходил со вшитой программой, ни о чем не вспоминая. Жил как все, работал, ночами корпел над монографией — материала в избытке, что ни день — новый поворот темы. И даже уверил себя, что обо мне забыли. Оказывается, нет. Как в паршивом детективе эпохи застоя: приходит агент западной спецслужбы к вросшему было в социалистическую действительность нераскрытому власовцу…
А она жила во мне, моя тайна. Мое древнее прошлое. Скрытое ото всех клеймо. Ни в чем особенно не проявлявшееся.
Если пренебречь тем обстоятельством, что иногда, глубокой томительной ночью вдруг я отпихивал в угол стола недописанную страницу монографии и начинал новую. С новой строки и совсем о другом. А дописав, извлекал из той же тумбочки, заветнейшего моего сейфа в швейцарском банке, недавно купленную и оттого не слишком еще располневшую папку. С надписью синим фломастером: «Материалы и исследования по истории и этнографии Опайлзигг. Выпуск 1»… Для чего я затеял все это? Наука не любит умножения сущностей сверх необходимого. На кой ляд ей очерки о том, что никогда не существовало? К даже за фантастику это не сойдет. Бог не наделил меня литературным дарованием, и я не имею способностей заключить грубоватые и наивные верования зигган в занимательную оправу. Порукой тому — неудачный опыт публичных исполнений избранных мест перед Васькой. В популярном и сильно адаптированном варианте. Вместо непременной сказки на сон грядущий. Ощутимого интереса у него это не вызвало и потому было спешно заменено байками о муми-троллях…
Две женщины еще снились мне ночами. Нунка-вундеркиндша. Оанууг, дочь гончара. Но с каждым разом все реже. Да и черты их понемногу сливались. Одна походила на другую. И обе вместе — на Маришку. Никудышный из меня «мухерьего», что в переводе с испанского — бабник. Сегодня. В двенадцать.
Как я увижу своего преемника? Знаком ли он мне? Будет схватка, и он победит. Где это произойдет? В трамвае, в заброшенном сквере, в подворотне? Наш город создан в наилучших традициях криминогенной архитектуры. Здесь нет уголка, где нельзя было бы кого-нибудь грохнуть и спрятать тело… Любопытно, как он вернется. В тот же миг или с разрывом во времени? Может быть, я и не замечу его возвращения. Буду валяться в отрубе. Оклемаюсь — а он уже тут.
Васька вредничал. Ему хотелось еще мороженого. А также — домой. И одновременно — к дедуле с бабулей. И заодно в зоопарк. Иными словами, спать. Так и случилось. Когда мы поднимались в лифте на седьмой этаж, рассматривая недвусмысленную наскальную живопись, он вдруг оборвал свой оживленный комментарий на полувздохе и привалился к моей ноге. В квартиру я его уже внес.
Теща к нашему приходу стряпала пирог. Тесть деликатно осведомился о моем самочувствии, а затем извлек из серванта початую бутылочку азербайджанского коньяка. «Три свеклы», — произнес он со значением и протер ладонью наклейку. Я хотел и пирога, и коньяку. Я хотел посидеть в глубоком кресле возле телевизора, где опять гоняли пузырь наши в каком-то там Кубке. И чтобы Васька дрых в спальне на тещиной кровати, теща расспрашивал бы про его диатез, а тесть материл бы вползла футболистов, строго спохватываясь задним числом.
Но было уже полдвенадцатого.
А может быть, так и задумано? Кандидат в ниллганы позвонит в дверь этой квартиры, я первым кинусь отпирать и схлопочу по морде. При условии, что он квартирный вор. Иную ситуацию, когда человека вырубают на пороге его квартиры, я вообразить затруднился.
Поэтому я отпросился на часок — пробежаться по магазинам.
Теперь я неспешно двигался по людным улицам. И стрелка часов тоже двигалась в зенит.
Купил в киоске газетку. Не читая, сунул в карман. Посидел на скамейке под свежим апрельским солнышком. Проводил отеческим взглядом потихоньку заголяющих острые коленки старшеклассниц из близлежащей школы. Пошарил в кошельке — сыскалась единственная двушка. Позвонить Маришке на дежурство — как она там со своим пузиком, не тяготит ли? Поднялся, отряхнул брюки от прошлогоднего мусора, направился к телефонной будке. Единственной на весь квартал и, понятное дело, занятой. Подбрасывая монетку на ладони, терпеливо стал дожидаться. Без четверти двенадцать. Целая вечность.
Этот тип в клетчатых штанах и ветровке поверх свитерка явно не торопился завершать разговор. Бросал в трубку короткие реплики, похохатывал. И невдомек ему было, что у человека времени в обрез.
Я обошел кабину так, чтобы он меня видел. Он отвернулся. Я снова обошел. И замер.
Апостол. Мой мучитель из двадцать первого века, мой сосед по двадцатому.
Опыт последнего шанса продолжался. Темпоральная лаборатория действовала. И подготовлен был новому императору новый ниллган.
Часы показали без пяти полдень.
Юруйаги со своими арбалетами должны быть где-то рядом. За углом дома? На пустой лестничной площадке подъезда напротив? В ящичных развалах пункта приема стеклопосуды?
Вот он, последний шанс. Последний — для нас, а не для них. Другого не будет. Поломать игру. Как — еще не знаю.
Отбить им пальцы, чтобы не тянули ни сюда, ни дальше в прошлое. Сейчас — или никогда.
— Змиулан, — назвал я свое имя.
Он выпустил трубку.
Почти не разбегаясь, я взлетел на высоту своего роста, ногами вошел в верхнее оконце давно избавленной от стекол двери будки и припечатал пятками голову Апостола к таксофону. Упал на локти, пружинисто вскочил, ожидая контратаки… Апостол сползал вдоль стенки, страдальчески перекосив окровавленный рот. Из трубки доносился тоненький тревожный голосок. Сзади кто-то дико завизжал:
— Милиция-a! Убива-а-ают!..
Я обернулся.
И услышал пение тетивы.
Валерий ШАМШУРИНКупно за едино!
Глава перваяГод 1611. Весна, (Нижний Новгород)
Как ни ярилась зима, но оставили ее силы, и она внезапно унялась, обмякла, сменившись ростепелью. Тугие влажные ветры, вороша серые холмы облаков, все шире расчищали небесную голубень. Ярким пасхальным яичком выкатилось на его чистую ровноту долгожданное солнышко.
Нижегородцы уже оглохли от звона колоколов, отстояли всенощную, пропахли церковными ладанными воскурениями, насорили на улицах окрашенной отваром из луковой шелухи яичной скорлупой, испробовали освященных куличей. Хоть тревожное было время, но пасха есть пасха, и поневоле в этот первый праздник весны легчало на оттаявшей душе и не хотелось верить в худшее.
Уж больно игриво и приветно сверкало солнце, мягко да ласково обдавало теплынью, от которой обваливались и оседали снега, густыми дымками курились сырые тесовые кровли, трепетал воздух и перезванивала серебряными колокольцами капель. Бойко вырывались из-под сугробов неугомонные ручьи, рыжие от навоза лужи разлились на дворах и дорогах. С изрезанных оврагами Дятловых гор, по вымоинам и съездам потекли на Нижний посад, широкие красные языки глины, креня, и сворачивая глубоко вбитые в склоны кряжи мощных заплотов. Вот-вот должна была вскрыться и тронуться река.
Перед рассветом Кузьма услышал сквозь сон далекий раскатный гром. Он перевалился с боку на бок, но спать уже не мог. Прислушался, ожидал нового грома. И когда услышал, встал с постели.
— Куда ты, очумелый, ни свет ни заря? — сонно спросила Татьяна, но, привыкшая к ранним пробуждениям мужа, снова забылась в омуте сна.
Одевшись впотьмах, Кузьма вышел в сени, отпер дверь. Сладостной горечью отмякших деревьев, влажным густым духом талого снега забило ноздри. Все вокруг было наполнено неясными глухими шорохами, ворожейными шептаниями, торопливыми вперебой постукиваниями. Уже заметно начало светать.